Чт. Мар 28th, 2024

4 Оставайся такою, какая ты есть

На сентябрьское заседание «Золотых Ветрил» Овечкина явилась с тростью. Некоторые студийцы, по недомыслию своему, решили было, что она притащилась с клюкой из-за варикозного расширения вен на ногах, однако же дело обстояло ещё хуже. 

Оказалось, не так давно Овечкина вышла на связь с высшим космическим разумом и её посетило видение. В этом видении ей была показана лавочка в райском саду, а на ней восседали Христос, Будда и святой дух в образе огненного столпа. Вдруг от столпа отделился язык пламени, подлетел к Овечкиной и почил на её темени, после чего лавочка стала опускается во тьму, а над ней появилась небесная тропа, и чей-то громовой голос властно произнес: «Валентина! Бери в руки посох, и иди по этой тропе – неси людям свет новых знаний!»

Повинуясь голосу свыше, Валентина Леонидовна пошла в Универмаг и купила там инвалидную палочку. А к этому времени она уже как раз взошла на наивысшую, десятую ступень своего духовного развития на планете Земля, в то время как всё остальное человечество пока еще плелось на пятой и едва только начинало входить в эру Шестого Колеса. Таким-то образом, её посох являлся символом путника, мессии, посланного благовествовать народам, сидящим во тьме. И, заодно уж, помогал ей ступать и по нашей грешной земле.  

И Овечкина благовествовала.

Да и то сказать, время было благоприятное: Очеретяный как раз пребывал в Кёльне, и пресекать её было некому, хотя, впрочем, некоторым образом на собрания мэтр все-таки присутствовал – но только виртуально, по скайпу.

Первым делом Очеретяный ознакомил студийцев со своими новыми стихами из цикла «Голос из зарубежья», а затем поделился своими впечатлениями о жизни в Америке и Германии, сделал несколько экскурсов в историю этих стран и, рассказал уж, кстати, для колорита, пару-тройку анекдотов, съев своими балачками пятьдесят пять минут.

Оставшееся время было пущено студийцами на чтение своих стихов, пение песен под гитару и баян и на всевозможные объявления, после чего рядовые члены Золотых Ветрил разошлись по домам, а верхушка перешла в малый зал – отмечать тридцатилетний юбилей поэтессы Анны Вертемеевой.

Были сдвинуты столы, возникла выпивка и закуска.

С левой руки от юбилярши уселся поэт и переводчик с французского языка, Станислав Добровольский, которого Анна Юрьевна не видела со времени своего отдыха на лазурном берегу Черного моря. С правой стороны от неё находилась поэтесса Любимова, и напротив – Валентина Леонидовна Овечкина.

Такова была диспозиция.

Первый тост был поднят Юрием Михайловичем Ложкиным, автором трех толстых бестселлеров о своем древнем казацком роде и серии остросюжетных криминальных романов, поскольку в отсутствие Очеретяного он занимал место капитана у штурвала Золотых Ветрил.  

Потом слово, как водится, захватила Овечкина.

Она поднялась со стула, держа в одной руке бокал с янтарной жидкостью и приложив вторую руку к левой стороне груди.

– Анечка! Красавица! Дорогая ты наша! – казалось, от избытка чувств Овечкина сейчас расплачется. – Светлая! Талантливая! Неповторимая!  Прекраснейший души человек!

Она развела руки и потянулась через стол к Анне Юрьевне с угрозой расплескать своё вино в тарелку поэта Куликова-Задонского. Ложкин постучал вилкой по бутылке, словно спикер в парламенте, и произнёс.

– Тише! Тише!

Гомон несколько поутих, и взгляды литераторов скрестились на Валентине Леонидовне. При этом им поневоле пришлось отвлечься от своих тарелок и разговоров, но зато они были вознаграждены за это тем дивным тостом, который Овечкина произносила дрожащим от полноты чувств голосом:

 – Ну, что тебе сказать в твой день рожденья?
Ты – женщина! И в том – твое высокое предназначенье!
 
Ты – мать, любовница и страстная жена!
Но только мужу – знаем это! – ты была верна!
 
Написано тобою столько звонких строчек!
Растишь ты двух великолепных дочек!
 
Четыре книги вышли в белый свет!
И я даю тебе от всей души совет:
 
Пиши! Пиши еще! Твори! Сияй!
Ты сердцем пламенным над миром воссияй!
 
Свети ты нам всегда, как в небе солнце!
Ты – женщина! Любовь! Ты – свет в оконце!

Овечкина воздела руки горе, набирая обороты:

Ты людям свет своей любви неси!
Ты чувства добрые в них лирой воскреси…

Галдеж, поутихший было вначале этого панегирика, опять возобновился, так что Ложкин был вынужден помахать вилкой, призывая пиитов к вниманию:

– Да имейте же вы хотя бы сто граммов внимания! Она уже выходит на финишную прямую. Да, Валя?

– Минуточку! Еще одну минутку, – простонала поэтесса, приподнимая палец, – уже кончаю…

– Только не кричи слишком громко, – ни к селу, ни к городу, брякнул несколько простоватый поэт Григорий Елисеев-Чаплынский, нанизывая на вилку кружочек колбасы.

Однако в минутку Овечкина, как и предвиделось, не уложилась. Когда же она, все-таки «кончила» – все получили от этого очень большое удовольствие. Однако расслабляться, как оказалось, было еще рановато: Овечкина пошла на второй заход. На сей раз, впрочем, она спустилась с хрустальных вершин поэтического штиля на тривиальную прозу.

– И вот что я скажу тебе, как поэтесса поэтессе! – держа за высокую ножку бокал с вермутом, заявила Овечкина. – Ты – это наша вторая Анна Ахматова. И никак не меньше.

– А может быть, даже и больше, – вставил Елисеев-Чаплынский. 

– Гриша, не сбивай меня с толку – а то я нить утеряю, – сказала Валентина Леонидовна.

– Ничего, найдешь другую.

– Так вот. Люди добрые! Дорогие мои! Братья и сестры по разуму! Все мы – жители нашей планеты, этой хрупкой голубой жемчужины под именем Земля. И все мы должны любить друг друга! Любить – и понимать. И не только друг друга, но даже и каждый камешек, каждую пичужку и каждую мошку. Мы с вами должны – нет, мы просто обязаны! – поправилась Овечкина, ­­– любить всех, и научиться прощать своих врагов. Потому что уже грядет эра синей эпохи! А это – эра мировой женственности, планетарной любви, разума и всеобщего просветления народов. Потому что наша Земля – это живой, тонко чувствующий организм, и это уже доказано учеными; так вот, наша планета начала входить в созвездие Водолея, и людям стали открываться новые сакральные знания. Мировой Космический Разум – я его сокращенно называю МКР, вы же можете называть его как угодно: Богом, Природой, – так вот, МКР…

– Валя, давай ближе к теме, – запротестовал Ложкин. – А то у меня уже рука устала рюмку держать.

– Сейчас. Сейчас кончаю!  

– Очень надеюсь на это… – произнес Ложкин с большим сомнением в голосе.

Валентина Леонидовна, бокал которой угрожающе навис над тарелкой поэта Куликова-Задонского, воздела палец другой руки к потолку и стала благовествовать сидящим во тьме галилеянам:

– Человек – это то, что он о себе мыслит! Каковы мысли – таков и человек. И если человек мыслит о себе позитивно, с любовью – значит, он стоит на пути самосовершенствования, на пути гармонии, мира и добра. Верь в себя! Верь в свое бессмертное Я, а не занимайся пустым самобичеванием, как учат нас сектанты от закостенелой православной церкви. Ты – человек! Венец природы, а не слепой червяк в пыли мирозданья! Ибо Человек – это звучит гордо!

– Валя, да поимей же ты уже, наконец, совесть! – взмолился старпом. – Водка перегрелась, вот-вот закипит!

– Сейчас, сейчас, – откликнулась Овечкина. – Еще одну секундочку… 

– Давай быстрей!

– Анечка! Дорогая моя! – раздвигая руки клешнями и едва не плача от умиления, затрубила Овечкина. – Позволь мне сказать тебе прямо, от всего сердца! Ты – такая стильная, светлая и шикарная женщина! Я тобой прямо-таки восторгаюсь! Я восторгаюсь всем! И твоей прической, и манерой держать себя, и твоим умением носить платья, джинсы, блузки, и твоим неотразимым женским обаянием и шармом и, наконец, твоим талантом писать такие солнечные, такие светлые и добрые стихи! Всем, всем, всем! Ты – просто ангел! Ты меня – покорила! Твоя поэзия для меня – да и, я полагаю, и для всех нас, собравшихся на этой трапезе Любви – все равно, что глоток живительной воды в безводной Аравийской пустыне! Ведь ты – человек синей эпохи, представитель нового, шестого круга в колеснице Времён! Так позволь же пожелать тебе в этот солнечный, в этот прекрасный день сибирского здоровья, новых творческих взлетов, осиной талии и колдовского женского очарования. И пусть твои женственные флюиды – да простит мне эти слова твой муж – пусть они всегда волнуют и пьянят наших мужчин – как прозаиков, так и поэтов! И вдохновляют их, как Анна Керн вдохновляла Пушкина, а Беатриче – Данте.  И пусть в твоем доме всегда царят мир, гармония и любовь. Пиши! Твори! Дерзай! Оставайся такой, какая ты есть – талантливой, женственной, желанной. И больше – Овечкина прочертила ладонью, свободной от бокала, категорическую черту, едва не задев при этом нос поэта Голобородько, – больше ничего не надо!

С этими словами Валентина Леонидовна протянула свой бокал к бокалу Анны Юрьевны, желая заключить свой спич их стеклянным лобзанием.  Анна Юрьевна привстала, протянула свой бокал навстречу бокалу Валентины Леонидовны, и… ах!

К своему ужасу, она увидела, как кумачовый галстук на шее у Овечкиной вдруг зашевелился и обратился в змей. Гады подняли головы, раздувая свои капюшоны. Анна Юрьевна отпрянула и стала оседать. Поэтесса Любимова подхватила бокал, выскользнувший из ее руки, а поэт и переводчик Станислав Добровольский – обмякшее тело поэтессы. Лицо Анны Юрьевны помертвело, и глаза ее округлились, как у куклы.

Понялась суета. Кто-то прыскал ей в лицо водой, иной кричал, что нужно открыть окно, чтобы дать больше свежего воздуха. Но она уже не видела и не слышала ничего.

В её ушах зашелестело, и переносицу у самых её бровей сковало как бы холодными пальцами; Анна Юрьевна почувствовала, что она стремительно вылетает из своего тела. Потом она увидела себя летящей над лугами, залитыми вешними водами, и белые березки стояли по колено в воде (хотя, конечно же, колен у берез не было, но именно так ей подумалось в тот момент).

Пролетев над лугами, она очутилась на берегу моря, и вода отхлынула, и расступилась перед ней, и обнажилось дно, и она увидела на нём отвратительных тварей: змей, червей и чудовищных рыб, стремящихся зарыться в грязь и тину.

«Что это? Неужели я?» – пришла к ней ужасная мысль.

И как бы некий голос свыше подтвердил её догадку: «Да, это – твоя душа».

Где-то высоко в небе брызнул сноп ослепительного света, и залил всё вокруг и осветил её, словно прожектором. Вертемеева упала на лицо, желая укрыться от него в страхе и трепете. Сердце ее билось сильными, испуганными толчками. И лучи были так мучительны! Они просвечивали её насквозь – каждую её клеточку, каждый её ноготок.

Свет погас так же внезапно, как и вспыхнул. 

Неведомая сила подхватила Вертемееву, словно пушинку, и потянула вверх. Сердце ее затрепетало в кромешной тьме и… она открыла глаза.

Анна Юрьевна сидела за праздничным столом, накрытым для трапезы любви, среди своих сестер и братьев по разуму.

5 Искушение

Она возвращалась домой.

Проходя мимо парка Ленина, она услышала, как её негромко окликнули:

– Аня!

Она остановилась и повернула голову на звук этого голоса. За бетонным парапетом, отделявшим парк от улицы, стоял какой-то человек. Уже начинало смеркаться, и на него ложились густые тени от деревьев, так что лица было не различить, однако голос был знакомым.

Человек вышел из-под деревьев, подошел к парапету, по кошачьи ловко спрыгнул с него и оказался перед ней.

– Стас, ты? – удивленно спросила она. – Что ты тут делаешь?

– Тебя поджидаю.

– Зачем?

– Поговорить надо… – и, помолчав немного, он спросил: – А ты где была?

– В аптеке.

– Кто-то заболел?

– Да. Ирочка простудилась, и я ходила за лекарствами.

– Ясно, – сказал он, растягивая слова.

– Что ясно?

Он промолчал.

– Послушай, Стас, – сказала она, и осторожно протянула ладонь к его локтю. – Не надо меня больше подстерегать, ладно? Между нами все кончено.

Он отдернул руку.

– Значит, ты стала на праведный путь? И потому не отвечаешь на мои звонки и электронные письма?

– Да.

– Как Мария Египетская?

– И что?

– А как же всё то, что было между нами? Взять, и перечеркнуть?

– Стас… Послушай… – снова мягко заговорила она. – У тебя жена. У меня – муж. Мы с тобой и так уже нагрешили, пора бы и остановиться.

– Как всё это просто у тебя получается! – воскликнул он, сдерживая ярость. – Нагрешили! Пора остановиться! Да я люблю тебя! Понимаешь? Люблю! Жить без тебя не могу!

– Стас, – жалобно сказала она. – Ну, не мучь меня… Пожалуйста… Давай разойдемся друзьями…

– А! Так вот как ты запела! – с раздражением сказал он. – Теперь всё ясно…

– Что ясно?

– Что ты избегаешь меня. Поигралась со мной – и бросила. Теперь мои акции уже не котируются.

– Стас, ну зачем ты так говоришь? Ты всё не так понял…

– Да так я всё понял! Так! Когда тебе сообщили, что твой муж ранен, ты испытала сильное потрясение и полетела к нему. В тебе проснулась совесть, и ты стала обвинять себя в том, что это случилось с ним по твоей вине. И я отступил, давая тебе время остынуть. Но сейчас твой муж поправился, ты выполнила перед ним свой долг, и…

– Нет, – сказала она.

– Но почему? Почему? Пойми же, наконец: твоей вины тут нет! Его бы подстелили в любом случае, даже если бы ты была безгрешна, как дева Мария! Работа у него такая.

– Все равно я не могу.

– Не можешь – что? – он усмехнулся. – Любить и быть любимой? А не ты ли говорила, как тебе с ним тяжело? Как он с тобою груб? Что он не понимает твоей души? И что твоя поэзия ему по барабану…

– Дурой была, вот и говорила, – смиренно произнесла она.

– А теперь, значит, поумнела?

– Да, поумнела. И поняла кое-что.

– И что же, например?

– Что он намного лучше меня. И вообще, лучше всех нас.

– Вот как? И чем же это, интересно знать, он лучше?

– Он цельный. Настоящий. Понимаешь? И очень глубокий. Хотя и не пишет стихов. 

– А я, выходит, не цельный, и не глубокий? И на мои чувства тебе наплевать?

– Стас, ну, зачем ты так? Не обижайся, пожалуйста. Пойми: тут дело не в тебе, а во мне. Я изменилась, понимаешь? И, если ты действительно любишь меня – отойди, не искушай.

…Ночью Геннадий Петрович спал на диване в гостиной, как вдруг почувствовал, что жена лежит за его спиной льнет к нему, обнимая его рукой за грудь. При этом от нее разило, словно из помойки, и к его горлу подкатила тошнота, но он терпел, не смея шелохнуться. 

Каким-то образом он понял, что она нуждается в его помощи, и что он обязан ей помочь.

И тут в правом его ухе что-то нежно и хрустально звякнуло. Звон стал потихоньку угасать, растворяясь в тишине. Он пробудился, повел рукой позади себя – но там была лишь пустота.

На следующий день, в субботу утром, он подметил, что жена хочет завести с ним какой-то разговор, но все не решается начать. Он решил не торопить события: захочет сказать что-либо – скажет сама. 

И вот после обеда уже, когда он собирался вставать из-за стола, она подошла к нему, встала рядышком – такая смиренная, робкая, покаянная – потупила голову, опустила ладошку на его руку и тихо проговорила:

– Гена… я так виновата перед тобой… Я такая дрянь… – и она залилась горькими слезами. – Можно, я завтра пойду вместе с тобой в церковь?

6 Возвращение мэтра

В начале октября студийцев облетела благая весть: Очеретяный вернулся в родные пенаты из своего заграничного вояжа и будет сам, лично! проводить очередное заседание «Золотых Ветрил».

Люди осведомленные, приближенные к трону, под большим секретом рассказывали рядовым членам, что супруги Очеретяные перебираются на постоянное место жительство в немецкий город Кёльн – к их старшей дочери. Квартиру же, полученную им в советские времена за роман «Красный кирпич», они продают и, как только будут оформлены все документы, укатят вон из ЭТОЙ страны. Дело, мол, это уже решенное и ратифицированное супругой писателя.

И точно: октябрьское заседание «Золотых Ветрил» проводил сам маэстро.

Вернулся он из-за дальних странствий бодрым, довольным и наполненным феерическими впечатлениями о заграничной жизни по самую макушку.  Естественно, что не поделиться ими со студийцами он не мог.

И потекли, потекли, словно вешние воды, его пустопорожние речи.

С полчаса, никак не меньше, восторгался он западным стилем жизни и в особенности царящей там повсюду толерантностью (можешь хоть без трусов по улицам ходить, и никто тебе слова не скажет). Затем, для контраста уже, дабы оттенить черными красками светлую картинку забугорной жизни, произнес несколько саркастических слов о своей родине. Мол, все русские цари, один к одному, были глупы и невежественны, как полярные медведи, советские вожди закостенели в марксистко-ленинских догматах и не видели ничего дальше своего красного носа. И вообще народ наш какой-то угрюмый, серый, по преимуществу скотина и пьянь. Да и вся история государства Российского была какая-то неправильная, горбатая и кривобокая, и теперь всем нам следует развернуться и идти по Европейскому пути.

После этой запевки мэтр рассказал, что в Германии ему удалось установить наитеснейший контакт с русской эмиграцией и укрепить издававшийся в Кёльне альманах «Русское поле» своими стихами и прозой, которые были оторваны у него просто с руками, ибо, сказать по правде, общий уровень этого альманаха был, увы, невысок. А, поскольку мейнстримом в немецкой литературе, по словам Очеретяного, являлась эротика, то он и дал в журнал пару-тройку рассказов, приправленных таким крутым сексом, что все там просто обалдели. Что же до стихов мэтра, опубликованных в «Русском поле» – так это уже было, без преувеличения сказать, событием европейского масштаба!

После этих слов Очеретяный поднял палец вверх – с очень большим значением. Он поднял стоявший на полу коричневый портфель, торжественно поставил его на стол, щелкнул блестящими застежками и бережно вынул из него альманах «Русское поле» в прекрасной глянцевой обложке. Он раскрыл его на нужной странице и стал читать стихи – разумеется, своего сочинения.

Аплодировали не то чтобы жидко, но как-то без чрезмерного энтузиазма. Кое-кто начал даже откровенно позёвывать. Рассудив, что аудитории следует дать некоторую передышку, маэстро объявил музыкальную паузу.

Вышел певец – уже в летах и с плешью. А также смуглолицый баянист с какой-то загадочной улыбкой на устах. В их исполнении прозвучали две песни: «Не унывай» и «Прощай, прощай, любимый край» на стихи Виктора Николаевича Очеретяного.

Когда музыкальная пауза закончилась, Очеретяный поднял ладонь вверх:

– Да! Совсем упустил! Мы же договорились с «Русским полем» дружить студиями, и я, на свой страх и риск, – он приложил ладонь к сердцу, – дал им в альманах стихи Овечкиной и Вертемеевой. Надеюсь, эти поэтессы не будут ко мне в претензии?

– А Голобородько? Почему Голобородько не дали? – забасил Ложкин из своего угла. – И ещё Куликова-Задонского?

– А потому, что дамы у нас всегда на первом месте! Ведь женщины – это наши… –  Очеретяный замялся и очертил ладонями контуры большой и, надо полагать, аппетитной груши. – Ну, в общем, вы меня поняли… И, к тому же, стихов этих авторов у меня под рукой не оказалось. Так что не обессудьте… – он достал из портфеля два альманаха «Русского Поля» и протянул один из них Овечкиной. – Валентина Леонидовна, прошу Вас… Это ваш экземпляр.

Овечкина снялась с места, протопала к Очеретяному, взяла у него альманах – с неким даже благоговением – оборотилась к студийцам, и возбужденно воздев руки с новой книжкой в ладони, стала держать благодарственную речь. 

Очеретяный – надо отдать ему должное – стоически терпел её пустословие, но, когда поэтесса попыталась перескочить на вопросы уже космического порядка, он хотя и вежливо, но твердо пресек её болтовню. 

– Вертемеева! Анна Юрьевна! – он поднял руку со вторым экземпляром «Русского Поля» и обвел взглядом зал. – Где Вертемеева?

– Нету ее, – прогудел Ложкин. – И больше уже не будет.

– Это почему же? – удивлённо спросил Очеретяный.

Ложкин постучал себя пальцем по виску:

– Так у неё ж того, крыша поехала.

Маэстро изумлённо округлил глаза.

– Не понял?

– Так она же в религию ударилась, – пояснил Ложкин. –  Запостилась, замолилась. Все Богу поклоны бьет, да кается.

– Но она же, вроде бы, никогда этим не страдала? – сказал мэтр.

– Раньше не страдала, – прогудел Ложкин. – А теперь совсем с катушек слетела.

– Да-а… – протянул Очеретяный, почесывая тщательно выбритый подбородок. – Дела… Жаль. Жаль, конечно… Такая перспективная поэтесса была… А у неё, говорят, сестра живет в Одессе и тоже стихи пишет. Она что, также с завихрениями?

– Не, сестра у нее нормальная, – обнадежил Ложкин. – Такая же, как и мы. Может и выпить, и закусить… ну, и все прочее.

Он пошевелил перед собой пальцами – и все отлично поняли его невысказанную мысль.

– Ну… ладно… – Очеретяный решительно отдернул обшлаг своего пиджака и взглянул на часы. – Продолжим…


…Этой же осенью Валентина Леонидовна Овечкина, как она и предрекала, получила еще один посмертный опыт – четвертый по счёту и, на этот раз, уже окончательный.

Как-то под вечер вышла она на балкон, и у видела перед собой уходящую в небо тропу, и ощутила запах ладана, и услышала пение ангелов. И чей-то голос свыше произнёс:

– Валентина! Бери посох, и ступай по этой тропе – неси людям свет новых знаний!

Трость, весьма кстати, оказалась здесь же, на балконе. Овечкина взяла её, перелезла через невысокое ограждение и ступила на небесную тропу.

Что произошло с ней в посмертии, научилась ли она передвигать оттуда горы одной лишь только силой мысли – этого мы не знаем. 

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

2 комментария для “Золотые ветрила”
  1. Здравствуйте. Хорошо тут у вас, читаю одно — другое. А вот этот рассказ, думаю у него ещё будет продолжение, почему с французского перевод, что это значит?
    Валерий Побережный.

    1. Валерий, спасибо Вам на добром слове.
      Перевод с французского, потому что стихи эти написаны французским поэтом Превером на французском языке, а их перевод на русский язык сделал наш Херсонский поэт и переводчик с английского и французского языков Юрий Несин. Некоторые из его стихов Вы можете прочесть на моем сайте ПЛАНЕТА ПИСАТЕЛЕЙ: http://www.pplanet.org/user/nesin/news/
      Насчёт продолжения, то оно есть. Внизу произведения есть ссылки со станицами
      1 2 3 4
      Кликайте на них и читайте дальше.
      Доброго Вам здоровья и всего самого наилучшего,
      Николай Довгай.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *