Чт. Мар 28th, 2024

4

Юра робко постучал в дверь, приоткрыл её, просунул в щель голову и неуверенно спросил:

– Можно?

Ему не ответили, и он вошёл в кабинет.

За столом сидел веснушчатый мужчина. Был он довольно крупного телосложения, лет тридцати, со светло-карими глазами; острижен коротко, рубаха стального цвета – в тон тусклым стенам комнаты.

Это был капитан Павел Носов.          

Он поднял на мальчика вопросительный взгляд, и Юра, вынув из кармана брюк повестку, робко сказал:

– Вот. Тут написано явиться в сорок третий кабинет.

– По какому вопросу? – спросил Носов тоном, не сулящим ничего доброго. Юра сдвинул плечами.

– Ладно, проходи… Садись…

Мальчик приблизился к столу и уселся на стул напротив сурового дядьки. Тот взял повестку, прочитал её и отложил в сторону. Потом сказал, не сводя с паренька внимательных глаз.

– Да… Влип ты, однако, Юрий Анатольевич… По полной программе! Убийство – дело нешуточное…

– Какое убийство? – не понял мальчик.

– Как это какое? Убийство женщины. Виктории Сасс. Знаешь такую?

– Нет.

– А вот дружки твои – братья Негоды и Потап Пушин её знают отлично… А ты, выходит, с ней незнаком?

– Не-а.

– А где ты был во время убийства?

– Когда?

– Вчера ночью.

– Дома.

– Кто это может подтвердить?

– Мама. И Элен.

– Какая Элен?

– Сестра моя.

– И что  же ты делал в эту ночь?

– Спал.

– А, может быть, ты был со своими дружками у той женщины, а? Смотри, ведь там стоит камера видеонаблюдения, мы можем это проверить…

– Ну и проверяйте…  

– Проверим. Обязательно проверим. Алиби-то у тебя нет. Мать и сестра не в счет, они лица заинтересованные и могут подтвердить всё, что угодно – даже и то, что ты был на Луне. Так что, если ты находился той ночью со своими дружками – лучше признаться тебе в этом чистосердечно, и суд это учтёт.

– Но меня не было там, дядя! Я же дома был! – запротестовал мальчик.

– Дома, говоришь? – Носов испытующе посмотрел на мальца. – Ну, хорошо. Допустим. С этим мы еще разберемся. Но ведь ты же не станешь отрицать, что водил дружбу с братьями Негода?

– И что с того?

– Да странно как-то получается… Ты не находишь? Они – твои кореша, а пошли на это дело без тебя. Почему?

– А я откуда знаю?

– Но Тараса-то они с собой взяли… Может быть, они и тебе тоже предлагали провернуть это дельце, да ты отказался?

– Нет.

– Точно?

Носов прекрасно знал, что этого пацана на убийстве не было, поскольку на месте преступления были обнаружены отпечатки пальцев троих фигурантов, и все они были задержаны. В противном случае, следовало бы предположить, что Юра был единственным из всех, кто действовал в перчатках. Но такое предположение было абсурдным. Тем не менее Носов сверлил юнца суровым взглядом, подготавливая его к главному вопросу – давил психологически:

– Ну, хорошо. Ладно. Давай тогда разбираться вместе.  Вот ты говоришь, что тебя с дружками не было – так?

– Так.

– Однако же у них оказались ключи от дома убитой, и с их помощью они проникли во двор. Возникает закономерный вопрос: откуда у них взялись ключи? Как думаешь?

Юра сдвинул плечами.

– Не знаю.

– Допустим. Но давай рассуждать логически. У кого имелись ключи от её дома? У твоей мамы. А кто еще имел к ним доступ, кроме неё? Ты и твоя сестра. Верно? Значит, кто-то из вас троих мог сделать с них дубликат и передать его преступникам. Логично?

Юра не ответил.

– Идём дальше, – продолжал Носов. – Твоя мать с этой шпаной ничего общего иметь не может. У них – своя тусовка, а у неё, как говориться, своя свадьба. Поэтому её мы можно исключить. Согласен с этим?

– Да.

– Значит, в чистом осадке остаётся лишь два лица, которые имели возможность передать ключи преступникам. Ты, и твоя сестра. Так?

Он поднял руку и показал ему два пальца, поднятые рожками:

– Только вас двое! Согласен ты с этим? Или, может быть, был еще кто-то третий? А?

Юра сдвинул плечами:

– Не знаю.

– А ты подумай.

Капитан не спускал с мальчика строгих вопросительных глаз. Юра неопределённо шевельнул плечами и повторил:

– Не знаю.

– Выходит, круг сомкнулся? – Носов соединил перед собой большие и указательные пальцы рук, демонстрируя сомкнутый круг. – И теперь нам остаётся только выяснить, кто же из вас двоих? Ты – или твоя сестра?  

Он продолжал сверлить паренька испытующим взглядом, и Юра опустил глаза.

– Ты водишь дружбу с этими босяками, – напирал Носов. – Твоя сестра, как мы уже установили, подружка старшего Негоды. Вы оба чудесно подходите на эту роль.

Они помолчали.

– Ну, – подтолкнул Носов. – Давай, рассказывай, как дело было.

Мальчик насупился, замкнулся – стало ясно, что такой тактикой его не прошибешь.

– Конечно, ты не знал, что всё так обернётся, – сказал Носов, смягчая углы. – А если б знал – то никогда бы на это не пошёл. Но Генка каким образом подбил тебя на это дело. Возможно, запугал, или наврал что-нибудь, сейчас это не суть важно. Главное – это установить истину. И если ты во всем сознаешься – тебе это зачтётся… Ну, как? Передавал ты ему ключи?

– Нет.

– Подумай, не спеши… Ведь если выясниться, что ты наврал…

Он снова получил отрицательный ответ.

Вид у мальчишки был правдивый. Капитан внимательно следил за его реакцией на свои вопросы – и ни разу не сумел подловить на признаках лжи. Похоже, он и в самом деле был чист.

– Ладно, так и запишем…

Носов вынул из стола лист бумаги, записал показания парня и сказал:

– Прочти, поставь дату и распишись.

Юра так и сделал. Он чем-то импонировал капитану – возможно, своей мальчишеской чистотой, которая еще оставалась в нем, несмотря даже на ту грязь, в которой он жил. Носов опустил ладонь на пухлую серую папку, лежащую на его столе и спросил:

– Знаешь, что в этой папке?

– Нет, – сказал Юра.

– Так вот, в ней нет ни белых пароходов, ни кругосветных круизов, ни красивых девушек и большой романтической любви. А есть только душная камера с решетками на окнах, да вонючие нары и тюремная баланда…

Дверь отворилась, и вошёл чернявый мужчина – такой же крупный, как и Носов, но только какой-то всклокоченный, с лицом мясистым и грубовато-ироничным. Это был капитан Алексей Звягинцев.

– Поэтому выводы делай сам, – заключил Носов, – что тебе больше подходит? Прогуливать уроки и якшаться со всякой шпаной – и в итоге загреметь в тюрягу, или прилежно учиться в школе, получить профессию, а потом жениться на порядочной девушке и стать уважаемым человеком.

Вошедший приподнял левую руку и постучал пальцем по запястью с часами, давая понять, что пора сворачиваться. Носов чуть заметно кивнул ему и завершил свою речь: 

– А попадешь в эту папку – и… ту-ту! По тундре, по железной дороге, где мчится поезд «Воркута – Ленинград». Усёк?

– Да.

Он подписал пропуск и сказал мальчишке:

– Твоя сестра тоже пришла?

– Да. Она в коридоре сидит.

– Зови её.

Когда паренек вышел, Звягинцев усмехнулся:

– Ему все эти твои проповеди до лампочки Владимира Ильича. Напрасно только воздух сотрясаешь. И вообще, тебя Алёна кличет – а ты тут тары-бары разводишь.

– Ничего, подождёт, – сказал Носов. – Прокрутим ещё Соскину и двинем.

В кабинет вошла Элеонора.

Вид у неё был весьма фривольный. Короткая юбчонка едва прикрывала трусы. Тугие полные груди плотно облегала бежевая майка, а на оголённом плече сидел татуированный паук. Она была смуглая, как цыганка, с настороженными нагловатыми глазами – такую на мякине не проведешь.

Расхлябанно виляя бедрами, Элен проследовала к столу капитана Носова и протянула ему повестку.

– Вызывали?

Капитан взял её и сказал:

– Присаживайтесь.

Девушка уселась на стул боком к столешнице и вызывающе закинула нога на ногу. Капитан Звягинцев сел за другой стол и стал разглядывать свои ногти.

– Вы знаете, зачем вас вызвали? – приступил капитан.

– Нет, – голос у неё был сухой, отчужденный.

– Тогда объясню. В переулке Клубничном убита женщина, Виктория Сасс. Преступники задержаны, и у них были обнаружены ключи от её дома. Следствием установлено, что они изготовлены по слепку с тех ключей, которые имелись у вашей матери. Таким образом, попасть к ним они могли от трех лиц – вашей матери, вашего брата, и вас. Это понятно?

Она не ответила.

– Вашу мать мы исключили. Остаетесь вы и ваш брат. Я только что побеседовал с ним. Он отрицает свою причастность к этому делу, и я склонен ему верить. Остаётесь вы.

Она нагло посмотрела на него:

– Почему я?

– Ведь вы – подружка Геннадия Негоды, не так ли?

– И что с того? Это не ваше дело. Я имею право встречаться, с кем захочу.

Голос у неё был враждебный, глаза – злые.

– Конечно. И мы не покушаемся на ваши права. Но, поскольку вы находились в близких отношениях с…

– Я, кажется, уже сказала вам, что вас это не касается.

– Хорошо. Тогда поставим вопрос иначе: вы передавали Геннадию Негоде ключи от дома Виктории Сасс?

– Нет.

– И как же они, по-вашему мнению, попали к нему?

– Вы милиция – вы и разбирайтесь.

– Но какие-то соображения на этот счет у вас имеются?

– Нет.

– Подумайте хорошенько. Ведь на суде вы будете привлечены нами в качестве свидетеля. И за дачу ложных показаний предусмотрена статья уголовного кодекса…

Он проваландался с ней минут десять, но так ничего и не добился. Когда она ушла, Звягинцев протянул:    

– Да-а… Не мешало бы окропить твой кабинет святой водой… А то вроде как как серой потянуло…  

Через минуту они уже входили к Романовой. Та просматривала какие-то бумаги, сидя за своим столом. При их появлении она оторвалась от них и посмотрела на вошедших строгими красивыми очами, однако это ничуть не смутило её подчиненных. Они вальяжно расселись на стулья у её стола и Звягинцев, расплываясь в широкой улыбке, сказал:

– Вот, привёл тебе этого обормота! Любуйся!

– Паша, – с укоризной в голосе произнесла Ольга Романовна. ­– Я же просила тебя явиться к двум часам. А сейчас сколько?

– Виноват. Исправлюсь, – по-уставному четко произнёс Носов, бросив взгляд на наручные часы.

– Кончай выпендриваться, – сказала Романова. – Ты не во МХАТе. Доложи, что там у тебя по делу Елизаровой.

– Работаем, – отрапортовал капитан.

– Паша, а конкретнее можно? Или я должна из тебя каждое слово тянуть?

– Да та же лабуда, что и в деле Дембицкого, – поморщился Носов. ­– К её хате подкатила машина, из неё вылезли двое в масках, ворвались в дом, показали бабке пистоли и потребовали восемь тысяч зеленых. Бабка, ясное дело, струхнула, и деньги отдала.

– А откуда у неё взялась такая сумма? С пенсии отложила?

– Так у неё же сын моряк, он ушёл в рейс, а баксы оставил матери на хранение. Решил, что так надежнее будет, чем держать в их квартире в свое отсутствие.

– Но откуда же налетчики прознали деньгах?

– А всё водка, всё она, окаянная! Бабулька-то любила заложить за воротник. Ну, и на день рождения у своей соседки подпила маленько и начала трезвонить, что её сын хочет купить крутую тачку. И что деньги, мол, в количестве восьми тысяч американских долляров, у неё под матрасом лежат. А на этих посиделках было восемь человек. Вот круги по воде и пошли.

– Ты прощупал гостей?

– Обижаешь, Ольга Романовна!

– И что?

– Дохлый номер. Это ж надо каждого отполировать – кто с кем контачит, кто-кому фигу в кармане держит. Да и вообще, похоже, там орудовали воины света. А они же у нас неприкасаемые. Так что никто тебе не позволит до них и пальцем дотронуться.

– И что заставляет тебя думать, что это – кастрюлеголовые?

– Да уж слишком нагло они действуют. Подъехали к её хате средь бела дня, не скрываясь, только рожи масками прикрыли. Сняли дань – и спокойно укатили. Чувствует полную свою безнаказанность, понимают, что за них впишутся, и что им всё сойдёт с рук.

– А что там с делом Сасс?

– Пока ничего нового.

– Выяснил, откуда у них взялись ключи?

– Нет.

– Плохо. В этом деле не должно оставаться никаких лакун.

– Побойся Бога, Оля! Убийцы найдены, улики железные… Передавай дело прокурору – и с плеч долой.

– Послушай, Паша. Ключи попали к пацанам из квартиры Соскиных, других вариантов нет, и ты это знаешь не хуже меня. Значит, надо прояснить этот эпизод до конца, чтобы потом не было никаких загвоздок.

– Да опросил я этих Соскиных, всех опросил, включая даже и их кошку Мурку, и все идут в отказ.

– А соседи? Ведь на площадке с Соскиными живет пожилой мужчина. Возможно, он что-то видел или знает… Ты к нему заходил?

– Послушай, Оля, я уже совсем зашился, – попробовал отбиться Носов. – Дел невпроворот. На мне же, кроме этих Соскиных, висит дело Дембицкого и Елизаровой, а также кража в переулке Табачном…

Алексей Звягинцев, с широкой улыбкой на красноватом лоснящемся лице, развел руки в стороны, вставая грудью на защиту своего коллеги:

– И в самом деле, Ольга Романовна! И там пашем, как проклятые!

– Мальчики! – возвысило голос начальство. – Я что, неясно что-то сказала? Работайте, работайте!

5

В палате № 5 стоял запах лекарств, женского пота и еще чего специфического, присущего только больницам. Воздух был спертым. Центральную фрамугу в окне приоткрыли и в нее, сквозь пыльную москитную сетку, проникал легкий ветерок.

Женщины лежали на койках с таким видом, как будто они покоились в гробах. Лишь одна молодая женщина в легком цветастом халате и тапочках с помпонами восседала на кровати у тумбочки.

Елагин осторожно заглянул в приоткрытую дверь.

Жена спала у окна, прикрытая простыней. Увидев его, молодая женщина снялась с места и засеменила ему навстречу. Она приветливо улыбнулась и тихонько сказала:

– Ей только что сняли капельницу, и она уснула.

– Хорошо, – шепотом ответил он ей. – Пусть спит. Я подожду.

Фигура у неё была полная, лицо округлое и свежее.

– Я позову вас, как только она проснется, – сказала она, продолжая приветливо улыбаться.

– Хороша, Катя. Я посижу там, – Елагин махнул рукой в сторону лестничной площадки.

Эта девушка уже шла уже на поправку, и её должны были выписать со дня на день.

Елагин пошел по коридору.

Он навещал жену дважды в день – утром и вечером. Приносил ей еду, покупал лекарства в больничной аптеке, прогуливался с ней во дворе.

Она долго не желала ложиться в больницу. Этому предшествовали их бесчисленные походы к всевозможным массажистам, костоправам и целому сонму врачей. Остеохондроз, артрит, боли в голове, спине и ногах – все это были еще лишь одни только цветочки. И эскулапы, не будь дураки, качали из них денежки, словно насосы. Наконец ей стало совсем худо, и она сдалась.

Он просидел минут пять в кресле с фанерным сиденьем под обшарпанной стенкой, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет, а потом решил, пока жена спит, побеседовать с врачом.

Он двинулся по коридору к кармашку у наружной стены. За столом весьма внушительных размеров сидела красивая медсестра в тщательно отглаженном белом халате с накладными кармашками. Солнечные лучи вливались в широкое окно за её спиной, золотя её рыжеватые волосы. Сбоку, у грязно-зеленой стенки томился в кресле худощавый мужчина в больничной пижаме.

Елагин остановился у стола медсестры и спросил:

– Ирина Васильевна у себя?

Девушка отверзла свои уста и изрекла:

– Да.

– К ней можно зайти?

– Да.

Елагин подошёл к двери врача, постучал в неё костяшками пальцев, открыл её и вошёл в кабинет.

Докторша сидела за столом и просматривала какие-то бумаги. При его появлении она приветливо заулыбалась. Как-то слишком уж приветливо, и это насторожило его.

– Я к вам по поводу Елагиной Тамары Михайловны, ­­– сказал он, подходя к врачу.

Она указала ему на стул:

– Присаживайтесь.

Ей было не более тридцати пяти лет, но из-за своей полноты она выглядела значительно старше. Лицо – белокожее, щеки упитаны, очень упитаны, редкие с проседью кудряшки волос покрашены в соломенный цвет. Передвигалась она на своих распухших ногах не слишком-то резво, а при ходьбе по лестницам задыхалась – поговаривали, что у Ирины Васильевны был сахарный диабет и какие-то проблемы с сердцем.

– Меня беспокоит состояние моей супруги, – сказал Елагин, опускаясь на стул. – С каждым днем ей становится все хуже и хуже.

Она кивнула – не поднимая глаз. Улыбка висела на ее лице, как защитная маска у электросварщика.

– Во-первых, она почти ничего не ест.

Снова кивок головы.

– И чего я только не делаю! И творожки ей перетираю со сливками, и фруктовые пюрешки даю – но глотать ей становится все труднее. А уж о том, что в столовой готовят – и говорить нечего. Этого она вообще есть не может. Дал ей вчера выпить немного сладкого сока – так она вдруг стала так задыхаться… насилу откачали.

Опять покачивание головой. И какая-то бледная, вымученная улыбочка:

– Дело в том, что сладкие соки насыщены клейковиной, – пояснила Ирина Васильевна. – ­­А она вяжет горло. Нужно было сразу дать ей воды, чтобы промыть гортань.

– Мы так и сделали. 

Они помолчали.

– И с речью у нее проблемы тоже усугубляются.  Язык дрожит, заикается все сильней. Слова уже едва выговаривает.

– Да, – печально качнула головой Ирина Васильевна. – Неприятные симптомы… к сожаленью.

– Совсем ослабла, – продолжил Елагин, –  как с креста снятая стала. Руки – словно плети, ладонь в кулак сжать не может. Может быть, купить ей резиновый шарик, чтобы она упражнения делала?

Ирина Васильевна сдвинула плечами и кисло улыбнулась:

– Не думаю, чтобы это ей помогло.

– А что же может ей помочь? Лекарства, которые вы ей прописали, не дают результатов. У нее сильная отдышка, она то и дело заходится кашлем. Вы говорили, что ей надо почаще гулять на воздухе, чтобы вентилировать легкие. Так вот, пошли мы вчера с ней на прогулку. Прошли метров сто по Николаевскому шоссе, перешли, с горем пополам, переход – и тут ей стало так плохо, что она едва не потеряла сознание. Уж не знаю даже, как мне удалось привести ее назад.

– Не надо вам выходить за пределы больницы, – сказала Ирина Васильевна. –  Гуляйте во дворе.

– Хорошо. Но что же все-таки делать? Есть какие-то методы, чтобы помочь ей?

Улыбочка. Бледная, вымученная улыбочка.

– К сожалению, ничего утешительного я вам сказать не могу. Сегодня, по моей просьбе, её осматривали специалисты из областной больницы. И мои предположения подтвердились… 

– Какие предположения?

Ирина Васильевна виновато улыбалась, избегая смотреть ему в глаза.

– Ну… Вы знаете… на свете есть много всяких тяжелых болезней… СПИД, туберкулез… –  она тщательно подбирала слова. –  Они у всех на слуху, и их все боятся. Но почти все эти заболевания уже научились лечить – с большим или меньшим успехом… А есть такие болезни…  очень редкие, и о них мало кто знает… которые, к сожалению, пока не поддаются излечению.

– И?

– И у вашей жены как раз такой случай… к сожалению.    

– Это точно?

– На девяносто девять процентов. Чтобы сказать со стопроцентной уверенностью, необходим полный анализ. Очень дорогостоящий и очень болезненный анализ. Но это будут только дополнительные мучения для вашей жены, и, откровенно говоря, он ничего не даст. Вся симптоматика указывает на то, что помочь мы ей не в силах… к сожалению…

– Но, может быть, это у нее последствия инсульта? – сказал Иван Иванович, хватаясь за соломинку.

– Да… Симптомы, действительно, схожие, – кивнула Ирина Васильевна. – И в этом случае это было бы для нее благо. Но я наблюдала ее почти целый месяц, и пришла к выводу, что это не так. И мои коллеги это подтвердили…  к сожалению. 

– Вот как? И что же они подтвердили? Что это за болезнь такая?

– Ну, если в двух словах, то это заболевание центральной нервной системы. В коре головного мозга начинает происходить гибель двигательных нейронов. Почему это происходит, науке пока неизвестно. Строят разные версии, гипотезы, но все это пока на уровне догадок. Предполагают, что иммунная система, по каким-то причинам, дает сбой и начинает уничтожать свои же нейроны, принимая их за инородные тела. Гибель каждого такого нейрона соответствует одному подергиванию языка, как у вашей жены… или же мышцы. А наблюдаемые нами симптомы – слабость в конечностях, удушье, мышечная атрофия, судороги, нарушения речи и глотания – они характерны и для других заболеваний, и поэтому диагностика на ранних стадиях сильно осложнена. Но сейчас уже стало вполне очевидно: у вашей жены именно эта редкостная болезнь… к моему глубокому сожалению.

– И что же, выхода нет?

Он всё еще не хотел верить ее словам, надеясь на какое-то чудо. Она отрицательно покачала головой:

– Нет. К сожалению. Это у нас уже не первый такой случай… Каждый год к нам поступает два-три таких больных, и…

Она вымученно улыбнулась, и он опустил голову.

– … Мы постараемся, конечно, замедлить течение болезни, облегчить ее страдания.  Но это все, что можем для нее сделать… К моему глубокому сожалению…

Она избегала смотреть на него. Он собрался с духом и спросил:

– И сколько ей осталась?

В ее больших серых глазах застыла печаль. 

– У каждого больного эта болезнь протекает по-разному. Чаще всего, она длиться три – три с половиной года, от ее начальной стадии. Но учитывая, что у вашей жены уже не начальная стадия… И принимая во внимание ее общее состояние… я думаю… года два…

Она взглянула на поникшего Ивана Ивановича и добавила:

– Или, может быть, два с половиной…

Он промолчал.

– Да, не повезло ей… – сказала она, улыбаясь. – Такая хорошая женщина… И мы бы очень хотели ей помочь…

Он вышел из ее кабинета в таком состоянии, как будто ему ударили обухом по голове. Прошел по коридору, не замечая ничего, как бы в тумане. Сошел по лестнице вниз, на первый этаж. Купил в аптечном киоске лекарства. Поднялся опять на этаж и сел в кресло у траурной темно-зеленой стены.

Там и сидел он, уронив голову на грудь, пока не появилась Катя.  

– Она уже проснулась, – сказала девушка. – Идемте.

Он поплелся за ней.

Жена лежала на кровати, как высохшая мумия. На исхудавшем лице – ни кровинки. Увидев его, она взволнованно просипела, сильно заикаясь:

– Что, пришел! – в ее карих глазах он вдруг увидел ненависть. ­– Ничего мне от тебя не надо! Можешь уходить!

Он опустился на краешек койки и положил руку на ее иссохшую ладонь, лежавшую на белой простыне. Погладил ее, как ребенка.

– Что с тобой, Томочка? – он мягко улыбнулся.

– Ничего!

– Ну, перестань, перестань, моя хорошая.

– Оставь меня!

Женщины наблюдали за ними со своих коек с неподдельным любопытством.

– Томочка, а я принес тебе творожки, сливки, компотик – он не сладкий…

Он начал выкладывать из пакета продукты и ставить их на тумбочку.

– А еще ты просила меня принести тебе синий халатик и трусики… Вот, посмотри, этот ли халатик ты имела в виду?

Она кивнула ему: мол, этот.

– Может быть, поедим творожка? – предложил он.

Она покачала головой отрицательно.

– Ну, чуть-чуть.

Она снова дала ему знак: не хочу.

– Ну, хорошо, ­–  сказал он. – Ладно. Поедим потом, после прогулки.

Она подняла руку, показывая ему, что хочет встать. Он помог ей подняться и сесть на кровать, надел на её ноги тапочки. Она указала пальцем на полотенце, висевшее на спинке кровати. Он взял полотенце, мыло и повел ее в туалет.

Через некоторое время они уже спускались на первый этаж. Он держал ее под руку с левой руки, а правой рукой она опиралась на перила лестницы. На ней был ситцевый халатик с цветочками – тот самый, что он принес ей только что, и она двигалась с большим трудом, время от времени, останавливаясь на ступенях, чтобы отдышаться.

Наконец они спустились в вестибюль, пересекли его и, выйдя на крыльцо, сошли во двор.

Было около пяти часов, дневная жара уже спала. От пятиэтажного здания больницы падала густая тень, и в ней лежала полоса асфальта, за которой произрастали вековые деревья. 

Они дошли до ворот по асфальтовой полосе, потом повернули назад, и двинулись в обратном направлении. Приковыляли к другим воротам. Развернулись, легли на прежний курс.

– У тебя, наверное, дома много дел, – сказала она с горечью. – А ты тут возишься со мной…

– А какие у меня дела? – он удивлённо пожал плечами. – Нет у меня никаких дел. И спешить мне некуда. Мы можем гулять с тобой сколько угодно. 

Вчера он застал ее в почти таком же дурном расположении духа, но ему удалось рассеять его. И когда они расставались, она улыбалась ему и глядела на него с нежностью. Утром жена тоже держалась молодцом. Что же произошло теперь?

Вскоре она утомилась и захотела присесть.

Под сенью старой липы, неподалеку от невзрачного белёного здания, стояла лавочка.

– Посидим тут? – спросил он.

Она помотала головой: нет, и он понял, почему.

Это место вызывало у неё неприятные ассоциации – как, впрочем, и у него тоже. Вчера, после их неудачной вылазки за территорию больницы, они присели на эту скамейку. Но едва она отдышалась, как из мертвецкой (рядом находился морг) вышли две молоденькие медсестры. Они достали сигареты, закурили и начали о чем-то говорить. Ветерок веял в сторону их скамейки, девицы стояли в пяти шагах от них и дымили, как паровозы – разве что дым из ушей не валил. Жена закашлялась, схватилась за грудь и стала задыхаться, но они, как ни в чём ни бывало, продолжали курение.

И тут он не удержался и накричал на них. Из мертвецкой вышел какой-то тип с толстой помятой физиономией и в неряшливом халате – очевидно, их босс. Он наорал заодно и на босса, пригрозил ему пойти к главврачу и накатать на них жалобу.

Босс молчал, как рыба. Вид у него был сонный, флегматичный – словно у марсианина. Поторчав немного у двери, он скрылся в покойницкой. За ним ушли и медсестры. Все это они проделали, как в немом кино. 

Другие скамейки оказались заняты, тут и там сидели курящие больные. Она едва волочила ноги, когда им, наконец, удалось найти свободное местечко. Они сели на лавочку. Он обнял ее за плечи и привлек к себе.

– Томочка, – сказал он. – Держись, родная. Я люблю тебя.

В ее карих глазах он увидел невыразимую тоску.

– Ну, что с тобой, моя хорошая, моя родная?

– Ничего…

– Что-то случилось? Скажи.

Она сказала, очень сильно заикаясь:

– Эта корова толстомордая! Она ничего не понимает! Только ходит и лыбится, дура. Все её лекарства можно выбросить в помойку. Только деньги даром тратим. Сама ничего не знает, так позвала врачей из областной, и сегодня они осматривали меня…

– Так?

– А самый главный из них все покачивал головой, да цокал языком и смотрел на меня так, как будто перед ним уже покойник…

– Ну, ну… – он погладил ее по седой головке. – Не вешай голову, родная…

Она уткнулась ему носом в плечо – жалкая, беспомощная:

– Ваня, спаси меня! Я не хочу умирать!

Жена угасала, как свечка. Ела словно воробышек, жила на уколах и обезболивающих порошках. Через две недели, совершенно опустошенную, он забрал ее домой. И началась изнурительная битва, которая тянулась почти два года.

Как ему удалось выстоять в ней – он и сам этого не понимал.

Её мучили сильные боли в ногах и спине, участились судороги, и не было ни одной ночи, в течение которой они могли бы выспаться. Постоянная бессонница выматывала. Он научился делать ей уколы, массажи, компрессы, натирания всевозможными мазями, ножные ванночки. И днем и ночью водил ее в ванную по множеству раз, и там разогревал ее тело под струями горячей воды – и тогда её боли на короткое время отступали, но затем возвращались вновь, и все опять катилось по тому же накатанному инфернальному кругу. Нужно было готовить и особые жидкие кашицы, и многократно перетирать их через ситечко, и прибираться в доме, и бегать в магазины – словом, он заменял собою и сиделку, и домработницу, и медсестру. И не было ни одного дня (а случалось и ночи) когда бы он не молил Бога об ее исцелении.

И – все напрасно. Состояние ее ухудшалось. Проглатывать пищу становилось все трудней. И речь ее становилась все невнятнее и, наконец, перешла в мычание, и он стал держать наготове тетрадку и карандаш, в которой она делала для него свои записи:

«Ваня, я не хочу больше жить. Убей меня!»

Ходить она перестала приблизительно через месяц после того, как он забрал ее из больницы. Сидела в своей спаленке. Он подсаживал ее на стул, и она становилась на нём на колени, положив локти на столешницу стола, на которой он раскладывал подушечки. Это была наилучшая поза для ее страдающего тела.

Очень часто он встречал рассвет, ни сомкнув глаз, и затем падал на кровать, как подстреленная птица. Но опять раздавались ее стоны, и он отрывал тяжелую голову от подушки и, словно в фантасмагорическом сне каком-то, брел к ней – чтобы разделить ее боль.

Боль, не утихающую даже и в минуты её краткого сна.

Чтобы облегчить ее страдания, он ложился с ней в кровать, и прижимался к ее родному одряхлевшему телу и прилеплялся к её ноющим ногам. И тогда её боль каким-то непостижимым образом перетекала в его ноги.

И тогда жена погружалась в дрёму, а её боль начинала разгуливать по его костям.

Был и еще один метод, который он выдумал для облегчения ее страданий.

Чтобы обеспечить отток крови от её ног, он клал их себе плечи и сидел на кровати, стараясь не шевелиться. Постепенно боль в её ногах отступала, и жена засыпала, и он стерег её драгоценный сон в ночной тишине. Но сидеть на постели с побранными под себя ногами, было не так-то просто, и голова его наливалась чугунной тяжестью. Он клевал носом. Полчаса… Хорошо, если проходил час – и она просыпалась. И опять он массажировал её, и натирал её ноги всевозможными целебными мазями, и делал ей уколы, и всему этому не предвиделось никакого конца.

Он не знал, какие физиологические процессы протекали в ее организме – однако же мочиться жена стала очень часто, и теперь в их спальне стояло пластмассовое ведро, на которое он то и дело усаживал её. И на бедрах ее образовались пролежни, и они начали кровоточить, и он поднимал ее на руках, как малого ребенка, и перекладывал с бока на бок. И душа его страдала, видя её непрестанные мучения. И он сам стал похож на какую-то угрюмую тень…

Ах, куда же кануло то молодое время, когда он увидел ее впервые на танцах – такую красивую, стройную и юную. И с эстрады звучала джазовая музыка, и лилась беззаботная песенка:

И я иду к тебе навстречу,
И я несу тебе цветы,
Как единственной на свете
Королеве красоты.

И вот теперь эта его королева красоты лежала в их спаленке и тихо умирала.

Как-то раз ему приснился удивительный сон.

Он стоит в полутемной комнате, и за его спиной, на небольшом возвышении, возникает крест. И какая-то неведомая сила поднимает его в воздух и тянет к кресту, и чьи-то руки привязывают его ремнями к перекладинам. А перед ним стоят незнакомые люди. И к нему, с деловым видом, подходит мужчина какой-то – возможно, прораб, или же производственный мастер. (Так он, во всяком случае, подумал во сне). Мужчина смотрит на него испытующим взглядом и говорит:

– Можешь еще висеть?

– Могу, – отвечает он. 

Мужчина кивает и отходит. А он продолжает висеть распятым на кресте, а вокруг собираются люди и смотрят на него, как на некое диво. Но затем его отвязывают, и он сходит с креста.

Проснувшись, он все гадал, к чему бы это? Не то, чтобы он так уж верил сновидениям, но некоторые из них оказывались пророческими. И этот, как он предчувствовал, тоже заключал в себе некий потаённый смысл.

Этот сон приснился ему в последних числах февраля. Дни тогда стояли тусклые, короткие, безрадостные и как бы смазанные грязной тряпицей. На улицах было слякотно, дули сырые ветра, холодное небо заволакивало темными тучами, а земля лежала голая и не живая. Снег, если он и выпадал, удерживался на улицах дня два-три, а затем скукоживался и таял. Лужицы по утрам подмерзали, но днем растаивали вновь.

В такой вот подслеповатый день он оставил жену на кровати, оделся, закрыл дверь на ключ и отправился в магазин за продуктами. По дороге домой ему повстречался Коля Скороход.

В молодые годы Коля был черноволосым мачо со жгучими, глубоко посаженными темными глазами. Большой бабник и балагур, и не меньший любитель выпить. Жил он в двух шагах от его дома. С женой развелся по причине ее фригидности – так, во всяком случае, он трубил на всех углах. Единственный его сын покатился стал наркоманом и недавно повесился. Но старый моряк не унывал, шел по жизни прежним курсом: завел себе молодуху, и продолжал закладывать за воротник. Сейчас он ковылял ему навстречу, опираясь на палочку, и Елагин понял, что так просто он мимо не пройдет. И точно: уже в десяти шагах от него Николай поднял ладонь и радостно заулыбался. Они сошлись, обменялись рукопожатием, и Николай сказал, пристально вглядываясь ему в лицо:

– Ты шо, из запоя вышел, чи шо?

– Нет, – сказал Елагин.

– Не бреши. Я же вижу, что ты после хорошего бодуна.

Он смотрел на Ивана Ивановича с сочувственной улыбкой.

– Ну, признавайся! Хорошо козу поводил, га? 

– Коля, я спешу. Поговорим в другой раз.

– Погоди. Скажи мне только, ты точно не бухал?

– Нет.

– Так отчего же ты тогда такой, словно тебя из задницы вытащили, га? Раньше как кузнечик прыгал, а сейчас осунулся весь, почернел… Заболел, чи шо?

– Да.

– А шо у тебя?

– Ничего серьезного.

– Ну, так тогда знаешь, шо я тебе тогда скажу?

– Что?

– Телку тебе надо. Ха-рошую телку! И все будет нормалек!

– Спасибо за совет, Коля. Пока.

– Погоди. Еще два слова…

Понятно, ему хотелось поговорить ещё о многом: о своем геморрое, о политике, о своих жизненных принципах…

– Извини, Коля, не могу. Дела.

Придя домой, он посмотрел на себя в зеркало. То, что он увидел там, действительно было очень печально…

А потом ему приснился другой сон.

Они с женой едут на поезде, уже стемнело, и за окнами проплывают черные силуэты деревьев. Мелькнули станционные огоньки, наплывает вокзал, и поезд останавливается, и они выходят из вагона на перрон. Он прогуливается по платформе, а она куда-то исчезает, и он высматривает её в сизых сумерках и кричит: «Тома! Тома!» – но ее нигде не видать. Поезд трогается, и он вскакивает на подножку, и заходит в купе и едет один, без жены…

Это приснилось ему за два дня до её смерти, и черной тенью легло на его сердце. Сошла же она в мир иной так.

Около полуночи он растер в столовой ложке две таблетки – одну снотворную, и другую – обезболивающую. Размешал их в теплой воде, процедил несколько раз через чайное ситечко и перелил в чашку. В другую чашку налил слабый отвар из шиповника. Принес обе чашки в спальню и поставил на стул возле кровати с таким расчетом, чтобы до них можно было дотянуться рукой. Затем взял с серванта большую кружку с водой, стакан, бинт, чайную ложечку, очки, ножницы и все это разместил на том же стуле. В стакан налил немного воды.

Жена лежала на правом боку. Уже месяц, как она не притрагивалась к пище, и непонятно было, как жизнь еще теплится в ее изможденном дистрофическом теле.

С глубокой нежностью он склонился над ней и осторожно, очень осторожно, чтобы не потревожить кровоточащих ран на бедрах, усадил на краешек кровати, придвинул заранее приготовленное ведро с водой и поставил его между ее ног. Слегка приподнимая ее, приспустил ей пижамные штаны и мягко усадил на ведро. Когда она помочилась, он вновь возвратил ее на кровать. 

Он отставил ведро, надел очки и встал перед ней на одно колено. Взял чайную ложечку в правую руку, и она приоткрыла рот.

Ее язык был покрыт затвердевшим белым налётом. Гортань перекрывала тягучая слизь – она свисала с нёба, словно белесая штора.

Первым делом он снял ложечкой слизь с нёба и промыл ложку в стакане с водой. Затем стал очищать ее язык. Вскоре вода в стакане стала мутной от белесых хлопьев. Он вылил её в ведро, налил новую порцию воды в стакан и снова принялся орудовать чайной ложечкой в ее ротовой полости.

Покончив с этим, он отложил ложечку на стул, заменил воду в стакане и приступил ко второму акту своих манипуляций. Отрезал ножницами немного бинта, обмотал его вокруг указательного пальца, а свободный конец прижал к ладони. Смочив в воде обмотанный бинтом палец, он начал вычищать клейкие образования под ее языком и за зубами. Бинт он то и дело прополаскивал в воде, и ему пришлось поменять его несколько раз, пока он, наконец, не остался удовлетворенным своей работой.    

Все это время он придерживал ее одной рукой за худенькую лопатку, боясь, чтобы она не упала. Это была обычная процедура, и он выполнял её ежедневно по множеству раз. 

Далее он намеревался дать ей выпить лекарства и настой из шиповника, натереть ноги (в особенности распухшие ступни) сабельником или фастум гелем, уложить ее на кровать, вынести ведро, налить в него немного воды и опять принести его в спальню.

Затем – укол в ягодицу. (И тут следовало быть особенно собранным и осторожным!) 

Ему хотелось также прочитать молитвы за её здравие, сидя возле её кровати – но это уж как получится. Если её не будут мучить сильные боли, он непременно помолится за нее… 

Но все это была лишь прелюдия к их ночному бдению. Каково оно будет на сей раз?

Он сел рядом с ней на кровать, обнял левой рукой за плечи, прижал к своей груди и поднес стакан с растворенными порошками к ее пересохшим губам. Она была крайне слаба, голова ее покачивалась, и он придерживал ее ладонью за затылок. Затем начал медленно отводить руку назад, и когда жена оказалась в полулежащем положении, стал вливать ей лекарство в рот.

– Так… Хорошо… Еще немножечко… еще… еще… – приговаривал он. – Вот и хорошо, моя любимая… Моя девочка… Мое солнышко…

Ей удалось выпить лекарство в три приема.

Теперь следовало запить его настойкой шиповника. Он взял стакан с отваром. Голова её начала плавать на ее худенькой шее, и он подставил под неё свое предплечье. Глаза её широко открылись, стали круглыми, мутными и неподвижными. Она внимательно смотрела куда-то поверх серванта, на белёную стену, и он понял, что она видит там нечто, сокрытое от его глаз.

– Что ты там увидела, Томочка, родная? – спросил он.  

Но она уже не узнавала его и, кажется, не понимала, где находится. Он поднес стакан с настойкой к его губам. И тут и её рта вытекла маленькая струйка крови, и она испустила дух.

Так и умерла она в его объятиях – у самого его сердца.

Продолжение 3

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

5 комментариев для “На закате дней”
  1. Дорогой друг Николай Довгай, я читаю вашу историю. Как всегда, вы очень хорошо написали. Поздравляю вас и желаю успехов.

    1. Спасибо за добрый отклик, abdullah. Ваше мнение для меня очень дорого. Присылайте свои произведения на http://putnik.org/ Можете слать на мой электронный адрес, как и раньше, либо отправить прямо на сайт, там в правой колонке, мы сделали ссылку: «Создать материал».

  2. Коля, ты здорово почистил свою повесть, она стала лучше. Но есть у меня кое-какие вопросы и пожелания. Во-первых немного мрачноватую картину ты рисуешь. Если не получается по другому, то можно сдобрить твое повествование черным английским юмором, он никогда не выходит из моды. Далее, по поводу телевизора — если он действительно причина болезни жены, то нужно обосновать это. Телик, как источник новостей, или легких сериалов пока еще нужен. Я , например, из новостей услышал про один из признаков близкого конца света. И это не те признаки конца мира, о которых ты пишешь, ссылаясь на Иоанна Богослова. Ведь о конце мира думали еще в первом веке н.э. , а мир до сих пор вертится… Мне не нравится, сексуальные картины от мадам Соскиной, я думаю, что от них можно отказаться и повесть бы выиграла… Хотелось бы еше побольше психологизма, тогда повесть стала бы многоплановой и многоуровневой и читалась бы интересней…

    1. Мне тоже хотелось бы: в смысле «побольше психологизма». Но, как говорится, чем богаты, тем и рады… Насчет сексуальных картин от мадам Соскиной ты, возможно, и прав, а возможно, и нет. Поскольку я сам — живой свидетель этой картины и описал её довольно точно, а из песни слова не выкинешь — моя Соскина именно такова. Но, в любом случае, большое спасибо за то, что ещё раз перечитал мою повесть и дал мне на неё свои замечания.

  3. Впрочем, насчет сексуальных наклонностей мадам Соскиной следует будет поразмыслить еще. Возможно, в дальнейшем я действительно вычеркну то место, где её застают с Казановой, дабы не шокировать читателя.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *