Чт. Мар 28th, 2024

9

…На выходные Елагин забрал жену домой из больницы. Утром, после бессонной ночи, поднял ее с постели и вырвал из тетради два листка бумаги –для себя и для нее. Сели в разных комнатах, стали записывать свои грехи. У него их накопилось – видимо-невидимо.

С трудом доковыляли до церкви. Народу было – негде яблоку упасть. Душно. Жена едва держалась на ногах. Желающие омыться от грехов, выстроились в очередь у стены храма. Дойдя до её края, заворачивали за угол, в правое крыло, где стояло два аналоя, за которыми принимали исповедь священники.

Батюшки работали как стахановцы. И, тем не менее, очередь продвигалась медленно – некоторые бабульки в таких подробностях живописали свои прегрешения, как будто они явились на прием к психоаналитику.

Стало понятно, что жене очереди не выстоять, и он попросил пропустить ее вперед. Просьбу уважили. Он подвел жену к отцу Николаю – человеку среднего роста, лет за шестьдесят, с острыми глазами, небольшой бородкой и редкими волосами, собранными в хвостик. Елагин объяснил ему тихим голосом, что у жены затруднения с речью, и говорить членораздельно она не может, однако выписала свои грехи на листок. Передал её писания батюшке. Тот кивнул, шпаргалку принял. Жена поцеловала крест и Евангелие, коснулась лбом аналоя, отец Николай накрыл ее голову епитрахилью, достал очки из кармашка, развернул листок и погрузился в чтение. Елагин отступил в сторону, дабы не мешать священнодействию. Отец Николай читал медленно (до болезни у жены и был очень красивый каллиграфический почерк, сейчас разобрать ее каракули было не так-то легко). Дочитав, батюшка произнес: «Господи, помилуй», снял епитрахиль с ее головы, и Иван Иванович увидел раскрасневшееся лицо жены и слезы в её любимых карих глазах.

– Я… я такая грешница… – сказала жена, волнуясь и заикаясь. – Неужели Бог мне простит?

В ее позе было неподдельное смирение, и она как бы светилась вся изнутри.

– Бог милостив, – сказал отец Николай.

Супруга припала к его руке.

Иван Иванович подошел к ней, взял ее под локоть и отвел на скамеечку у стены, на которой сидело несколько старушек. Затем встал в очередь, занятую им раньше. Она состояла, главным образом, из женщин. Не потому ли, что у мужчины не нуждались в отпущении грехов?

Служба шла своим чередом. С хор лилось боголепное пение. На амвон вышел рослый плечистый священник в синей рясе и, покачивая приподнятой ладонью, запел могучим, как у оперного певца, баритоном: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя…»

Елагин волновался, словно мальчишка. Он перебирал в памяти все свои беззакония: прелюбодеяния, гнев, пьянство, матерщина, злословие… Что еще?

Грехов было так много, что он боялся что-то упустить. Несколько раз – хотя ему и неловко было это делать – он доставал листок из верхнего кармашка рубахи и, как ученик перед экзаменом, заглядывал в него, пытаясь освежить в памяти свои прегрешения. Но когда он подошел к батюшке, все разом вылетело из его головы.

Он как-то суетливо и неуклюже поцеловал крест и Евангелие, опустил голову на косую доску аналоя. Отец Николай привычным движением накрыл её покрывалом:

 – Как ваше имя?

Почему-то говорить стало тяжело. Помедлив, он произнес сдавленным голосом:

– Раб Божий Иван…

– К исповеди готовились?

– Да.

– Каноны читали?

– Да.

Голос у священника был строгий, как у учителя в классе.

Нависла тягостная пауза. Батюшка ожидал от него слов покаяния, а он глупо и безнадежно молчал.

– В чем каетесь? – подтолкнул отец Николай.

– Ну-у… – проблеял он поникшим голосом, – в изменах своей жене…

– Господи, помилуй!

– Еще в сквернословии…

– Господи, помилуй!

Было ужасно стыдно. Некоторые дела его были столь омерзительны, что казалось совершенно немыслимым говорить о них вслух. И все-таки он прошел этот мучительный путь до конца.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Казалось, само небо ужасалось его гнусным делам, и эти слова отца Николая бухали в его сердце набатным колоколом.

Минуты за две Иван Иванович вычерпал всю грязь своей души до самого донышка. Отец Николай медлил: не осталось ли в сердце этого закоренелого грешника еще какой-нибудь червоточинки?    

– Это всё, – подвел черту Елагин. – Вернее, всё то, что я помню.

– И вы раскаиваетесь в своих грехах?

– Ну, да, конечно, – сказал Елагин. ­– И обещаю Богу больше не грешить.

Батюшка снял епитрахиль с его головы.

– Причащаться будете?

– Да.

Отец Николай отпустил ему грехи, благословил. Иван Иванович поцеловал его в манжету рясы, но сделал это так торопливо и неуклюже, что священник строго произнес:

– Не суетитесь. Все надо делать степенно, благочинно.

Иван Иванович кивнул в знак согласия и вильнул в сторону, освобождая место для других грешников. Сердце стучало, как паровой молот, и голова плыла, словно в тумане, но на душе стало легче. Он обошел колонну, на которой висели иконы святых угодников, и постоял немного, успокаиваясь. Рядом молились христиане, а с амвона звучал густой тягучий голос:

– Ещё молимся тебе, Господу Богу нашему…

– …Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Иван Иванович понимал, что исповедь у него вышла сумбурная, скомканная, и, тем не менее, в нем поднимались волны какой-то необъяснимой радости.

А с хоров лилось чудесное пение – наверное, и птицы в весеннем лесу не могли бы петь столь слаженно и красиво. Он подошел к жене и улыбнулся ей, как мальчик. Она кивнула ему вопрошающе, и он ответил на ее безмолвный вопрос:

– Всё! Отстрелялся.

Он встал неподалеку от нее. В силу своего невежества, Иван Иванович не разумел всех тонкостей божественной литургии, но, тем не менее, на душе было хорошо. А когда запели «благословен, грядый, во имя господне», он вдруг ощутил – и причем, ощутил зримо, осязаемо – присутствие самого Христа, в великой славе грядущего на облаках небесных в самом его сердце…

Он вдохнул горячий воздух храма, и из его очей потекли слезы, и он украдкой вытер их платком – ибо несолидно было плакать пенсионеру, с уже поседевшей головой…

Приближалась евхаристия. Одни прихожане потянулись к амвону, выстраивались в очередь для вкушения тела и крови Господней. Другие двинулись в обратном направлении, разбрелись по храму. Образовались очереди к иконе пречистой божьей матери, Николаю угоднику и иным святым. Притомившиеся старушки расселись на скамьях у стен притвора. Под высоким расписным куполом, на золотистых чашах, теплились желтые язычки свечей. Из-за иконостаса доносилось монотонное моление: «Ум, душу и сердце освяти, Спасе, и тело мое, и сподоби неосужденно, Владыко, к страшным Тайнам приступити…»    

Вышли священнослужители, началось таинство причащения. Благочинной группой стояли причастники, скрестив ладони на груди. Первыми к чаше двинулись молодые мамы с детьми на руках, потом пошли мужчины, но и тут некоторые оборотистые дамочки умудрились просочиться вперед. Иван Иванович решил выждать, пока очередь рассосется. И, когда в ней осталось человек пять или шесть, он поднял жену за локоть и повел к батюшкам. Она двигалась с трудом, и лицо её было бледным, как стенка. Внезапно она покачнулась, закрыла глаза и всплеснула рукой. Он удержал её, но её ладонь непроизвольно задела плечо какой-то старушки в черном. Та обернулась, словно ужаленная змеёй.

Много повидал на своем веку всякого народца Иван Иванович – но такой звериной ненависти, какую он увидел в глазах этой бабы, он еще не видывал никогда.

Она сложила пальцы щепоткой, брызнула ими на жену и злобно выкрикнула:

– Забери назад!

Бог оградил: находясь в полуобморочном состоянии, жена этой церковной крысы не увидела.

10

Ростислав Руснаков был человеком сложной судьбы. И эти сложности он создавал себе сам.

С малых лет в нём проявилось склонность простирать руку свою на добро ближнего своего. В школьные годы он шарил в портфелях своих одноклассников, причём как мужеского, так и женского пола, тырил у них по мелочам всякую всячину: ручки, учебники, линейки, готовальни. Несколько раз был пойман с поличным, бит за то жестоко, однако наука не пошла ему впрок. Был он долговяз, хил и трусоват, в занятиях спортом уличён не был, учился со скрипом – едва-едва переползал из класса в класс, ибо был ленив и туп, как киевский мэр. Был он единственным отпрыском у матери, и та лелеяла и холила своё неразумное чадо, однако жили они бедно, и ничего, кроме любви своей материнской, она ему дать не могла.    

Окончив восьмилетку, Ростик направил свои стопы в профтехучилище, а после его окончания получил распределение на завод Карданных Валов. С его появлением в бытовках у рабочих стали пропадать из шкафчиков деньги. В день зарплаты старые рабочие устроили засаду, подловили Ростика на горячем и набили ему морду. Он каялся, канючил, ползал на коленях и клятвенно заверял, что осознал свой грех, исправится и больше воровать не будет. Но, увы, рецидив повторился. Ему, конечно, снова начистили рыло, однако же на этот раз вызвали милицию и сей эпизод его биографии был зафиксирован органами внутренних дел по всей форме. На горизонте замаячила тюрьма.

Спас призыв в армию.

Руснаков попал в стройбат, где был – увы и ах! – пойман в краже денег у своего сослуживца, за что Ростика избили до полусмерти, потом снова попался на краже, последовала новая раздача плюшек и командование, от греха подальше, задвинуло сего Анику-воина в хозвзвод, где он и подвизался в качестве свинопаса до самого дембеля.

Таковы были основные этапы его славного пути.

Дальше всё пошло-поехало по накатанной колее – работа маляром в одной строительной конторе по протеже матери, кража краски, облицовочной плитки и прочих строительных материалов, пьянки, прогулы, загулы, покаяния, клятвенные обещания исправиться, встать на путь истинный, никогда уже больше не пить и не воровать, и новые залёты, работа грузчиком в овощном магазине, кража денег из кассы и, наконец, закономерный итог всей этой эпопеи – тюрьма.

Срок ему, впрочем, отмерили небольшой – всего-то годик.  Однако же за это время ему пришлось пройти такие испытания… Зона топтала, ломала, корежила его, и подчас он был вынужден терпеть такое…

Ну, да те времена, слава Богу, прошли, канули в лету, и теперь он начал подумывать даже о том, чтобы и впрямь заделаться законопослушным гражданином, да вот беда: кроме алкоголя он как-то незаметно подсел ещё и на наркотики. А, чтобы нести сей тяжкий крест, требовалось лаве! И, причём, лаве немалое! Так что, хочешь не хочешь – а приходилось изворачиваться, изыскивать средства на дурь, пиво, сигареты и прочие насущные потребности, совершенно необходимые для свободного человека в свободной цивилизованной стране. И не всегда ведь это удавалось проворачивать законными путями. Но… такова жизнь… Таковы суровые реальности будней…

Да и кто сейчас не тырит, если разобраться по-чесноку?

Депутаты? Чиновники? Да сам президент гребёт так – аж гай шумит! И ничего, всё сходит с рук. Еще и речухи праведные задвигает. А дураки их слушают. И какой из всего этого следует вывод? Воровать можно. И даже нужно. Поскольку воруют все. Просто надо действовать с головой.

Как-то раз, у своей зазнобы, Галки-Пьяные трусы, Ростик приметил на столе ключи. Он выведал у пьяненькой подруги, любившей почесать языком, что ключи эти – от дома её знакомой, Виктории Сасс, что Вика эта замужем за её родным дядей, а дядя лежит после инсульта в параличе, и она, Галка Пьяные трусы, по доброте своей душевной, присматривает за ним, пока Виктория на работе. А Виктория эта, мол, большая шишка в мор порту, катается на шикарной иномарке, и хата у неё – словно у прокурора, разве что птичьего молока нет. 

Получив эту информацию, Русаков как-то безотчетно, еще и сам даже толком не осознавая, для чего, спер у неё ключи от дома Виктории Сасс, сделал с них дубликат у одного чувака, а затем вернул их на место.   

Он еще не знал, как будет действовать. Но надеялся, что случай может подвернуться, и уж тогда он не упустит своего.  

И точно, вскоре Галкин дядя сплёл лапти. Ростик вместе с Соскиной явился на его похороны. Покойник лежал в гробу, установленном на двух скамьях посреди двора. Руснаков цепким взглядом обозрел двор, вход в дом, оценил массивность двери – такую без ключа не возьмешь. Можно ли будет уйти через заборы в том случае, если запахнет жареным? Проблематично… Он не стал ехать на кладбище и не явился на поминки – решил не светиться, хотя, видит Бог, выпить хотелось ужасно.

На другой день его долговязая фигура снова замаячила у дома Виктории Сасс, и он окончательно убедился в том, что в светлое время сюда соваться стремно. Переулок небольшой, каких-то два десятка хат, здесь все друг друга знают, как облупленных, и новый чувак тут – всё равно, что лось на поляне. Засекут при входе, или выходе во двор, как пить дать, засекут, и срисуют ментам его портрет, а то и просто тормознут. И что тогда? К тому же на воротах красовалась табличка, извещавшая фартовых парней вроде него, что дом находится под охраной, а на фасаде, словно дуля перед носом, торчал глазок видеокамеры.

Нет, лезть сюда средь бела – ищите дураков! Но и ночной налёт – это не его профиль. И ещё одна немаловажная деталь: собака. Она же загавкает, сволочь, как тот народный депутат…

Долгими вечерами, лежа на продавленном тюфяке в своей коморке, Ростик усиленно размышлял о том, как обтяпать это дельце и не погореть. И, наконец, план начал вызревать.

Терпение. Главное в этом деле, как говорил один советский разведчик – терпение. Бабье лето уже на исходе, не сегодня-завтра задуют ветра, польют дожди. Вот тогда-то он и вступит в игру. Он наденет плащ, поднимет воротник, нахлобучит на лоб кепи с длинным козырьком, а лицо, у самого дома, укроет платком, как американские бандиты в гангстерских кинофильмах. Во время дождя вряд ли кто-то сунется на улицу, да и в камере наружного наблюдения его фигура окажется смазанной. Собаке надо будет кинуть кусок мяса – и она заткнётся. Как и народный депутат. Взять с собой большую сумку, даже две сумки…

Только действовать надо по уму, учесть все мелочи… Ведь именно на мелочах ребята вроде него чаще всего и горят.

Он решил прорепетировать свой трюк, дабы потом, когда дойдёт до дела, не допустить никакой ошибки. Он прихватил с собой и ключи для пущей психологической убедительности, и даже кепку надел. Учение – мать умения, так, кажется, говорил Суворов!

Солнце уже клонилось к закату, и от домов и деревьев пролегли длинные тени. Ростик шёл по улице Нижней. Воздух был наполнен свежестью и чистотой, и в природе царили покой и умиротворение. На самокатах и маленьких велосипедах носилась детвора, девочки чертили классики, разносились писклявые возгласы. Какой-то карапуз шагал посреди улицы, крутил вокруг себя палку, привязанную к веревке, и вещал: «Летательная тарелка! Летательная тарелка!» Когда Руснаков проходил мимо этой мелюзги, ему в лоб едва не врезался пластмассовый самолет, пушенный рукой какого-то юного авиатора. Родители этих чад сидели группами тут и там у своих домов и вели неспешные беседы. Все наслаждались последними деньками золотой осени, и пока он шагал к дому Виктории Сасс, за ним следило множество глаз.

Их не будет, когда польют дожди и задуют ветра. И это будет его время.

Он – человек дождя, осенних туманов и сумерек. И он будет ждать своего часа столько, сколько потребуется, и уж тогда…

Он находился в трех минутах ходьбы до дома Виктории Сасс, когда в его планы вмешался женский фактор.

Да, женский фактор!

Сколько фартовых ребят, начиная с Адама, сгорело на женщинах! Несть им числа. И теперь эта история повторилась с ним…

И ведь вышло-то все из-за такой чепухи, что и яйца выеденного не стоит!  

На днях он заглянул к своей зазнобе на огонёк, они выпили, как полагается, и Галка-пьяные трусы выпала в осадок. Она валялась на топчане, в задранной юбке, и он мог любоваться её тонкими грязными ногами, сколько душе угодно, но они не особо-то прельщали его. Голова его плавала в парах алкоголя и травки, дарующих минуты блаженного покоя. И тут на кухне грюкнула посуда. Он тяжело поднялся из-за стола и, пошатываясь, двинулся на звук.  

У плиты, спиной к нему, стояла Элеонора. Она жарила яичницу. На ней была короткая юбочка, обтягивающая её округлую аппетитную попу. Сквозь тонкую бежевую майку были видны бретельки её лифчика; её голова на тонкой нежной шее была склонена над сковородой. Он подкрался к ней, облапил её за грудь потными ладонями, и привлек к себе. Она вывернулась, оттолкнула его, и метнув на него злобный взгляд, закричала.

– Да ты чо, козёл, совсем уже крышей поехал? – и покрутила пальцем у виска.

– Да шо ты ломаешься, – пьяно прогундосил Ростислав. – Шо ты целочку из себя строишь…

Он раздвинул руки для нежных объятий.

–  Ну, Элен, девочка моя, не будь же такой пионеркой…

Она схватила со стола половник:

– Только подойди, мразь!

Однако это не остановило Казанову. Он сделал шаг, и она, как и предупреждала, огрела его. Метила она ему, разумеется, по башке, однако же он вовремя выставил блок из скрещенных рук, и удар пришелся по ним.

Карате – классная вещь!

Но алкоголь вкупе с наркотическими средствами лишили Ростика необходимой в этом боевом искусстве подвижности. Элен заскочила ему за спину и протянула его половником по хребту. Потом поддала коленом под зад:   

– А ну, пошел отсюда, пидер штопанный.

На его спину посыпались удары. Толкая Ростика под зад коленом и охаживая половником, Элен вытолкала бойфренда матери из их квартиры.

На этом инцидент, казалось, был исчерпан.

И вот из переулка, в который намеревался свернуть Руснаков, вышли братья Негоды, и с ними шагала Элен. Сердце Ростислава упало в пятки.

Увидев его, Генка рыкнул:

– Стоять!

Ростик застыл, как вкопанный, вытянув руки по швам. Троица приближалась к нему неспешной разболтанной походкой.

– Ну-с, куда путь держим, Раиса? – грозно осведомился Генка.

– Да вот, – заикаясь от страха, пролепетал Ростик. – Вышел погулять… Подышать воздухом…

Генка ухмыльнулся и презрительно кивнул на него своим спутникам:

– Слышь? Погулять он вышел… Ах ты, сука! – и он нанёс ему удар под дых. Ростик изогнулся пополам, хватаясь за живот. Кулак у Негоды, казалось, был отлит из чугуна, и вошел в хилые телеса Ростика, словно в кисель.

– За что? – прохрипел Ростик, распрямляясь.

– За что? А ты не знаешь, падла? – и Негода заехал ему в челюсть. – Ты чего это, пидер позорный, протягиваешь лапы к моей Элен? Что, на девочек молоденьких потянуло?

В руке у него возник нож. Он приставил его к горлу Ростика, пошевелил лезвием. У Руснакова не возникло никаких сомнений в том, что этот отморозок способен прирезать его. Колени у Ростика Руснакова обмякли, стали подгибаться, а в животе похолодело.

– Ну-ка, Потап, обшманай его, – распорядился Генка.

Брат обшарил карманы Ростика, вынул из них ключи и тощий потертый кошелек.    

– Ну, молись, пидер, – сказал Генка, гадко улыбаясь. – Сейчас я буду резать тебя на лоскуты.

– Н…не… надо, – попросил Ростик.

– А, боишься, гад! Тогда проси у прощения у Элен.

Он отвел нож в сторону. Ростик сложил ладони на груди и забубнил:

– Элен… Дорогая… Прости, пожалуйста… Был пьян, не знал, что делал… Бес попутал. И сам не понимаю даже, как всё это получилось. Хочешь, плюнь мне в рожу, я это заслужил…

– Не так, не так, – сказал Генка помахивая пальцем. – На колени перед ней вставай, падла!

Ростик опустился на колени.

– Элен, прости, пожалуйста… – вновь заканючил он. – Больше я к тебе и пальцем никогда не коснусь. Мамой клянусь!

– Та-ак… А теперь целуй ей босоножки.

Ростик облобызал пыльную обувь Элен.

– А это что за ключи? – спросила та, обращаясь к Потапу. – Ну-ка, дай их мне.

Потап протянул ей ключи, и Элен стала рассматривать их. Потом сказала:

– Где ты взял их, пидер штопанный?

Ростик хранил молчание.

– Это же ключи от дома тети Виты, – сказала она Генке.

Негода задумчиво посмотрел на коленопреклонённого Руснакова.

– Ну-ка, поднимайся, чмо, и отвечай, где ты взял эти ключи? – приказал он.

Руснаков поднялся на ноги:

– Ну?

Ростик пошевелил плечами и не издал ни звука.  

– Стырил?

Он молчал.

– Что, решил подломить хату этой тётки, а?

Не получив ответа, Генка взял ключи у Элен и опустил их в свой карман.

– Ладно, разберемся… А ты свободен! – Он дал ему пинка под зад.

Таким образом был сорван этот план.

А потом до Ростика дошли слухи, что Виктория Сасс убита, и что братьев Негода и ещё какого-то шкета замели менты.

Тут уж Руснаков струхнул конкретно.

Они же наверняка расколются, сдадут его, да еще и за собой потянут, как соучастника. Ведь у него уже есть одна ходка, на него теперь всё и навешают. И опять – зона, даже и к бабке не ходи.

11

Иван Иванович Елагин вырос в правоверной советской семье, и все ступени атеистического оболванивания были пройдены им, как и всеми его сверстниками. Едва ли ни с пеленок ему начали проповедовать, что материя первична, а сознание вторично, что жизнь на Земле возникла случайным образом из мертвой материи и что человек – это всего лишь продвинутая обезьяна, у которой в процессе эволюции отпал хвост.

Нет ни Бога, ни загробной жизни. Все это выдумки жирных попов. Миром управляют законы природы, а народами – законы экономики. Следует только перенаправить прибавочную стоимость, которая оседает в карманах жадных капиталистов, в карманы трудящихся масс – и все заживут счастливо. Ибо главная цель жизни – это всё более полное удовлетворение материальных потребностей трудового народа. И когда наступит всеобщее изобилие – тогда-то и настанет рай на земле.

Так вещали коммунисты.

Экономические отношения – это базис. (Товар – деньги – товар!) Все остальное: религия, литература, искусство – побрякушки, надстройки. Вера в Бога – пустой анахронизм. Она возникла на заре человечества у примитивных народов единственно из страха перед слепыми стихиями природы. А потом жрецы стали использовать её для того, чтобы дурачить темный народ и держать его в узде своего повиновения.

С этой-то марксистко-ленинской кашей в голове Елагин и вошел во взрослую жизнь.

Жил по заповедям Ильича. Был правоверным октябренком, затем пионером, комсомольцем и ничем не выделялся из общей безбожной среды. По молодости лет выкидывал такие коленца…

Он вспоминал то золотое времечко, когда был еще молоденьким курсантом мореходки. Тогда он впервые увидел Тому на танцах в клубе моряков. И в его памяти вспыли их первые встречи, и их нежность друг к другу, и тот майский вечер, когда он, подвыпив с приятелями, вдруг загорелся страстным желанием увидеть её, и пришел к её общежитию, но на вахте отказались её вызывать, потому что время было уже позднее, и тогда он начал бузить. И вахтерша, наконец, капитулировала, и пошла к Томе и сказала ей:

– Иди. Там пришел твой парень. Да поспеши, пока он нам тут все общежитие не разнес.

И потом, когда они уже поженились, он продолжал свои концерты. 

Как-то раз они ехали в троллейбусе летним вечером и он, разобидевшись на нее из-за какого-то пустячка, взял, да и подсел к какой-то размалеванной девице, и опустил ей руку на оголенное плечо и начал любезничать с нею.

– Ваня, нам уже выходить, – сказала ему Тома на их остановке. 

– Отойдите от меня, женщина, –  ответил он ей развязным тоном. – Кто вы такая?

Она пыталась облагоразумить его:

– Ваня, вставай, пошли домой…

– Да чо тебе надо? Чо ты вяжешься ко мне?

Какая-то тетка встала грудью на его защиту:

– Стыдно, девушка! Стыдно! Такая молодая – и к парню пристает! Совсем уже совесть потеряла.

И жена вынуждена была сойти на остановке одна, а он поехал с этой кралей.

Сколько подобных коников он выкинул за свою глупую жизнь? И сколько мук ей пришлось вынести от него, сколько слёз пролила она, терпя его выходки?

Один раз он допек её так, что она запеленала их грудного сына, и среди ночи выскочила из дома и, прижимая его к груди, побежала с ним, куда глаза глядят.

Тогда, впрочем, у него достало масла в голове догнать её и воротить домой. Скрепя сердце, он загнал своих ядовитых змей в их поганые норы – и повинился! Но они ведь никуда не подевались. Они оставались жить в его душе и при каждом удобном случае восставали и жалили его.

Ах, если бы можно было воротить всё назад, и прожить жизнь заново, с белого листа!

И теперь, на склоне лет, ему всё живее, всё настойчивей стали припоминаться все те гадости, которые он совершал, и за которые ему было теперь стыдно.

В памяти вплывали его многочисленные «сестрички» – как он их называл. Все те похотливые самочки, с которыми он…

Сколько же их было у него на счету?

Многие имена уже стерлись из его памяти. Этих куколок было столько, что он завел для них специальную записную книжку. Что-то вроде приходно-расходной книги, в которую он заносил их имена, телефоны и адреса, но потом он эту книжку посеял, и это явилось для него как бы неким знамением свыше: пора прощаться с вольной жизнью, бросать якорь на берегу.

Стрелки часов, казалось, застыли на циферблате и время остановилось…

Вон, на том стуле, что стоит у кухонного стола, обычно сидела его Томочка. Это было её любимое место, и никто не смел посягнуть на него, потому что на тумбочке, в противоположном углу кухоньки, стоял телевизор, и с этой точки ей удобнее всего было смотреть свои телесериалы.

Ныне телевизор молчал, глядя в пространство серым оцепенелым оком… Телефон молчал месяцами. Да и кто бы мог ему позвонить?

Дети разлетелись, свили свои гнёзда, и живут отдельно от него. Старые приятели сошли в могилы, или же забились в свои норы, и стали такими же отшельниками, как и он. Родители покоятся в гробах. И уже подкрадывается старость, и всякие хвори, и его силы иссякают… Так зачем ему тогда, скажите на милость, нужно это всё более полное удовлетворение материальных потребностей, если его любимые сошли в могилы, и его самого того и гляди вынесут ногами вперед?

Поздним вечером он лежал в своей кровати, и его сердце точил червь сомнения.

А, может быть, и правы коммунисты? Нет ни Бога, ни загробного мира, и жизнь человеческая – всего лишь пшик. И все его мысли, чувства, желания – всё это летучий пар, который развеется после его смерти. И впереди – лишь чёрная яма, только чёрная яма и больше ничего…

Вот, он просил Бога об исцелении своей Томочки. И что же?  Сколько молитв он вознёс, сколько записок в церкви подал Ему! И Божью матерь он тоже упрашивал, и всех святых… Пусто.

А ведь Бог – это самая Любовь, само милосердие. Так отчего же Он не помиловал их?

А какие мерзости, какие беззакония творятся в его несчастной стране? Настоящий разгул бесовщины, фашизм в чистом виде. Вокруг ложь, насилие, разврат. И что?

Елагин задремал, и в вязкой тягучей дрёме ему привиделся Толик Сасс. Он был одет в чёрный балахон, и его голову закрывал капюшон, и от зловещей фигуры его веяло чем-то мертвенным, холодным. В руке Сасс держал свиток. Он развернул его над головой Елагина и тот стал задыхаться: свиток был из какой-то желтой промасленной бумаги и не пропускал к нему небесных лучей. Сознание Ивана Ивановича помутилось, и он стал стекать в бездну. 

Внезапно он вынырнул из этого омута. Открыл глаза. Сердце колотилось так, словно он пробежал стометровку. Что за наваждение!

«Господи, помилуй! Господи, помилуй!»

За стеной грянула музыка:

«Жениха хотела – вот и залетела! Ла, ла, ла, ла, ла!»

Это орал магнитофон за стеной у Соскиных.

Послышалась отборная матерщина: Галка Пьяные Трусы крыла свою дочь так, что… Иван Иванович включил ночник, посмотрел на часы: первый час ночи…

Через некоторое время соседи угомонились, и он уснул.

Он проснулся, словно от толчка, и сел на кровать. Комната была залита серым светом, и сквозь тюль в проемах окон струился блеклый свет.

Елагин встал с кровати, подошёл к окну и отдернул штору. За ним он увидел Тому. Она прильнула лицом к оконному стеклу и смотрела на него любящими карими очами.

Он понял, что она хочет быть с ним, но им мешало это стекло… Потом он каким-то образом опять очутился на кровати, в своем физическом теле, и ощутил мерное дыхание своей груди.

Утром он проснулся с умиротворённым нежным чувством, и некоторое время лежал на постели, боясь расплескать его. Потом встал, умылся. Вышел на балкон.

По тротуару, разболтанно вихляя бедрами, шагала Элеонора Соскина. Юбчонка у неё едва прикрывала трусы, и на плече сидел татуированный паук.

Начинался еще один день, новый день, дарованный ему Богом.

12

– Руснаков, откройте!

В дверь заколотили.

– Откройте, милиция! Мы знаем, что вы дома! Открывайте немедленно, или мы будем ломать!

В окне шевельнулась занавеска. Звягинцев крикнул:

– Слышь, ты, гусь лапчатый, лучше открывай по-хорошему! А не то я тут сейчас всё разнесу!

Дверь отворилась. Перед ними стоял трепещущий Ростик. Визитеры вошли в небольшой полутемный чуланчик, пригнув голову под низкой притолокой и тесня Ростика вглубь хаты. Затем прошли в небольшую, скудно обставленную комнатёнку.

– Ну, что, Руснаков, допрыгался? – сказал Звягинцев, неприятно улыбаясь. – Собирайся. Поехали.

– Куда?

– На кудыкину гору.

– Вот что, Руснаков, сейчас я тебе всё популярно объясню, – вступил в игру Носов. – Твои подельники задержаны, и дали на тебя показания. Ты – организатор и идейный вдохновитель всего этого дела. Ты был сожителем Соскиной, ты спёр у неё ключи от дома Виктории Сасс и сделал с них дубликаты. Ты же передал их Генке Негоде и объяснил ему, где и чем можно поживиться. Не за просто так, конечно, а за свою долю.

– Растёшь, растёшь, Раиса! – похвалил Звягинцев. – Раньше был простым вором, а теперь – убийство! Будешь среди братвы большой человек!

– Давай, собирайся, – сказал Носов. – Карета уже подана. В зоне тебя заждались.

– И не забудь прихватить с собой кружевные трусики, – напомнил Звягинцев.

Они блефовали, и это сработало. Ростик упал на колени:

–Не губите, граждане начальники! Не губите! Всё, всё, как есть скажу!

– Ну? – холодно произнёс Звягинцев.

– Брешут они всё, брешут, граждане начальники, не давал я им этих ключей, мамой клянусь! Они сами, сами у меня их отобрали!

– А ну-ка встань, – сказал Носов. – И давай всё по порядку. Кто они?

Ростик поднялся с колен и стал докладывать:

– Братья Негода и эта сука.

– Какая сука?

– Элеонора.

– Как это было?

– Ну, они на меня наехали. Перестрели на улице и наехали, гады.

– За что?

– Да эта сука, блядь конченная, наплела Генке, будто бы я приставал к ней. Ну, Генка и раздухарился. А потом они обшманали меня и нашли у меня эти ключи.

– А как они к тебе попали?

– Ну-у… Я взял их у Галки и сделал с них дубликат.

– Зачем?

– Да так, на всякий случай… А вдруг, думаю, Галина их потеряет. Вот и будет у неё тогда запасной комплект.

– Слышишь, ты, сказочник, – сказал Звягинцев. – Мы же не в детском саду, чтобы слушать твои байки. А ты – не дед Панас. Так что давай, кончай водить муму.

– Ты же двигаешься, не так ли? – спросил Носов. – Только честно!

– Ну, малёхо, – признал Ростислав.

– О! А на дурь бабки нужны! А ты ведь не работаешь нигде, на шее у мамки сидишь. Вот у тебя и возникло намерение пошарить в Викиной хате. Так?

Ростик уже давно продумал линию своей защиты.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Не отрицаю. Но, во-первых, я ключей не крал, я просто позаимствовал их, а потом вернул на место. И, во-вторых, использовать их я не успел. А за намерения не судят, статьи такой нет в уголовном кодексе. Так что я перед законом чист, как голубь.

– Слышь, ты, голубь мира, – сказал Звягинцев. – Харе втирать. Ты что же, и в самом деле считаешь, что мы не сможем пристегнуть тебя к этому делу? Так я докажу тебе, что это не так.

– Веришь нам? – спросил Носов.

– Верю, – сказал Ростик.

– Тогда кончай валять дурака, и отвечай на вопросы, как на исповеди перед Господом Богом. Если, конечно, рассчитываешь получить отпущение грехов. Откуда Генка прознал, что это ключи от дома Виктории Сасс?

– Так Элен же ему и натрепала. Она как увидела эти ключи, так сразу же и признала их.

– Допустим. А где ты был во время убийства?

– Спал.

– Кто может это подтвердить?

– Мамка.

– Кто ещё?

– Ну, в тот вечер соседи могли видеть меня во дворе…

– Ладно, мы проверим это, – пообещал Носов. – А сейчас подъём, труба зовёт. Изложишь всё это на бумаге.

Через некоторое время, необходимое на то, чтобы доставить Руснакова в отделение милиции, он сидел в кабинете Носова и писал свои показания за одним из столов. В кабинет вошла Ильина. Сегодня она была как никогда обаятельна и мила. Она кивнула на Ростика и спросила у своих подчиненных:

– Что тут у вас?

– Да вот, доставили гражданина Руснакова Ростислава Игоревича, ранее судимого, – доложил Носов. – Он сожительствовал с гражданкой Соскиной Галиной Викторовной и, параллельно с этим, пытался склонить к интимным отношениям её дочь. Сделал дубликаты ключей от дома Виктории Сасс с намерением почистить её квартиру, однако привести в исполнение свой замысел не успел. Младшая Соскина пожаловалась на его домогательства своему приятелю, Геннадию Негоде, тот перестрел его на улице со своим братцем и Элен, начистил ему рыло, обшарил карманы и нашел в них ключи. Сейчас гражданин Руснаков пишет обо всём этом признательные показания. Верно я излагаю, Ростислав Игоревич?

– Верно, – сказал Ростислав Игоревич, отрываясь от своей писанины.

Ильина обвела своих подчиненных улыбчивым взглядом и удовлетворенно произнесла:

– О! Значит, можете, когда захотите?

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

5 комментариев для “На закате дней”
  1. Дорогой друг Николай Довгай, я читаю вашу историю. Как всегда, вы очень хорошо написали. Поздравляю вас и желаю успехов.

    1. Спасибо за добрый отклик, abdullah. Ваше мнение для меня очень дорого. Присылайте свои произведения на http://putnik.org/ Можете слать на мой электронный адрес, как и раньше, либо отправить прямо на сайт, там в правой колонке, мы сделали ссылку: «Создать материал».

  2. Коля, ты здорово почистил свою повесть, она стала лучше. Но есть у меня кое-какие вопросы и пожелания. Во-первых немного мрачноватую картину ты рисуешь. Если не получается по другому, то можно сдобрить твое повествование черным английским юмором, он никогда не выходит из моды. Далее, по поводу телевизора — если он действительно причина болезни жены, то нужно обосновать это. Телик, как источник новостей, или легких сериалов пока еще нужен. Я , например, из новостей услышал про один из признаков близкого конца света. И это не те признаки конца мира, о которых ты пишешь, ссылаясь на Иоанна Богослова. Ведь о конце мира думали еще в первом веке н.э. , а мир до сих пор вертится… Мне не нравится, сексуальные картины от мадам Соскиной, я думаю, что от них можно отказаться и повесть бы выиграла… Хотелось бы еше побольше психологизма, тогда повесть стала бы многоплановой и многоуровневой и читалась бы интересней…

    1. Мне тоже хотелось бы: в смысле «побольше психологизма». Но, как говорится, чем богаты, тем и рады… Насчет сексуальных картин от мадам Соскиной ты, возможно, и прав, а возможно, и нет. Поскольку я сам — живой свидетель этой картины и описал её довольно точно, а из песни слова не выкинешь — моя Соскина именно такова. Но, в любом случае, большое спасибо за то, что ещё раз перечитал мою повесть и дал мне на неё свои замечания.

  3. Впрочем, насчет сексуальных наклонностей мадам Соскиной следует будет поразмыслить еще. Возможно, в дальнейшем я действительно вычеркну то место, где её застают с Казановой, дабы не шокировать читателя.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *