Пьяные кони

Глава седьмая

Мать и сын

Капли воды падали с неплотно закрытого крана.

– Мама, а куда ушел папа? – спросил сын.

Настя закусила губу, с трудом сдерживая слезы.

– Мама, а куда ушел папа? – настойчиво повторил Гриша, похлопывая мать по бедру.

– Папа… Он пошел провожать дядю.

– Мама, а наш папа опять пьяный?

– Нет, сынок… Просто он выпил с дядей пива.

– Да нет, мама, что ты мне говоришь! – выпячивая губки, возразил ребенок. – От пива папа никогда так не кричит. Наверное, он опять пил эту водку. Ох, мама, ты знаешь, как я не люблю, когда наш папа пьяный!

– Ладно, сынуля, пойди, посмотри, что там Катенька делает.

– Ну, мама,– закапризничал сын,– почему ты меня от себя гонишь? Я хочу побыть с тобой.

– Ничего я не гоню,– сказала Настя. – Но ты уже большой, а она маленькая. И ты должен присматривать за сестрой. А я сейчас перемою посуду, и тоже приду.

Пригорюнившись, Гриша пошел к Катеньке. Настя прислонилась к дверному косяку и заплакала, уткнув лицо в ладони; плечи ее вздрагивали, но всхлипываний почти не было слышно. Выплакавшись, она утерла слезы и посмотрелась в зеркало. Глаза были красны. Настя прибрала со стола, перемыла посуду и умыла лицо холодной водой.

В комнату она вошла с приветливой улыбкой. Дети играли на ковре.

– Все. Закругляйтесь,– сказала Настя.

– Ну, мама,– возразил Гриша,– рано еще.

– Ничего не рано.

– Ну, еще минуточку, одну только минуточку,– подняв палец, упрашивал сын. – Я только машину в гараж поставлю.

– Ладно, ставь быстренько,– смилостивилась мама.

Она взяла Катеньку на руки и стала укладывать ее спать. Вскоре дочь уснула.

– Ну, скоро ты ее уже поставишь? – подойдя к Грише, тихо спросила мама.

– Сейчас,– прошептал сын. – Ты же видишь, мама, мотор никак не выключается!

– Ах ты, хитрец! Хватит возиться. Ложись!

– Др, др, др, др… – Гриша поставил машину в гараж и, надув губы, стал раздеваться.

– Давай быстрей,– подгоняла Настя. – Приучайся делать все быстро, как мама. А то вырастешь тютей.

– Каким тютей? – Гриша заулыбался: ему очень понравилось это слово.

– А вот таким, который возится, как букашка.

– Как букашка! – засмеялся сын. – Мама, я букашка?

Он лег на кровать.

– Ну, все, хватит болтать,– сказала Настя. – Спи.

– А ты, мама? Что ты будешь делать?

– Тоже буду спать.

– Угу… Ну, посиди со мной немножечко, мама!

– Я устала.

– Ну, капельку… Одну только капельку, а?

– Да что ты как маленькая девочка,– садясь возле сына на край кровати, сказала Настя. – Ты же мужчина!

– Я мужчина?

– Конечно.

– А папа мужчина?

– И папа мужчина.

– А ты, мама, мужчина?

– Нет, я не мужчина.

– И ты, мама, мужчина. Мама мужчина! – смеясь, захлопал в ладоши Гриша.

Настя поднялась.

– Все, я ухожу.

– Почему?

– А что же ты, как балаболка? Не можешь и секунды молча полежать.

С кровати раздался тонкий жалобный голосок:

– У, мамочка, не ухода… Я буду лежать смирно.

Она опять присела на кровать. Какое-то время они молчали.

– Мама… – вдруг зашептал Гриша. – Мама…

– Тсс… – Настя приложила к губам палец. Сын умолк, но вскоре снова не выдержал: очевидно, какая-то мысль не давала ему покоя.

– Мама…

– Ну, что тебе?

– А почему папа назвал тебя козой? Ведь ты же не коза?

– Когда ж он называл? Он не называл,– сказала Настя.

– Да как же не называл? Я слышал.

– Ну, папа, наверное, пошутил.

– Да нет, не пошутил, что ты мне говоришь! Я же знаю, когда папа шутит.

– Ладно, сынуля, спи. Завтра рано в садик вставать.

– Какая же ты коза? – удивился Гриша. – Где же твои рога?

Мамины губы дрогнули, надломились в горькой улыбке:

– Есть рога,– грустно сказала она.

– Где же они?

– А вот они,– мама выставила над своей головой два пальца в виде рожек. – Я коза, а ты мой козленочек. Спи, козленочек.

Она погладила ребенка по головке.

– А знаешь, мама,– простодушно болтал Гриша,– мне этот дядька Волк не понравился. Если бы он к нам не пришел – то папа бы не пил. А папа такой хороший, когда не пьет эту водку. Ты скажи ему, чтобы он больше к нам этого дядьку не пускал.

– Хорошо, сынуля… Спи.

Вскоре веки сына сомкнулись, дыхание стало глубже. Настя печально смотрела на светлое личико Гриши. Она с глубокой нежностью поправила на нем одеяло и выключила настольную лампу

Она сидела в темной комнате и слушала, как тикают часы. Несколько раз ей почудилось, что кто-то открывает дверь. Быть может, муж вернулся? Но нет… Прошел час, другой,– а Петр не приходил.

Наконец, Настя все же легла на кровать. Она лежала с открытыми глазами, потом смежила веки, пытаясь уснуть. Так пролежала она целую вечность. Очевидно, ей вдруг стало очень тяжело на сердце, и она заплакала.

О чем плакала она?

О своей ли юности с ее чистыми девичьими мечтами? О своей ли любви к мужу, которой теперь становилось все меньше? Или ее душила обида оскорбленной женщины?

Но вот она выплакалась и утерла слезы. Прошло еще несколько часов. Начало светать.

Глава восьмая

В кафе «Эльбрус»

– Да, здорово ты ее выдрессировал,– сказал папа Шульц, нетвердой поступью спускаясь по ступеням лестницы. – Пробовал бы с моей змеей так поговорить – враз бы сковородой по голове огрела!

– Ну, она у меня свое место знает… – хвастливо заявил Петр. – Я ее еще пока, слава богу, держу в узде!

Друзья вышли на улицу. Был теплый летний вечер. Они решили заглянуть в кафе «Эльбрус».

По пути разговор вертелся о женщинах – так сказать, в широком смысле слова, и об их женах в частности. Упоминалось, разумеется, и о мужчинах. Причем, мужчины неизменно выступали в образе бедных безответных страдальцев, виновницами же их неисчислимых бед и ужасных страданий, являлись женщины.

Тут нелишне будет заметить, что один из таких страдальцев – а именно Петр – вышел из дому в трикотажных брюках и шлепанцах на босую ногу, не позабыв при этом сунуть в кармшек связанной у пупка рубахи мятый трояк. Другой бедолага имел в заначке на рубль больше и, таким образом, объединенный капитал безответных бедолаг составлял семь рублей. При таких ресурсах затронутая тема являлась поистине бездонной.

Итак, собутыльники шагали по вечернему городу разболтанной походкой захмелевших гуляк, оживленно жестикулируя и занимая на улочках втрое больше пространства, чем это требовалось скромно идущим по своим делам прохожим. Раскрасневшиеся лица друзей уже успели приобрести тот монументальный цвет, который, как недавно подметил Петр, был свойственен памятникам, глаза же приятелей, казалось, были вскрыты лаком.

Петр громогласно обличал во всевозможных прегрешениях весь женский род, начиная от Евы. О, как чудесно могли бы жить на свете эти великодушные, возвышенные и благородные существа, то бишь мужчины, не будь сих «чертовых баб», без которых, как ни верти, все-таки обойтись было невозможно.

Папа Шульц самодовольно гоготал, горячо поддерживая точку зрения друга, с той, правда, лишь оговоркой, что хуже его «змеи» уже ни у кого на свете нет. Он, впрочем, никогда и не блистал умом. В школьные годы Керя звезд с небес не снимал, учился так сяк по причине своей легендарной лени и весьма скромных способностей. Был робок, замкнут, эгоистичен, отличался непомерным упрямством и совершенно не умел хитрить. В какой-то степени Сергей был «белой вороной» в классе. Над ним любили подшутить, нередко он попадал в анекдотические истории. Прозвище «папа Шульц» закрепилось за ним после того, как он, посмотрев какую-то кинокартину на военную тему, сделал из оконного стекла монокль. На школьной перемене он вставил монокль в глаз, выставил палец пистолетом и стал кричать на одного из одноклассников, корча зверские рожицы, как это проделывал в увиденном им кинофильме гестаповец папа Шульц: «Ты есть русский зольдат! Сейчас мы будем тебя немножко растреляйт! Паф-паф!» Все очень смеялись. Шли годы, папа Шульц взрослел, но в душе оставался все тем же непосредственным, наивным ребенком. Он привык к материнской опеке, был инертен, никогда не строил планов на будущее – просто плыл в океане жизни по воле волн.

Не так обстояло с Петром. Окончив кораблестроительный институт, Петр поначалу работал помощником мастера, а затем и мастером на заводе с неплохой перспективой продвижения по службе. У него была прекрасная жена и дети, он был материально независим – и все-таки считал, что жизнь его не удалась,

С ранних лет Петр Воробьев ясно осознавал свое высшее предназначение.

Кем именно он станет – крупным ученым, писателем, дипломатом или шахматистом – этого он в точности не знал. Но что Петр знал точно, определенно – так это то, что он ДОЛЖЕН стать выдающейся личностью! В юношеские годы он частенько ловил себя на мысли: вот он, Петр Воробьев, вращается среди простого люда, как обычный смертный – и ведь никто, включая даже его близких и друзей, и не подозревает о том, что рядом с ними ходит, дышит одним воздухом великий человек!

То, что Петр был одаренным юношей, ни у кого не вызывало сомнений. В разные годы он с успехом выступал на математических олимпиадах, шахматных турнирах, увлекался живописью, музыкой, радиотехникой, футболом, теннисом и, наконец, он стал писать стихи. За что бы ни брался Петр – все давалось ему очень легко, все получалось у него, словно играючи. Петр загорался каждым новым делом, точно бенгальская палочка. И также быстро прогорал.

Долгие годы этот человек полагал, что «ищет себя», свое призвание. Между тем, некоторые из его сверстников уже успели взлететь высоко: один стал мастером спорта, другой защитил кандидатскую, третий издал сборник стихов… В чем тут дело? Ведь здесь – явная ошибка, нонсенс! Петр хорошо знавал всех этих людишек. И был талантливее их – тут не было вопросов! И вот, они завоевывали места под солнцем, а такая яркая неординарная личность буксовала на заводе каким-то тривиальным мастеришкой!

На лице Петра теперь все чаще блуждала язвительная усмешка, он с досадой отзывался о знаменитостях, ерничал и злословил: не потому ли все эти люди достигли успеха, что били, как молотобойцы, в одну точку, а он – разбрасывался по сторонам? Да если бы он со школьной скамьи пошел в науку, или в спорт, или в литературу… Но в глубине души Петр сознавал, что ему как раз и недоставало воли и упорства этих самых «молотобойцев». Что каждое новое увлечение ему именно и нужно было лишь затем, чтобы отречься от прежнего и убедить себя в том, что, наконец-то, он нашел свое призвание.

Около семи часов друзья подошли к приземистому павильону с фасадом из стекла и металла. Над его плоской крышей, подобно транспаранту над колонной демонстрантов, виднелась косая вывеска с надписью: «Кафе Эльбрус».

В этот час жизнь в «Эльбрусе» бьет ключом: сквозь мутные стекла видны толпы мужчин, пьющих за высокими столиками вино в густых клубах табачного дыма. Неподалеку золотится купол христианской православной церкви. За нею находится забаловский рынок, и его ограда из металлических прутьев примыкает к задней стене «Эльбруса». За оградой, словно обезьяна в зверинце, стоит Рюмочка. Волосы ее растрепаны, ноги торчат из-под грязной юбки, как корявые палки. Рюмочка уцепилась посиневшими руками за прутья решетки, и смотрит перед собою широко раскрытыми, безумными глазами.

А за решеткой, на вольной волюшке, толпятся мужички.

Вот – гражданин в строгом синем костюме. Галстук – сбит набок. На тонком хрящеватом носу поблескивают очки в золотистой оправе. В руках – бутылка вина и граненый стакан. Перед ним покачивается худой, небритый детина.

– Скажи мне, друг, кто я такой? – дрожащим от избытка чувств голосом вопрошает мужчина.

– Ты… Э! – детина, икая, приподнимает палец. – Ты… Чело-век!

Спазмы сжимают горло мужчины. Слезы текут по его щекам.

– Спасибо, друг! Спасибо, милый! – мужчина в галстуке готов разрыдаться. – Повтори, пожалуйста, то, что ты сейчас сказал.

– Ты… Человек!

Мужчина, всхлипывая, утирает слезы.

– Спасибо, золотой ты мой! – он наполняет до краев стакан вином. – На, выпей!

Эта картина освещена лучами заходящего солнца. Над ним висят багровые облака. Пронизанные длинными копьями лучей, они меняют тона, темнеют, и за грядою серых туч уже выдавливается бледный рог месяца.

Друзья уверенной поступью завсегдатаев переступают порог «Эльбруса».

Навстречу им не бросается услужливый швейцар в белой униформе. В зале не играют музыканты, и шикарные дамы в вечерних туалетах не отражаются в блестящих зеркалах, поскольку ни зеркал, ни дам, тут нет. В «Эльбрусе» воздух пропитан винным перегаром, запахом пота и табачного дыма. Зимой в нем холодно, как в собачьей конуре, но зато летом жарко, словно в бане.

За стойкой, в замызганном халате, стоит обрюзгшая молодушка с кирпичного цвета физиономией. Она стучит по прилавку большим, словно кинжал, ножом и яростно кричит:

– Пошел вон, зараза такая! Иди, гад, отсюдова, чтоб я тебя тут не видела! Ско-ти-на та-ка-я! Нажрался, сволочь, и ходишь, варнякаешь! Иди к жене своей варнякать!

Перед прилавком, с чванливым видом уперев руки в бока, стоит, пошатываясь, пьяный мужичонка. Глаза его похожи на стеклянные шары. Он грозно топорщит лохматые брови, пытаясь придать себе грозный вид.

– Пошел вон, тебе говорят! Гни-да та-ка-я…

Взбешенная надменной позой клиента, продавщица перегибается через прилавок и с истерическим криком: «Уйди, падлюка!» пытается ткнуть его ножом в грудь, но какой-то приятель оттягивает пьяного и успокоительно говорит:

– Да брось ты, Виталя, в самом деле. Чего ты с ней связался?

– Так чего же… она… – отвечает заплетающимся языком Виталя,— че-ло-ве-ка ос-ко – э! – бляет?

Петр приветливо приподнимает руку:

– Здорово, Томочка! Чо, все воюешь?

– А! Каждый день одно и тоже,– отвечает Томочка. – Сколько вам?

– Четыре. Как ты считаешь, старина, осилим мы с тобой четыре Рубинштейна?

Таежный Волк кивает утвердительно.

– И порежь одну селедочку,– делает заказ Петр. – Да смотри, чтоб она была потолще и поаппетитней. Такая, как ты!

Польщенная комплиментом, Томочка игриво улыбается:

– Пирожки будете?

– Валяй!

Все места заняты, и друзья направляются к столику, за которым мирно попивают винцо двое молодых людей. Один – долговязый, с темным костлявым лицом и курчавыми волосами. Другой – ему по плечо.

– Ну что, поехали? – говорит Петр.

– Будем.

Друзья выпивают по стакану «Рубина» и закусывают пирожками, рискуя сломать о них зубы. Тем временем за столиком продолжается беседа, по всей видимости, начатая уже давно.

– Не говори ты мне, что я красивый! – плаксивым голосом говорит низкий высокому. – Я знаю, что я оч-чень некрасив!

– Ну, что ты, — утешает его высокий,– это не так, поверь мне. Просто ты очень мнителен. А я знавал парней куда гаже тебя.

– Нет, нет! – пьяно хнычет низкий. – Не надо меня жалеть! Я знаю, что я некрасивый! Я просто урод, страшилище, каким пугают маленьких детей. Посмотри на меня повнимательнее. Ты видишь? Нос у меня, как морковка, волосы похожи на солому, а щеки – как наждачная бумага. Ты знаешь, как меня дразнили в школе? Рашпиль! Рубероид! Э-хе-хе!

Ребероид отпивает глоток винца. По-видимому, это придает ему новые силы.

– Женщины не любят меня! – жалобно причитает он.– Да и за что им меня любить, когда вокруг полно красивых парней, а у меня такая гнусная рожа! Ах, если бы я имел хотя бы приличную осанку! Э-хе-хе! Если бы я был лучше сложен! Но посмотри на меня: плечи у меня узкие, спина сутулая. К тому же я глуп. Я оч-чень, оч-чень глуп! Я не читаю книжек! Я не могу поддержать остроумного разговора в обществе… Я теряюсь перед женщинами… Я их боюсь!

На этой патетичесой ноте, Рубероид роняет голову на грудь.

– Никто, никто не любит меня! Никому я не нужен! – в отчаянии болтает он поникшей головой. – А я так хочу, чтобы меня кто-нибудь полюбил!

– Старик, у тебя закурить не найдется? – спросил Петр у высокого.

– Найдется,– сказал высокий.

Он порылся в карманах и протянул Петру сигарету. Прикурив, Петр кивком поблагодарил его за любезность.

– Послушай, старик,– сказал Петр и выпустил из носа облако дыма,– а ты, часом, в 11 школе не учился?

– Учился,– подтвердил высокий.

Петр с улыбкой качнул головой. Он был доволен тем, что не ошибся.

– То-то я гляжу, мне твое рыло знакомо. А ты, часом, был не у Анны Гавриловны в классе?

– У Анны Гавриловны.

– Все ясно! А я – у Ольги Михайловны. Петр Воробьев. Может, слыхал?

Высокий поджал губы и нахмурил брови, напрягая память.

– Ты был на класс старше,– напомнил Петр. – В вашем классе учились Бабася, Буля, Хряк… – он назвал самые громкие клички. – А ты… Постой, постой…

– Алексей Банин,– представился ученик Анны Гавриловны.

– Точно! Бана! – Петр радостно хлопнул себя по бедру. – Послушай, старина, но тогда же ты должен знать и Сомика?

– Е-стес-ст-венно… – процедил Бана.

– А Цилиндра?

– С-само с-собой…

– А я жил по Овражной,– радостно засмеялся Петр,– Ты Вареника знаешь?

– А кто ж его не знает?

– Так вот! Это – мой лучший кент!

Бана бурляще прокашлялся в кулак, кивая головой:

– Л-лысого… Я имею в виду, л-лысого знаешь? То есть он кучерявый такой… Это у него кликуха такая… Между прочим, ннеплохой п-пацанчик,– заметил Бана. – Бабы Дуси племяш.

Лысого Петр не знал, как, впрочем, и бабы Дуси. Бана задрал лицо и мотнул головой, стараясь разогнать хмель. У него было старообразное лицо с тонкими крыльями ноздрей на длинном хрящеватом носу.

– Носа? Я имею в виду, Носа знаешь?

– Вестимо дело! – Петр усмехнулся. – И Носа, и Макея. И всю ихнюю шоблу-еблу.

– Ага… Да ты, я вижу, свой пацанчик.

– Ну. Сейчас-то я на Острове живу,– заметил Петр. – Но, было дело: знавал кое-кого из деловых парней.

– И как? Женат? – осведомился Бана.

– Ну.

– А-а… Дети есть?

– Имеются,– сказал Петр.

– А-а… Ясно! Мне, между прочим, ясно! И… сколько?

– Двое.

– Понял,– сказал Бана. – А-а… Да-а… все понял. Я, между прочим, понял… А… Сколько? Я извиняюсь… Я имею в виду, сколько у тебя детей?

– Так я ж уже сказал, что двое.

– А… да… Ну да… Ты же сказал… – Бана поболтал головой. – Ну да, ты же сказал… А-а… – Бана кивнул, давая понять, что эта часть ответа ему совершенно ясна. – Я понял… А я… А у меня, между прочим, один…

Его качнуло, и он ухватился за край стола.

– Между прочим, девочка,– сообщил Бана. – Красавица! Вся в меня! И умная… Как батя! А ты, как я понял, живешь где-то поблизости?

– За мостом,– сказал Петр. – На Острове.

– А, извиняюсь… где пашешь?

– На судозаводе.

– И, дико извиняюсь, кем?

– Да мастерую.

– А-а… – сказал Бана. – Начальник… Я – понял. Ты – начальник! Ну, а я работяга.

– Какой там начальник! – Петр презрительно усмехнулся. – Пастух, а не начальник

– Ну, все равно… – Бана покрутил растопыренными пальцами у своего виска. – На-чаль-ни-чек… В верхах вращаешься… Ну, а я работяга… А, извиняюсь, шо оканчивал?

– Корабелку.

– Понял. Ну, а я университетов не кончал…

Он поманил к себе Петра, давая понять, что намерен сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Петр, весь обратившись в слух, подался вперед.

– Брехать не буду. Я, как Горький… университетов не кончал… Но, между прочим, вот тут… – Бана постучал себя скрюченным пальцем по лбу,– кое-что имеется! Ты понял? Тоже кое-что имеется…

Он с загадочным видом пропустил глоточек винца.

– Ты понял, шо я имею в виду? Вот тут – тоже кое-что имеется! Да если бы мой ум – и дать непьющему человек… знаешь, что бы было? А? Нет? Не знаешь? У! Михайло Ломоносов! Учти: второй Михаиле Ломоносов! Не веришь? Ну, ладно. Тогда Кулибин. Ладно. Так и быть. Пусть будет Кулибин. А на меньшее я не согласен. Н-нет… Ни за что не согласен.

Он пригубил винца и дал знак Петру придвинуться поближе.

– А Анну Гавриловну я ув-важаю!

Петр кивнул.

– Между прочим, вот такая училка… – сказал Бана, отгибая палец и показывая, что посыпает его солью. – Училка что надо… Банин, говорит, у тебя – светлый ум! Ты понял? Так и говорит: Ба-нин! У тебя светлый ум! Но – дурню достался…

Он поманил к себе Петра.

– Да если бы мой ум – и дать непьющему человек… Ты представляешь, что бы это получилось? Ведь это же представить невозможно! Вот тут, у меня в черепке. – Бана постучал себя пальцем по виску,– шарики крутятся! Ты понял? Так крутятся – что просто ужас! Но я – не Ломоносов. И не Кулибин.

– А я,– с горькой усмешкой вставил Петр. – Не Пушкин и не Гоголь. И не Омар Хайям!

– Ну, хорошо. Нехай я не Эйнштейн. Согласен,– Бана выставил ладонь вперед. – Хотя по городу меня люди знают. И, если надо, я могу кое-кому дать и по черепку.

– А я – Петр Воробьев! – возбужденно заявил Петр, кривя губу и чванливо притоптывая ногой. – Можешь ты это догнать? Можешь ты, наконец, врубиться, что я – не Омар Хайям?

– Могу,– сказал Бана.

– Да! Я – не Хайям, не Байрон и не Пушкин,– с пренебрежительной ухмылкой фыркнул Петр. – Вот как обстоят дела, старина. Я – Петр Васильевич Воробьев! И я не желаю быть ни Пушкиным, и ни Гомером! Я желаю быть Воробьевым – и точка! Я хочу идти по жизни своими собственными ногами, петь своим, воробьиным голосом!

– Понятно… К-хе! Приятно потолковать с умным человеком,– заметил Бана.

– Вот ты тут стоишь,– заметил ему на это Петр,– и даже не догоняешь, с кем ты стоишь! И никто, никто в целом мире этого не догоняет. Можешь ты это догнать?

– А как же,– сказал Бана.– Вот тут,– он постучал себя пальцем по лбу,– шарики крутятся. Еще как крутятся! Этот котелок еще, слава богу, варит. Можешь не сомневаться в этом.

– Так выпьем же, старина, за то, что ты – не Ломоносов, а я – не Пушкин,– предложил тост Петр.

– И не Некрасов,– дополнил Бана.

– Этт точно. Не Некрасов.

Мужчины подняли стаканы.

Рубероид посмотрел на Керю воспаленными глазами и поставил перед ним вопрос ребром:

– Скажи, вот ты бы мог меня полюбить? Только по-честному. Посмотри на мои худые впалые щеки. Ты видишь, какой на них болезненный цвет? А ведь когда-то на них играл румянец, и эта гадкая морда была свежим личиком доброго мальчика! И девочки хотели со мной дружить… А одна даже влюбилась в меня… Представляешь? Да, она влюбилась в меня! Это было в шестом классе,– он снова пригубил винца. – А сейчас? Посмотри на мои тупые глаза! Посмотри на мой лоб, покрытый угрями! Ну, разве я могу быть хоть кому-то симпатичен? Ведь я худой и болезненный, у меня одно плечо выше другого… Я… Я… – он трагически всхлипнул,– уже полгода не знаю ни одной женщины! Они не любят меня! Нет, они меня не любят! Они бегут от меня, словно я прокаженный! А ведь мне только 27 лет!

Несчастный горько заплакал. Затем подкрепил себя новым глотком «Рубина».

– Некрасивый я, некрасивый! – жалобно запричитал Рубероид. – Нет мне в жизни ни счастья, ни удачи! Ну, зачем, зачем я родился на этот свет? Э-хе-хе… Ну, за что мне такие муки? Почему никто не любит меня? Почему все ненавидят и презирают? Разве моя вина в том, что я похож на огородное пугало? Разве я не хочу быть прекрасным принцем? Нет, я тоже хочу быть прекрасным принцем! И я хочу, чтобы в меня влюбилась принцесса!

Он поднес к губам стакан вина.

– А змея у тебя есть? – спросил Таежный Волк.

– Ка-кая змея?

– Ну, жена. Кобра.

– А-а! Коб-ра. Н-нет… – всхлипнул Рубероид и по его темным землистым щекам покатились горючие слезы. – Она ушла от меня к другому.

– Сволочь,– заключил Волк.

– А?

– Все женщины – сволочи.

– Дай твою руку!

Сергей вытер потную руку о полосатые брючки и протянул ее Рубероиду. Покинутый муж тряс ее долго и с большим энтузиазмом.

– Хочешь вина?

– У меня есть.

– Хороший ты парень. Я сразу заметил. С тобой можно потолковать по душам.

Таежный Волк с большим удовольствием завел свою шарманку.

– Итак, ты не Эйнштейн!

– А ты – не Пушкин… Верно я трактую?

– Абсолютно.

– И вот вообрази себе всю эту кабасьму,– сказал Бана. – Вообрази себе всю эту нашу мотню… Ведь мы с тобой – не последние люди в этом королевстве, не так ли? Далеко не последние. Верно?

– Надеюсь,– скромно согласился Петр.

– Мы – умные люди! Ты, как я погляжу, умный чувак. И я – тоже чувак не дурак… вопросы есть?

– Никак нет.

– А теперь следи внимательно за ходом моей мысли,– сказал Бана. – Следи внимательно за тем, что я сейчас скажу. Смотри, не упусти нить! У нас с тобой – светлые головы. Так?

– Ну.

– Но ты – не Гоголь и не Пушкин. А я – не Ломоносов и не Энштейн. Верно я трактую?

– Абсолютно.

– А почему? А-а! Вот вопрос. По-че-му? Сказать?

– Скажи.

– Ну, так тебе еще крупно повезло! – заметил Таежный Волк. – А моя кобра с меня соки каждый день пьет. Стаканами глушит!

– А… какая она у тебя?

– То-есть, как это, какая?

– Ну, худая или толстая?

– Толстая.

– А! Люблю… толстых женщин,– мечтательно сказал Рубероид.

– Не, серьезно,– возразил Волк. – Ты с этим делом лучше не шути. Знаешь, я уж давно подумываю… Прикинь: приходит моя кикимора с работы – а я вишу на люстре.

– Как тебя зовут?

– Сергей.

Рубероид прижимает руку к сердцу:

– Сережа… не надо… Сережа, живи… Ты же хороший парень!

– Да ты пойми,– горячился Таежный Волк. – Ведь я когда женился – кого в ней найти думал?

– Кого, Сережа?

– Друга.

– Понял.

– А кого я в ней нашел?

– Кого, Сережа?

– Стерву!

Рубероид с идиотским видом заболтал головой:

– А, стер-ву… Гм… Понятно!

– Она не понимает моей души!

– Ага… Все ясно!

– Смотри,– сказал Таежный Волк. – У меня дома собачка. Я говорю ей: «Жучка, неси ботинок». И она несет. Представляешь? Собака – и та тебя понимает. А теперь говорю жене: «А ну неси ботинок, сволочь!» Ты думаешь, несет? Ну, хорошо, ботинок – это я понимаю: жена еще не собака. Ладно. Возьмем другой пример. Прихожу домой… Посуда немытая, полы грязные, она лежит на диване, задрав ноги, корова, и Робинзона Крузо читает. Ну, что? Ей Робинзон Крузо надо? Да ты посмотри, дрянь такая, что у тебя в доме делается. Муж пришел. Чем ты его кормить думаешь, гадина?

– Сережа, милый! – воскликнул Рубероид, глядя на новоиспеченного друга восторженными глазками. – Сережа… Ты же чудесный парень! Без булды.

– Ты понимаешь, старина, с меня просто сыплется…

– Шо сыплется? – уточнил Бана.

– Да все, все шо угодно: стихи, поэмы, даже романы.

– Понял. Я, между прочим, тебя понял,– сообщил Бана.

– Я бросаю на бумагу, не шлифуя,– сказал Петр. – Так, как оно мне придет. Потому что я – поэт от Бога. Можешь ты это догнать?

– М… огу!

– Я не какой-нибудь там рифмоплет… Нет, старина! – растолковывал Петр, с косою ухмылкой помахивая пальцем у носа своего собеседника. – Я пою своим, личным, голосом!

– Или давай возьмем такой пример,– крутил свою шарманку Таежный Волк. – Допустим, у тебя стало тяжело на душе, и ты решил раскрыть ее перед своим другом. Ну что, поймет тебя жена?

– Сережа, золотой ты мой! – воскликнул очарованный Рубероид. – Ну, дай же, дай я тебя хоть разок поцелую! Сережа, ты мне так нравишься… Без булды… Сережа… Хочешь выпить?

– Погоди… Ты кто? Жена? Же-на… Ну, и бывай, здорова: ты должна радоваться вместе со мной всем моим радостям и неудачам и жить моей жизнью. Верно?

– Сережа, милый, а мне, знаешь, больше нравится полные женщины,– поблескивая глазками, захихикал Рубероид. – Но они не любят меня. Слышишь? Они меня не любят! Да и за что им меня любить? Ведь моя морда кирпича просит! Ведь я похож на обезьяну, правда, Сережа? Ну, скажи по честному, Сережа, милый. Скажи как другу. Я тебя очень прошу. Ведь я похож на обезьяну. А? Ведь тебе хочется плюнуть в мою гнусную харю?

Сергей нахмурился: его перебивали, и это ему не нравилось.

– Сережа, дорогой! – в избытке нежных чувств схватился за грудь Рашпиль. – Ты на меня обижаешься? Сережа, скажи, ты – обижаешься? Ведь ты отличный парень! За что же ты обижаешься? За то, что я высказал тебе свое мнение о моей гадкой харе?

– Нет,– сказал Керя. – Я не обижаюсь.

Он допил свое вино.

– Так ты не обижаешься?

– Не-а.

– По петухам!

Друзья с размаху ударили «по петухам». Рашпиль долго и с большим чувством тряс руку Волка, затем он обнял его за плечи и поцеловал в шею.

– Сережа, так ты не обижаешься?

– Нет.

– По петухам!

Приятели обменялись еще одним крепким рукопожатием. Рубероид, плача от счастья, обвил Волка за шею и запечатлел на ней влажный поцелуй. Он посмотрел на Керю с мутной блуждающей улыбкой.

– Сережа, краба!

Новое рукопожатие. Щеки Рубероида вздрагивают, он всхлипывает и горячо обнимает друга.

– Сережа! Неужели я тебе не противен?! – дрожащим голосом вопрошает Рубероид. – Неужели моя мерзкая, гадкая, гнусная рожа не вызывает у тебя отвращения?

– Ну, я ж уже сказал! – сердито отвечает Волк. – Рожа как рожа… Что в ней такого особенного?

– Сережа… дорогой! Сережа… Милый!

Не находя более слов для выражения своих нежнейших чувств, Рубероид взасос поцеловал Волка – и опять-таки в шею. Затем он приподнялся на носках и пригнул к себе голову драгоценного друга. Завладев головой, любящий друг обвил ее руками и со счастливыми слезами, ручьями текущими по его темным бугристым щекам, принялся осыпать лицо приятеля поцелуями. После короткой, но решительной борьбы Таежному Волку, наконец, удалось вырваться из липких объятий назойливого друга, и он принялся утирать обслюнявленные щеки.

– Сережа, милый, хороший ты мой… Неужели моя мерзкая рожа тебе не противна?

– Да иди ты со своей рожей… – сказал Таежный Волк. – Настоящий мужчина должен быть криволап, волосат, и хотя бы немного похож на гориллу.

Дрожащею рукой Рашпиль слил остатки вина в стакан Волку.

– На, выпей!

– А ты?

– Пей, пей! – великодушно отвечал счастливый товарищ. – Я не хочу!

Голос поэта:

Эй, тучки, тучки милые! 
 Завидую я вам: 
 Гуляете вы по небу, 
 Друзья степным ветрам! 

 Туда, где моря синие, 
 Где гор угрюмых свод, 
 Несете, быстрокрылые, 
 Свой дивный хоровод. 

 И, набродившись по небу, 
 Вы льетесь вниз дождем. 
 И вам сверкают молнии! 
 И вам грохочет гром! 

 Но вот блеснуло солнышко. 
 Воспрянув из воды, 
 Вы вновь несете в облако 
 Туманные пары. 

 Причудливо меняете 
 Свой белокурый лик. 
 Картины представляете, 
 Живущие лишь миг.

Керя наклонил голову и предложил другу:

– Вот, пощупай. Славная шишечка, а?

Нежный друг стал шарить по его макушке корявыми пальцами. Керя взял его руку и подвел ее к шишке.

– Здесь, здесь! Ну, как?

– Да-а…

– Сейчас уже, правда, сошла, а сразу с бильярдный шар была! – похвастался Волк, довольно потирая руки. – А дело было так. Прихожу я, значит, домой, уже под утро. Ну, думаю, это ж моя кобра меня у дверей пасет. Ладно, думаю, ты сторожи у дверей, а я в окошко, как петушок золотой гребешок, влезу! Прокрался я к окну и только начал влезать – а она меня сзади по кумполу качалкой – как жахнет!

Голос поэта:

 Вот эта – на лошадь похожа,
А эта – на голову змеи...  
И это облако тоже, 
Какому-то животному сродни. 
 
На лошадь… И вдруг замираю.
И – будто толчок изнутри.  
Постой, постой! Вот и образ, 
Терзавший меня эти дни! 
 
Лошадь! Именно лошадь!
Старая, дряхлая кляча!  
Как же я сразу не догадался? 
Удача! Люди, удача! 
 
Глаза округляются широко.
Волнение стискивает грудь.  
Вперед за работу, Петя! 
Хорош писать всякую муть! 
 
В комнату врываюсь, как ветер. 
Дорожки – летите на пол! 
Скорей! Вот бумага, вот ручка. 
Поспешно сажусь за стол.
 
Перо по бумаге чиркает, 
Рифмует к слогу слог. 
Чернило из ручки цвиркает, 
В душе поэта – восторг! 
 
Слова на бумагу швыряю, 
Точно с кельмы раствор. 
Интересно, каков же будет 
Читателя приговор?

Жена: «что с тобою, Петя?  
Опять сел в свое седло? 
Сперва б трусонул дорожки. 
Неужто так тяжело?» 
 
К жене оборачиваюсь с ненавистью. 
Сейчас на месте убью. 
Рычу: «Чего тебе надобно, женщина? 
Не тронь меня! Я творю!»  

– …Вот Петек рассказывал мне, как он бодал в кустах Наташку. И я же его понял, и не ос-судил? Погулял? Молодец! От всей души радуюсь за тебя и поздравляю… Вот что значит истинный друг. Верно? Ведь бабы – они ж на то и существуют… А попробуй-ка поделись такой радостью с женой…

Голос поэта:

…Садитесь ближе, в полукруг.
 Прошу други, прошу. 
 Я струны лиры подтяну 
 И песнь о лошади начну… 

 Я песнь свою начну о том, 
 Как мерзко, братцы, мы живем, 
 Когда живы одним овсом,
 Одним овсом! 

 Я песнь о лошади спою 
 О бедной лошади спою. 
 (Вот только струны подтяну – 
 И сразу же начну).

 О том, как лошадь родилась,
 И как она росла. 
 И как однажды поутру 
 На светлый луг пришла. 

 И как, резвясь среди кобыл, 
 Узрела жеребца. 
 Гнедого, резвого она 
 Узрела жеребца… 

 И как взлелеяла мечту 
 О жеребце лихом. 
 Как с ним гуляла по лугу, 
 И что было потом… 

 И про хомут, оглобли, кнут, 
 Про вожжи, тяжкий воз, 
 Про все спою, про все спою, 
 Когда приспеет срок. 

 И как состарилась она, 
 И как повозка тяжела, 
 И как в конюшне сыро, 
 Тоскливо и уныло. 

 О, Мельпомена, дай мне сил!
 И Терпсихора, дай мне сил! 
 Пред вами с лирой я стою,
 О старой лошади пою… 

– …Но неужели же меня нельзя никому полюбить, а? Нехай не за мою броскую внешность, но за мой богатый внутренний мир, за мою душу?

– …А Хряка я не одобряю,– сурово качнул головой Бана. – Нет, не одобряю… Ты пей, пей сколько твоей душе влезет, но ум не теряй! 

– Мальчики! Закругляйтесь! – крикнула Томочка.– Ресторан закрыт! 

– …Короче, дело было так. Лысый, Сека, Нос, Хряк… Ну и прочие деловые чуваки… Они ж там бухали. А потом пошли выпить пивка… А тут как раз мимо проходил Трали-вали. Н-ну, они и дали ему по балде. Взяли у него что-то рупь с мелочью, им как раз не хватало. Короче: Трали-вали очухался и побежал к своим. Подвалило шобло… Начался разбор… Короче: шобло Трали-вали начало месить шобло Хряка. Тут Хряк заскакивает в хлебный магазин, хватает нож с прилавка… а тут как раз и шел тот парень. Н-ну, Хряк, не разобравшись по уму, что к чему, и всадил ему нож в живот, а потом еще пырнул и в сердце… 

– …Так неужели же я и в самом деле такое пугало? Скажи, Сережа, милый? Ты же отличный парень! Без булды! 

– …Ведь мы сейчас с тобой бухнули, верно? Это же факт. Твердо установленный факт. Но мы же с тобой не хватаемся за ножи? А почему? А-а? Вот в чем вопрос! По-че-му? А потому, что мы – головы не теряем. Выпили – и ша. По норам. Верно? Лично я так трактую. Не знаю как ты – а я так трактую: выпили – и ша, по норам. У меня, лично, такое понятие. Не знаю как у тебя – а у меня такое понятие: ты пей! Пей, хоть залейся – никто же тебе не запрещает! Сейчас все пьют: и профессора, и работяги, не пьют лишь телеграфные столбы… у них того, чашечки книзу… А так – все потребляют… Но только они – заметь себе это, и заруби на носу – только они, того, коньяки лакают, н-ну, а мы с тобой – бормотуху… эт-то, надеюсь тебе понятно? 

 Томка постукивает ножом по прилавку: 

– Мальчики, закругляйтесь!

– …Короче. Ты, я вижу, не плохой пацанчик… И я, между прочим, тоже деловой чувак… Мы оба – солидные мужчины. Ну и все, ша. Кончили об этом. Да-а. Я, между прочим, не люблю болтать лишнего… И ты не любишь, как я понял. Мы с тобой не болтунишки, верно? Выпили – и ша. По норам! Ну и все. И кончили базар на эту тему… А теперь слушай, чо я скажу… только слушай внимательно… Не упусти нить… 

Томочка подходит к их столику. Бана манит к себе скрюченным пальцем Петра:

– Так ты понял теперь, к кому следует обращаться, если надо выписать кому-то по балде?

– Хватит целоваться,– говорит Томочка Кере и Рубироиду. – Освобождайте помещение.

– Ты, коза,– отвечает ей Волк с надменным видом. – Налей-ка еще вина моему другу! Это – мой лучший кент!

Он опускает руку на плечо Рубероида.

– Человек сложной судьбы,– скромно рекомендуется Рубероид. – М-мамочкой клянусь!

– …А Анну Гавриловну я ув-важаю!

Продолжение 4