26. Гости с Затулья
Село Отрадное схоронилось в неглубокой ложбине, у речушки Веселая. Глина под ее обрывистым берегом – лучше некуда. И гончары здесь живут рукастые, умелые. Их изделия известны даже и в самом стольном граде Киеве!
И до Васильков отсюда – рукой подать. На повозке каких-нибудь два-три часа ходу, а в лодчонке по реке Веселой – так и того быстрее.
Когда-то Отрадное процветало, в нем было около трехсот крепких дворов. Но нынче село захирело, пришло в упадок. Осталось хат двадцать – да и те развалюхи.
Изба гончара Матвеева Путяты Стояновича – на самом краю села, у березовой рощицы.
С раннего утра и до сумерек Путята Стоянович протоптался на дворе, как заводной заяц – а зачем? Оглянись назад – и на душе пусто, муторно.
Вот и промелькнул еще один серый обезличенный день, и за слюдяным окошечком сгустилась тьма. В кронах оголенных деревьев по-разбойничьи лихо посвистывает ветер, и по стылой земле монотонно стучит холодный дождик. Через грязевые хляби облаков не видать ни звездочки. Темень.
Темень не только снаружи. Темень и в душе. И – ни единого просвета.
Эхма! Жилось же когда-то вольготно, весело на земле Русской! А ныне? Народ обнищал, ремесло зачахло: кому нужны горшки да блюда, коли из них нечего есть? Ланцепупы да целовальники свирепствуют, обдирают как липку, последнее отнимают. В особенности озоруют патриотично настроенные лесные братья да мельниковцы. Эти-то, идейные да горластые, с опилками вместо мозгов, разбойничают хуже всех. Села совсем обезлюдели, поля заросли лебедой. Народ убегает – кто куда. Кто за Дон, кто за Каменный Пояс, иной ищет счастья на далеком севере, у Белого моря. Э-хе-хе! Был бы моложе – и он бы, наверное, дал тягу. Да с женой и детишками куда ускачешь? И прирос он уже тут, не оторвать от родных корней. Вот и выходит, что здесь ему свой век доживать…
Догорают лучины на высоком светце, лучат по избе ровный свет, и красные звездочки плавают в ушате с водой, поставленном на полу. От натопленной печи веет теплом и уютом. На лавке, сложив натруженные руки на подоле сарафана, сидит Агафья Архиповна. Дети спят на полатях. Тихо.
– Ну, что, сердечко мое, нос повесила, да пригорюнилась? – по-медвежьи ломко потянулся Путята Стоянович. – Не пора ли, голубушка, и нам на боковую?
В ворота кто-то постучал. Зашлась звонким лаем Лайка.
– Кто бы это мог быть? – подумал гончар и пытливо взглянул на жену.
Она без слов поняла его, сдвинула плечами и сурово поджала губы. Время было лихое, не приведи Господь, заявились лесные братья, или целовальники…
– Пойду, гляну, – сказал Путята Стоянович.
Он накинул кожух на плечи, взял лучину с печи, засветил ее и вышел из избы, прикрывая огонек ладонью от ветра и дождичка. Прикрикнув на Лайку, подошел к воротам, негромко спросил:
– Кто там?
– Странники, – услышал чей-то голос. – Пусти переночевать, хозяин.
Гончар открыл ворота.
В свете лучины он увидел двух человек. Один – старик, а другой – малец. Старик негромко спросил:
– Это ли дом Путяты Стояновича?
– Он самый, – кивнул гончар.
Старец понизил голос:
– А мы вот к Красну Солнышку идем…
Сердце у Путяты Стояновича взволнованно забилось.
– Издалече?
– С Затулья.
Слава Богу! – подумал гончар. Неужто и впрямь светлый отрок, о которым ходит столько толков в народе, приплыл из Чаши Слез?
– Проходите, проходите, гости дорогие… – сказал гончар и отступил в сторону, впуская странников во двор. Снова прикрикнул на собаку. Высунул голову за ворота, обшарил улицу настороженными глазами. Нигде не души… Он запер ворота на засов и провел путников в избу.
За это время Агафья Архиповна скрылась за цветастой занавеской – от греха подальше: если нагрянули ланцепупы, либо еще какая-нибудь нечисть, лучше не попадаться им на глаза.
– Эй, хозяюшка, – окликнул жену Путята Стоянович веселым тягучим баском, входя в хату. – Принимай гостей!
Агафья Архиповна вышла из-за занавески и, увидев путников, поклонилась им в пояс:
– Проходите, люди добрые. Присаживайтесь к столу.
– Мир дому вашему, – ответил старик, стягивая с головы картуз и отвечая на поклон поклоном. Мальчик в точности воспроизвел движения старца.
Путники обтерли лапти у порога, проследовали к столу и в нерешительности остановились. Путята Стоянович представил им супругу:
– Агафья Архиповна, женка моя. Живем с ней, считай, уже боле двадцати лет.
Старец степенно поклонился жене гончара.
– А вы кто ж такие будете? – спросил гончар.
– Медведевы мы, – сказал старец. – Я – дед Данила. А это внучок мой, Гойко.
– А по батюшке как вас величать?
– Данила Тимофеевич. Но можно просто дед Данила.
Хозяйка повела рукой к столу:
– Да что ж вы стоите-то, гости милые? Усаживайтесь, в ногах правды нет.
Голос у нее был густой, певучий. Фигура стройная, ядреная. Густые темные волосы ниспадали до пояса. Лицо было красивым, прямодушным, глаза лучистое. Но лежала на всем её облике печать какой-то безысходности, печали.
Странники сели. Агафья Архиповна совсем закручинилась.
По законам гостеприимства, гостям следовало накрывать на стол все самое наилучшее, что было в доме. Но что она могла им подать? Разве самой в блюдо сесть…
Опустив голову, жена гончара вышла в сени, открыла ларь и начала скрести в миску остатки житной муки… Дед Данила тем временем умело завязывал разговор – степенный, основательной, как повелось еще от седой старины:
– Ну и погодка ноне настала! Льет с небеси, аки при потопе. Все раскисло кругом – ни на козе не проехать, ни пехом не пройти. Покуда добрались сюда, вымокли, ровно караси в пруду.
– Да-а… зарядило…
– Однако же скоро, следует полагать, и подморозит уже?
– Да-а… Пора бы уж…
Исчерпав погодную тематику – обязательный элемент в начале всякого обстоятельного разговора – дед Данила перешел к следующему пункту канона:
– А вы как тут живете-можете? Здоровы ли?
– Слава Богу. Грех жаловаться.
– Детки-то, поди, есть?
Путята Стоянович помрачнел:
– Дал Бог… пятеро было… да осталось трое.
– И… Случилось что?
– Случилось…
Путята Стоянович приумолк, брови его сурово сдвинулись. Постучал пальцами по столу…
– Старшо́го-то… Данилку… ланцепупы схватили и увезли к Гарольду в Киев. С тех пор мы его больше и не видали… Быть может, колдун его уже в поросенка оборотил. Этот кощей, слышь, любит мясо детское есть, да запивать свежей русской кровушкой.
Помолчали – тягостно, словно на похоронах…
– А вторая-то, дочь моя, Матрёнушка, – сказал Путята Стоянович, – пошла к колодцу по воду. А колодец тот аккурат на Толерантной улице стоит, неподалеку от управы их бесовской. Ну, и вынесло оттудова к кринице нечисть разную: рожи-то пьяные, сажей перемазаны, свиные уши к вискам приставлены, лают, хрюкают, скачут, заголив штаны. Орут: «Слава ланцепупам!» «Героям слава!» Налетели на дочь, снасильничали… А опосля задушили и в колодец бросили.
Он опустил голову, сжал кулаки.
– Звери, – пробормотал дед Данила.
– Да нет. Поди, похуже зверей будут, – возразил гончар. – Звери-то так не поступают…
Вошла Агафья Архиповна. Гончар строго глянул на деда Данилу – тот понял его и умолк.
Хозяйка замесила тесто, выложила его на противень, посадила в горнило печи на еще тлеющие угли и принялась очищать кожуру с принесенной репы.
– Так, говоришь, из Затулья путь держите? – прерывая молчание, заговорил гончар.
– Оттуда…
– Издалече…
Они помолчали.
– И, молвишь, Красно Солнышко над миром уж взошло?
– Даже и не сомневайся в этом. Ужо светает…
– А сам-то ты его видал?
– А то!
– И как же это было? – гончар в волнении подался вперед.
– А вот послушай. Стоим мы, значит, с Гойко в дозоре на берегу Елены, – стал рассказывать старец. – И уж перед самым рассветом глядь: выплескивается из-за горизонта три солнца. Первое – огромное, огненно-красное! Сроду такого не видывал! А за ним – еще два: золотое и белое. И давай на небе выплясывать! А потом золотое и белое стали таять, таять и в красное солнышко вошли. И уже опосля того Красное Светило само, торжественно и самовластно, поплыло над землей.
– И что ж все это значит? Как мыслишь, дедуля?
– А кто ж его знает… Мы – люди не ученые. Не книжные.
– А все ж таки?
– Однако же я, умишком своим худым, так помышляю… – сказал дед Данила. – Знамение то было нашему народу. Красное солнце – сие есть Отец наш, Вседержитель. Золотое – суть дух его, птица Гамаюн. А белое – сие есть отрок непорочный, Спаситель наш. И каждое солнце само по себе, особо ходит. Смекаешь? И, в вместе с тем, они – едины.
– А как это?
Дед Данила сдвинул плечами:
– Кабы знать! Ведь я же человек неучёный.
Путята Стоянович задумался, нахмурил кустистые брови.
– О чем думу гадаешь, Путята Стоянович? Аль не рад?
– Рад-то я рад… – ответил гончар. – Да только путь у Отрока из Чаши Слёз неблизкий и опасный. А вороны Гарольда Ланцепупа рыщут повсюду, хватают мальцов без всякого разбору. А и прочей нечисти на дорогах тоже шляется, хоть отбавляй! Не дойдет сам, в одиночку-то, Спаситель наш, пропадет. Как бы подсобить ему? А?
– Так на то мы и посланы, чтобы путь-дорогу Ему приготовить.
– Ух ты! – улыбнулся гончар. – Ты погляди-ка, ерои какие! Путь-дорогу приготовить! Да Вас самих ланцепупы, али лесные браться товарища Кинга, того и гляди, сцапают – их тут в лесах кишмя кишит. Да и что вы, вдвоем-то, против такой тучи черной, можете?
– А вот и можем! – возразил дед Данила, поднимая на гончара ясный взгляд. – Многое можем. Да и не одни мы ведь. Поднялось из Затулья ясных соколов – войско превеликое. А мы с Гойко – так, разведка боем, передовой отряд. Нас возьмут – другие пробьются, довершат наше дело. И уж коли засияло солнышко на небеси – не загасить его никому, пойдем за ним и во тьму смертную, не убоимся.
Агафья Архиповна подала на стол потертую редьку и хлеб свежей выпечки.
– Вы уж не обессудьте, люди добрые, за скудость угощения… – произнесла она, едва не плача от стыда.
– Что, хозяюшка, туго нынче приходится? – ласково улыбнулся ей дед Данила. – Ничего, ободрись. Не долго уж терпеть эту свору сатанинскую осталось, скоро, скоро все переменится.
Женщина смахнула ладонью набежавшую слезинку:
– Уж дай-то Бог!
Вечеряли в молчании. После ужина продолжили начатый ранее разговор.
– Ну, и как у вас тут обстановочка-то? – начал расспрашивать дед Данила. – Нигде никакого шороху не слыхать?
– Тишина… – сказал Путята Стоянович. – Мыши – и те шуршать перестали, все передохли с голодухи…
– А происшествий – никаких?
– Я ж говорю: благодать! Подати плати, в кабальную повинность ходи. Облепили со всех сторон, кровососы… жируют. А ты хоть ноги протяни, никому и дела нет. Вон намедни ворвались ко мне шуляки – пьяные до изумления. Всё верх тормашками перевернули, забрали, что только могли, последнюю курицу унесли со двора. И орут, как бесноватые: «Слава ланцепупам!» Я в ответ – молчок! А они мне: А! Сермяжник! Лапотник! Почему не отвечаешь: «Героям слава!» А вот мы сейчас научим тебя, козла лапотного, как родину любить! И давай меня плетьми охаживать. Да все на колени поставить норовили! Едва до смерти не забили…
– Что ж ты не крикнул им: «героям слава?» – улыбнулся дед Данила. – Да колени не прогнул? Ведь могли твоих деток и осиротить?
Путята Стоянович набычился, упрямо замотал большелобой головой:
– Ну, нет. Не на таковского напали! Я только Бога славлю – Его одного, Творца неба и Земли. И только перед ним одним колена преклоняю. Да еще детям его, пресветлым витязям нашим, что головы свои за Русь святую сложили, славу воздаю. А эти? Живодеры! Грабят, убивают, насильничают – а я, значит, буду их еще и величать?
Путята Стоянович грохнул кулаком по столу:
– Не дождутся! Я человек, а не свинья! И по-ихнему хрюкать не стану!
Он опустил голову, уронил на столешницу тяжелые работящие руки.
– Вот это верно, – сказал дед Данило. – Не век же им жировать. Взойдет ещё и над нами Солнышко ясное.
Агафья Архиповна убрала миски со стола, ополоснула лицо в тазике, выпила кружку воды и улеглась на топчан за занавеской – у мужчин свои разговоры, нечего их стеснять.
А те сидели в молчании, каждый думал о своём. Гойко начал позёвывать. Путята Стоянович поднял на деда пытливый взор:
– Скажи-ка, деда, а ведь ты не просто так ко мне явился? Кто-то тебе должен был путь-дорогу ко мне указать, и имя мое назвать, не так ли?
Старец не отвел взгляда. Смотрел твердо, открыто.
– Так.
– И кто же это?
Дед Данила придвинулся к собеседнику, понизил голос.
– А вот послушай-тко… Явилась ко мне птица Гамаюн и молвит так: «Бери внука своего, и иди с ним гончару Путяте Стояновичу, что в селе Отрадном у Васильков на реке Славутич». Ну, мы и двинулись в путь-дороженьку. Кумекаешь? Коли птица Гамаюн повелела к тебе идти – значит, и Отрок где-то тут должон быть. Потому я и спрашивал у тебя: ничего такого, – странник пошевелил пальцами, – не слышно?
– Был случай… – кивнул гончар.
Дед Данила так и впился в его лицо острым внимательным взглядом.
– Где-то с месяца два назад уже, наверное, повез я горошки в Васильки… – начал рассказывать тот. – Когда гляжу: два ланцепупа мальчонку к гарнизону ведут. Тут малец как кинется от них. А они ему – раз, и подножку подставили. Мальчишка упал. Скрутили его, гады, и дальше повели, сердешного…
– И что? Сейчас мальцов повсюду без разбору хватают …
– Да странный он какой-то был. Одет не по-здешнему. И, главное, от реки его вели. Я потом специально спустился к берегу. Гляжу – челнок стоит, а снастей в лодке нет. Ни удочек, ничего. Вот я и подумал тогда, а не Герой ли это из Чаши Слёз?
– Так, так… – взволнованно сказал Дед Данила.
Лицо его оживилось, глаза враз помолодели. Гойко сидел поодаль на лавке и жадно впитывал каждое слово.
– А то еще слушок чудной прошел, – повел далее Путята Стоянович. – Как схватили того паренька, так стали ланцепупы подголема Анабелы…
– А кто это? – уточнил дед Данила.
– Да посадник колдуна в Васильках. Так вот, стали ланцепупы Анабелы по хуторам шарить. И как найдут где бабу по имени Арина – так и давай выпытывать у неё: а ну, признавайся, мол, есть ли у тебя внук Вакула и сын Никита Кожемяка в Васильках?
– И что?
– А ничего. Ни одна не выдала.
Помолчали, переваривая эту информацию. В свете того, что было уже сказано ранее, она приобретала новую окраску.
Путята Стоянович поманил к себе деда Данилу пальцем.
– А тут ещё такая комиссия вышла. Где-то месяца через полтора, как того паренька-то зацапали, отправился я порыбачить… Поднялся затемно, сел в лодку, спустился вниз по Веселой до Славутича. Заякорился у поворота в Милашкин ерик – там лещ отменно берет. А утро туманное выдалось, но уже марево потихоньку расходится… Когда слышу – плеск весел. И в саженях в тридцати от меня лодка проплывает. А в ней – четыре фигуры маячат. Три ланцепупа (один на веслах сидит) и на носу – отрок со связанными руками, вроде как путь им показывает. И говорит лупоглазым – да уверенно так: «Туда!» И свернули они в Милашкин ерик…
До поздней ночи сидели мужчины за столом. Судили-рядили и, так ничего и не решив, погасили светец и улеглись спать. Деду Даниле гончар отвел место на лавке у стены, а Гойко устроился на полу, на ворохе соломы. За день все очень намаялись и уснули быстро.
Вдруг мальчик слышит:
– Гойко!
Он открыл глаза, встал, подошел к лавке и потряс спящего деда за плечо:
– Чего тебе? – спросил дед Данила, разлепляя очи.
– Ты меня звал, деда?
– Нет. А что?
– Кто-то позвал меня. И я подумал, что это ты.
– Почудилось, наверное, – зевнул дед. – Ступай, спи.
Мальчик лег на солому и только начал засыпать, как снова слышит голос:
– Гойко!
Он поднялся, подошел к дедушке, потеребил его за плечо:
– Ты звал меня, деда?
– Нет. Спи, давай.
Гойко вернулся на место, смежил веки, и вдруг его окликнули в третий раз:
– Гойко!
Мальчик снова разбудил дедушку:
– Ты звал меня?
– Нет.
– Так кто же это все время меня кличет?
Дед Данила уселся на лавке, протер глаза и сказал:
– Это Господь. Когда он позовет тебя снова, ты отвечай ему: «Я слушаю Тебя, Господи». Понял?
– Да.
Мальчик улегся на солому. Вдруг слышит:
– Гойко!
– Я слушаю Тебя, Господи!
В ночной тиши раздался ясный голос:
– Завтра отправляйтесь в Семигорье, в дом кузнеца Богомила Глебовича, там будьте.
– Где ты, Господи? – сказал мальчик. – Покажись!
Вдруг горница озарилась ослепительно белым светом: на стол опустилась птица с красивым женским ликом и алыми, как огонь, крыльями. На голове у нее сверкала диадема с драгоценными наушницами. По избе разлились ароматы тончайших благовоний. Однако никто, кроме Гойко, не увидел ни фаворского света, ни жар-птицы, и не услыхал её вещих слов.