3 Сослуживец
Она заканчивала мыть посуду, когда раздался звонок. Она вытерла руки о полотенце, вышла в прихожую и отворила дверь. Перед ней стоял ухоженный мужчина средних лет, в фирменных джинсах и кремовой сорочке без рукавов. В руке – пепельного цвета пакет с желтым логотипом. На ногах красовались стильные бежевые туфли, а на запястье – очень дорогие часы.
– Добрый вечер, – сказал он, приветливо, улыбаясь. – А Геннадий Петрович дома?
– Да, – сказала она.
Незнакомец был чуть выше среднего роста, плечист, с небольшим животиком; лицо у него было грубоватое, с какой-то тяжестью в складках кожи и мутью в глазах. Симпатии он не вызвал. Скорее, некоторую настороженность.
– А его можно позвать?
– Сейчас. Подождите.
Она закрыла дверь, прошла по коридору и заглянула в спальню. Муж сидел на кровати и что-то читал. На нем были шорты и майка – ибо стоял конец августа, и благословенная прохлада еще не наступила.
– Гена, там к тебе пришел какой-то тип, – сказала она.
Муж отложил книжку на прикроватный столик.
Он знал, что жена никогда не ошибается в своих оценках. И если она сказала, что пришёл тип – значит, так оно и есть.
Он встал, протопал в коридор и открыл входную дверь. Да, так оно и было. На пороге стоял тот ещё тип, если не употребить словцо покрепче.
– О! Привет, старина! – сказал нежданный гость, протягивая руку и расплываясь в дружелюбной улыбке. – Рад тебя видеть! А я иду мимо – дай, думаю, заскочу к коллеге на огонек!
Геннадий Петрович стиснул протянутую ему ладонь, ничем не выдавая своего неудовольствия, и коротко бросил:
– Заходи.
Они вошли в прихожую, и Анна Юрьевна, сама, не отдавая себе в этом отчета, стала сравнивать мужчин.
Ее муж – крепкий, как скала, с тугими богатырскими мышцами (плоды упорных спортивных тренировок) с жестким волевым лицом и жестким коротким ежиком – по всем статьям превосходил незнакомца, хотя и тот выглядел отнюдь не хиляком.
Не за эту ли мужественность она и влюбилась когда-то в Вертемеева? Было в нем нечто настоящее, цельное… Уж если он задумает что-то – не отступиться, пойдет до упора, не остановится ни перед чем. А этот, улыбчивый, похоже, слеплен из теста совсем другого замеса. Обтекаемый какой-то и приятный во всех отношениях, как чеховская дама… Не таилось ли в этой зыбкой оболочке нечто темное, холодное, расчетливое?
– Ты хоть бы супруге своей представил меня, что ли, – сказал гость, не уставая улыбаться.
Вертемеев сделал скупой жест в его сторону:
– Юрий Сергеевич Белоконь. Тоже мент.
– Можно просто Юра, – галантно вставил гость, смиренно потупляя голову перед хозяйкой дома. – Без чинов и регалий.
Но Вертемеева не приняла его игривый тон.
– Анна Юрьевна, – сухо произнесла она.
На этом церемония представления была окончена.
Белоконь вынул из пакета плитку шоколада и протянул ее Анне Юрьевне:
– Это вам.
– Спасибо, – сказала Вертемеева и взяла шоколадку.
Она сняла с себя фартук – посуду домоет потом – и удалилась в комнату, не желая стеснять мужчин. Гость наклонился, чтобы снять туфли, но Вертемеев решительно пресек эти его «мещанские замашки»:
– Брось ты это. Заходи так, небось, не в боярские хоромы пришел.
– Так натопчу ж?
– Не велика беда.
– Ну, как знаете, батенька, как знаете…
Войдя на кухню, Белоконь вынул из пакета бутылку “Столичной” и хитро прищурил левое око:
– А как ты смотришь на то, старина, чтобы накатить по соточке?
– Убери ее, – сказал Вертемеев. – И подальше.
– Ну, по граммульке? – с мягкой улыбкой настаивал Белоконь, раздвигая клювом большой и указательный палец. – Чисто символически?
– А водка – это символ чего? – губы Вертемеева искривились в недоброй усмешке. – Любви и нерушимой дружбы? Спрячь ее. Я с этим делом завязал.
– Наслышан, наслышан, батенька! – легкомысленно-шутливым тоном воскликнул Юрий Сергеевич и убрал бутылку в пакет. – Поговаривают, что ты встал на путь, так сказать, духового совершенства! Даже в церковь ходить начал?
– А тебе-то что до того?
– Да что ты все ершишься, старина? Я ж так, к слову.
– Короче, ты зачем пришел? Чтобы языком почесать? Или по делу?
– Проведать боевого товарища!
– А, что разве тут кто-то заболел?
Вертемеев оглянулся по сторонам.
– Не кипятись, дружище. Остынь, – примирительным тоном сказал Белоконь. – Лучше кофейку сваргань, коль ты спиртное так категорически и непреклонно отвергаешь!
Анна Юрьевна, находясь в смежной комнате, вознамерилась включить телевизор, но потом передумала, вооружилась карандашом и, присев на диванчик, стала разгадывать в журнале кроссворд. Ее девочки, (косички-сестрички) тем временем забрались с ногами на стулья, составленные ими рядышком у монитора компьютера и, выхватывая, друг у дружки мышку, азартно играли в какую-то игру. Дверь в комнату оставалась приоткрытой, и она могла слышать, о чем говорят мужчины.
– …Короче, старина… – сказал Белоконь. – Заскочил я к тебе по старой дружбе, чтобы потолковать начистоту. Расставить, так сказать, все точки над I. Чтобы у нас с тобой не было никаких недомолвок…
Муж ничего не ответил, и гость продолжал:
– Не понимаю я, старик, что с тобой происходит. Раньше ты был простой и понятный, как лопата. И выпить с тобой можно было, и на любые темы потолковать. А как выписался из больницы – тебя словно подменили. Все время погружен в какие-то мысли, витаешь где-то в облаках… От коллектива нашего дружного, так сказать, оторвался. Что случилось, дружище? Я что-то никак не пойму. Такое впечатление, что ты на всех на нас за что-то дуешься. Словно мы задолжали тебе каждый по тысяче рублей.
А ведь и верно, подумалось Анне Юрьевне. С мужем действительно происходят странные метаморфозы.
Он, конечно, и до ранения не был пай-мальчиком. И, зная его далеко не пушистый характер, она остерегалась перечить ему. А уж теперь…
Впрочем, не всегда-то и остерегалась, если уж быть честной до конца. Иначе она просто не была бы женщиной. И все-таки в большинстве случаев она удерживала свой язычок от своих мудрых замечаний. И именно потому, что понимала: этим все равно ничего не возьмешь – себе дороже будет.
А даже когда ее супруг и признавал свою неправоту (что случалось крайне редко) и просил у нее извинения – то делал это как-то скупо, нескладно, без душевных всплесков. Опустит голову, приложит ладонь к груди, да проворчит: «Ну, прости, подлеца. Виноват. Больше не буду». И на этом – все. А уж о том, чтобы колени перед ней преклонить, или пролить у неё на груди скупую мужскую слезу – что ты! Об этом и не мечтай даже!
«Вон, Валерочка, гляди-ка, как вокруг своей жены увивается! – втолковывала она ему иной раз, ставя в пример мужа его сестры. – Так и пляшет перед ней вприсядку!»
И что же слышала в ответ?
«Так отчего ты не вышла замуж за этого танцора?»
Нет, французская утонченность никогда не являлась его сильной стороной. А уж после ранения он и вовсе замкнулся в себе, не знаешь, с какого бока к нему и подступиться.
Евангелие читать начал! По воскресеньям (если только не на дежурстве) в церковь ходит. Раньше петухов встает, словно рыбак, боящийся упустить зорьку. Уединится в гостиной или на кухне – и молится. Уже и спать повадился отдельно… А она-то и робеть перед ним стала, как девочка. Точно он и не муж ей вовсе. Иной раз скажет ему что-нибудь – а он только глянет на нее… как бы с немым укором, что ли… и как бы в самое сердце зрит. И видит он всю её ложь, всю грязь, всю её подноготную. И знает, и понимает её лучше, чем она сама.
Вот однажды сговорились они на рынок пойти, и это как раз на воскресный день выпало. Понятно, богослужение муж пропускать не хотел, и потому они условились встретиться после службы у церковных ворот. И вот вышел он из храма (а в тот день он как раз причастился святых Таин) и двинулись они к базару. Обычно Вертемеева в таких случаях брала мужа под руку, а тут… вдруг не посмела. Какая-то царственная сила столь явственно исходила от него, что она поплелась сбоку и чуть поодаль от мужа, ощущая свое недостоинство.
– Что ты там отстаешь, Аня? – спросил Вертемеев, оборачиваясь к жене и протягивая ей руку.
– Не могу… – ответила она, потупившись.
– Что не могу?
– Идти рядом с тобой.
– Почему?
– Ты такой… такой… а я…
– Не чуди, – сказал он ей. – Мы – муж и жена. Едина плоть.
Он взял ее под руку.
Из кухни доносился голос его сослуживца:
– Ну? Что молчишь, как пень на опушке? Может, объяснишь все-таки, что произошло?
«Пень на опушке» медлил, потом сухо произнёс:
– Ни к чему всё это.
– Почему?
– Все равно не поймешь.
Снова воцарилась тишина… Затем Белоконь произнес:
– Так, значит, и будешь держать на меня камень за пазухой?
Муж не ответил.
– Ну, что? Язык проглотил?! Если у тебя есть на меня что-то – давай, выкладывай.
– Так за этим ты и пришёл?
– Да.
– Хорошо, – сказал Вертемеев. – Но смотри, ты сам этого хотел.
– Давай, давай! Без этих лирических отступлений!
Анна Юрьевна напряглась, почувствовав, как накаляется атмосфера на кухне.
Муж негромко (ей даже пришлось напрячь слух) и как-то блекло произнёс:
– Скажи, когда мы шли брать братьев Онисимовых – сколько человек знало об этом деле? Ты, да я и Оводовский. Так?
– И еще майор Волошин.
– Хорошо. Пусть будет ещё и Волошин. Итак, знало четверо. Но когда мы пришли к ним – они уже знали о нашем приходе. Их кто-то предупредил.
– С чего ты взял?
– А разве они не пытались улизнуть перед самым нашим приходом? Они уже сматывали удочки, но не успели. Кто-то позвонил им за несколько минут до нашего прихода.
– Ну, это только твои предположения, – возразил Белоконь. – И причем, ничем не подкрепленные. Это могло быть и простым совпадением. В жизни и не такое случается!
– Я так не думаю, – упрямо произнёс муж.
– Да ты пойми, старина, – стал убеждать Очеретяный, – эти братья – ушлые ребята. Они никогда на одном месте подолгу не засиживаются и постоянно меняют хазы. А уж тем более, когда за ними идут по пятам.
– Это ты в кабинете начальника расскажешь. А мне вкручивать не надо.
– Хорошо. И кто же из нас Иуда?
– Себя и Волошина я отметаю.
– Значит, в осадке остаюсь я и Оводовский? Кто же из нас?
– Пока не знаю. Но узнаю – не сомневайся в этом.
Они помолчали. Потом муж задумчиво произнес:
– Крыша в нашей конторе течет, как решето. Вот и работай в таких условиях… А когда ты захочешь опереться на плечо друга – выясняется, что оно из киселя.
– К чему ты это?
– А ты не понимаешь? С твоим-то IQ?
– Нет. Объясни.
– Хорошо. Слушай. То, что эти пташки упорхнули перед самым нашим носом – это ты еще можешь объяснить простым стечением обстоятельств. Мол, я ни я – и хата не моя. Ладно, оставим это пока. Но как ты объяснишь мне свое мерзкое поведение при их задержании? Где ты был, когда они сиганули в окно и выскочили прямо на тебя? Почему не открыл огонь, а сидел в канаве, поджав уши, как кролик? И потом, когда я кинулся за ними в погоню, почему ты меня не прикрыл?
– Послушай, старина, да я же, как услышал пальбу – так сразу же и побежал…
– Верно. Но только побежал в другую сторону. Противоположную той, в которую побежали Онисимовы. И ту пулю, что предназначалась тебе, схлопотал я. А теперь ты заявился ко мне с бутылкой водки, чтобы прозондировать почву и выведать, что у меня на уме. И сидишь тут, разводишь со мной тары-бары, изображая старинного друга, а у самого поджилки трясутся, и одна только мыслишка и вертится в башке: а ну, как доложу по начальству о твоем героическом поведении. Что тогда? Ведь в своем рапорте я твои подвиги не отразил… Пока не отразил…
– Старина… – сказал Белоконь проникновенным тоном. – Век не забуду! Что хочешь, для тебя сделаю! Ну да, попутал бес, струхнул малёхо… Тут ты прав. Каюсь. Но когда эти братья начали палить…
– Так ты же еще раньше скурвился. Задолго до того, как эти братья начали палить. И бес тут не причем, его не трогай.
– Гена, ну, зачем ты так…
– А-а! Не нравится, значит? Ну, извини, я ёлочку красиво наряжать не умею. Ты сам хотел правды, вот и получи. Откуда у тебя эти часики на руке?
– Н-уу… – неуверенно протянул Белоконь. – Жена подарила…
– Ко дню Восьмого Марта?
– Гена, ты что, специально хочешь меня оскорбить?
– Послушай, ты, сучий сын! Твоя жена работает учительницей. А я знаю, сколько получает педагог, потому что у меня самого супруга преподает в лицее русскую литературу. Для того, что купить такие часы, ей надо протрубить не меньше десяти лет, и при этом ничего не покупать – ни из одежды, ни из еды. Не говоря уже о том, что надо же и детей подымать, и коммунальные поборы платить… Так, откуда у тебя эти часики?
– Это что, допрос?
– А ты помнишь того морячка, что буянил в «Херсоне?2» У него на руке были точь-в-точь такие же часики. И когда его выпускали из обезьянника, он все кричал, что часы у него сперли. А теперь они красуются на твоей трудовой рученьке. Что это? Совпадение? Не думаю…
– И это все?
– И машина у тебя, словно у генерального прокурора, – присовокупил муж. – А ведь ты – обыкновенный мент…
Белоконь воскликнул с издевкой в голосе:
– Да! Расшифровал ты меня, старина… Признаю! Расколол! Но тогда давай потолкуем начистоту, без протокола…
– Говори.
– Вот ты всё витаешь в облаках… Книжки богомольные читаешь. А я хожу здесь, по этой грешной земле. Но если бы ты спустился с заоблачных высей – то и ты мог бы жить, как живут все нормальные люди.
– Выходит, украсть часы – это для тебя норма?
– Ух, ты, какие мы святые и праведные! – голос гостя наполнился ядом. – И ты думаешь, что мне нечем крыть? Нечего было напиваться до потери пульса – и часики были бы на его руке и по сей день. Впредь это будет ему уроком.
– Так ты, оказывается, ещё благое дело сотворил? – саркастическим тоном заметил Веремеев. – Похоже, тебя уже пора причислять к лику святых.
– Не ерничай, старина. Не надо. Я не святой и знаю это. Во мне, как и в каждом человеке, есть своя кучка дерьма. А в ком её нет? Покажи мне такого человека? Она есть во всех! Только у одних дерьма больше, а у других – меньше. Вот и вся разница!
– И одним это дерьмо нравится, а другим – нет, – заметил муж.
– Нравится или нет, – парировал Белоконь, – но оно есть в каждом человеке, и никуда нам от этого не деться. Не мы с тобою сотворили этот мир. Это данность, которая от нас не зависит. Сними очки, и ты сам увидишь, что воруют все, кто только может. Причем больше всех тырят именно те, кто находится на самых верхних этажах! А какие у них царят нравы? Содом и Гоморра!
– Тебе-то что до того?
– Как это – что? – опешил Белоконь.
– Ну, да. Тебе какое до всего этого дело? Каждый ответит сам за себя. Ты за собой смотри. С тебя за твое спросят.
– Где? На том свете? – голос у визитера даже повеселел. – А есть ли он, этот загробный мир, а, старина? Ведь это еще по воде вилами писано… А ну, как его нетути? Что, если всё это выдумки клириков для наивных простаков вроде тебя? А вот этот мир – он есть, он реальный, и ты в нём обитаешь. И здесь свои правила игры. Здесь каждый воюет за свое место под солнцем, какими бы лозунгами он не прикрывался. Вот допустим, ты христианин… Ладно… Хорошо… Я ничего против этого не имею. Но ответь мне тогда, менту поганому, с позиций высокой христианской этики: есть ли на всем белом свете хотя бы один человек, перед которым ты мог бы распахнуть всю свою душу, и показать ему все, что у тебя лежит на самом её дне? Ведь ни родителям, ни жене, ни детям ты не можешь открыть всего, что в тебе спрятано…
– Есть, – сказал муж.
– И кто же это?
– Христос.
Какое-то время из кухни не доносилось ни звука. Потом Белоконь произнёс жестким тоном:
– Хорошо, старина. Откровенность за откровенность… Не был бы таким дураком – не полез бы тогда под пули.
Когда этот человек вышел из их дома, Анна Юрьевна взяла подаренную им шоколадку и выбросила её в мусорное ведро.
2 Буянил в Херсоне – имеется в виду ресторан Херсон.
Здравствуйте. Хорошо тут у вас, читаю одно — другое. А вот этот рассказ, думаю у него ещё будет продолжение, почему с французского перевод, что это значит?
Валерий Побережный.
Валерий, спасибо Вам на добром слове.
Перевод с французского, потому что стихи эти написаны французским поэтом Превером на французском языке, а их перевод на русский язык сделал наш Херсонский поэт и переводчик с английского и французского языков Юрий Несин. Некоторые из его стихов Вы можете прочесть на моем сайте ПЛАНЕТА ПИСАТЕЛЕЙ: http://www.pplanet.org/user/nesin/news/
Насчёт продолжения, то оно есть. Внизу произведения есть ссылки со станицами
1 2 3 4
Кликайте на них и читайте дальше.
Доброго Вам здоровья и всего самого наилучшего,
Николай Довгай.