4
А Горихата-то оказался прав! Нашел я все-таки эту черную косточку! Она, знаете, такая как вилочка, с двумя рожками. И все, как он говорил – все так и есть!
Короче, пристрелил я Ваську, как того душмана. Бросил его в кастрюлю и варил там часа три, аж пока мясо от костей не отошло. А потом разобрал его по частям – и таки нашел!
Хорошо, хоть Людка как раз во второй смене была и всего этого чуда не видела! А то б она мне устроила Кузькину мать! Вы ж мою Людку еще не знаете, вот что я вам скажу. Это ж такая фурия… Да если б она только увидала, что я в ее эмалированной кастрюле кота варю…
У баб, я вам скажу, и вообще-то мозги куриные. А у моей Людки – и подавно. Да если бы не Руслан, я бы уже давно ее сменял на какую-нибудь молодуху. Я ж только свистну – за мной телки табунами побегут! А так только ради Русланчика с ней и живу. Потому как сына мужик воспитывать должен. У него всегда пример родного батяни перед глазами стоять должен.
Да-а… А вы знаете, как я его ухайдохкал, а? Я имею в виду – кота. Он даже и муркнуть не успел, как я его замочил!
Короче, лежу я в лопухах, как тот Ворошиловский стрелок. А в груди так палит, так палит! И голова трещит… Ну, думаю, все, пора сматывать удочки, сегодня уже не придет. Когда глядь – нарисовался! Остановился в метрах пяти от меня, ямку лапами выкопал, присел и свое котячее дело справляет. Ну, я его на мушку и взял. А он сидит ко мне бокам, ничего не подозревая. Поднатужился, значит, мерзавец, и замер, не шелохнется. Я левый глаз прижмурил, взял его под обрез и – фьють! Стрела ему так прямо горло и прошила. Он даже и муркнуть не успел – только ногами дрыг, дрыг. Тут я из засады выскакиваю, как черт из табакерки, и за мисину его к себе, как ту щуку, тащу. А он, котяра, упирается! Хрипит, визжит, гад ползучий! И живучий же, подлюка! Пришлось его еще кирпичом по башке долбануть, чтобы угомонить.
А потом, прикиньте, какое кино было! Прямо «Зверобой» какой-то, не иначе!
Иду я, значит, до своей хаты в своем ливерпульском костюмчике из бостона, как тот ковбой с дикого запада. На голове – лопухи, словно у лося рога. В одной руке – ружье для подводной охоты, а в другой – Васька волочится. Я его, этак по-зверобойски, за задние лапы держу, а голова у земли болтается. Как в той песне поется: «След кровавый стелется по сырой земле».
И тут – на тебе! Баба Феня! Выплывает из калитки со своей латаной торбой! Как увидела она этот пейзаж, – о, боже! Что тут приключилось! Как завопит! Как заголосит! «Вася! Васенька, родимый! Да что ж это он с тобой сделал, ирод окаянный! Люди добрые, вы ж только поглядите на этого изверга!» И такой кипишь подняла! Так убивается по своему котяре, словно я сына ее родного застрелил! И, прикиньте, подлетает ко мне, словно ведьма в ступе, и меня торбой по лопухам – бабах! Хорошо, хоть торба была не слишком пригружена. Ну, я – деру-помидору, от греха подальше.
А что ж мне еще оставалось делать? Будь на ее месте мужик – тогда б другое дело. Тогда б я с ним потолковал иначе. Тогда б я ему ружьем по клюкве дал – и весь базар.
5
Скажите, Вам никогда не доводилось видеть человека на заборе? А мне довелось! Да погодите, я вам сейчас все по-порядку расскажу.
Иду я, значится, по Гражданской улице в сторону кладбища. Уже вечереет. «Ночной эфир струит кефир», как говорил поэт. Ну, и всякая такая прочая лирическая мотня. Еще, знаете ли, темнота совсем не сгустилась, а только так, серый полумрак. Как раз уличные фонари загораются. Когда глядь – а на заборе Гиппократ сидит! И, что характерно, здоровенный же такой, лосина! Наверное, метров до трех в высоту будет, не меньше. Ага. И рожа у него такая наглая, самоуверенная – так бы, кажется, в нее и плюнул. И забор-то дощатый – а он, прикиньте, сидит на нем, словно шах на престоле. Ноги свесил, руки на груди скрестил, и таращится на меня. И, что самое удивительное, спину этак слегка назад откинул. А за спиной-то у него – пустота! Я так даже обомлел от неожиданности. Что за диво, думаю! Глюки у меня начались, что ли? Так вроде бы непохоже…
Что я, в глюках не разбираюсь, что ли?! Еще как разбираюсь! Да я всю эту глюкоманию вам почище любого Фрейда могу описать!
На днях, к примеру, наклюкался я до лысых чертиков, а утром разлепляю очи, и… ба! – на меня со стены конская морда глядит! Грива у нее, знаете, такая шелковистая, красивая… А взгляд – такой печальный, да укоризненный… Это ж и словами передать невозможно! У меня сердце в груди так и перевернулось, как дитя малое! Я даже глаза зажмурил от неожиданности и головой встряхнул… Не греза ли это? А потом – этак искоса, украдкой, – зырк сквозь прищуренные веки на стену… Ан конской головы уже и нету! Померещилась, значит. А вы мне – Фрейд! Фрейд!
А этот чудик на заборе – натурал в реале, за базар я отвечаю. Я уж и глаза кулаками тер, и через левое плечо сплевывал – все равно, гад, сидит. И взгляд такой насмешливый, ехидный.
Ну, и чо ты пялишься на меня, думаю? Шо ты корчишь из себя бубнового туза? Тоже мне, эскулап выискался!
Он, видите ли, на скорой помощи работает! И ему «Білє міцне» теперь уже не катит! Букет, видишь ли, ему не тот! Ему теперь «Лидию» подавай!
Да что ж это такое творится в нашем царстве-государстве, люди добрые? Вся наша советская страна, весь наш, можно сказать, трудовой многострадальный народ, пьет «Білє міцне» – а этому коновалу хренову особые вина подавай?! Да уже за одно это я бы эту контру к стенке поставил, как чуждый нашему обществу классовый элемент! И такие вот додики, скажу я вам, родину за рупь с полтиной и продавали!
А как он хавает, вы бы знали! Это ж кино и немцы! Людка ему суп в тарелку насыплет, и вот он очки на нос свой горбатый напялит и сидит, разглядывает его, точно рыбак у ставка. Ну, чо ты пялишься в тарелку, чмо ты болотное? Чо, свою судьбу в супе увидать хочешь, чи шо? А как заметит какую-нибудь цыбулинку – такую, что порядочный человек и в микроскоп-то не разглядит – то тут же ее ложкой сёрб на окоем! Такая вот дрянь мутнячая! Просто диву даешься, как это Людка ему эту тарелку вместе с супом на голову не наденет? И вот сидит он над этим супцом, тля криволапая, словно какой-то мыслитель Спиноза… Ложку ко рту поднесет, рожу перекосит… и жует, жует… жует, жует… Да это ж, скажу я вам, американскими долларами платить надо за то, чтобы глядеть на такое чудо-юдо! А то еще бокал свой с «Лидией» приподнимет, мизинец, словно гомик, в сторонку отогнет, и сидит, разглядывает его прищуренным оком… И смокчет-смокчет, смокчет-смокчет он это вино – подохнуть можно! Да что его там смоктать, чудо ты в перьях? Хлобыстнул его по-нашенски – и вся недолга, наливай второй! И уродится же такая тварь на земле русской! Цедит, цедит эту бодягу, словно говно сквозь марлечку! И рожа при этом такая мерзопакостная – словами не передать!
И вот такая гиль выперлась теперь на забор! Фу ты, мразь поганая! Хуже любого чёрта будет. Сидит, ноги свесила, и пялится на меня, сверху вниз, как Ленин на буржуазию. И улыбочка, знаете ли, такая скверная на гаденьких губах играет.
Дулю ему показать, чи шо? Тоже мне, рыцарь круглого стола выискался!
А и Людка, коза дранная, тоже хороша! Совсем уже оборзела, мерзавка! Всякие приличия, шалава, потеряла! Уже в открытую с ним хороводится, никого не стесняясь – ни людей, ни соседей. И это – при живом-то муже!
Да вот я ужо, кажись, до нее доберусь! Я этой стерве рога-то пообламаю! Ты ж посмотри, сука, какой ты пример сыну подаешь! Он же уже в третий класс ходит, все просекает!
А этот казел? Тебе шо, своих медсестер мало, чи шо?
Ну, а коли ты такой крутой Казанова – базара нет. Но ты же приличия соблюдай! И имей уважение к мужу! И ты ж ему, коли на то пошло, выкати хотя бы пузырь вина за амортизацию кудлатого сейфа.
А то ж что это такое получается, люди добрые? Приходит ко мне этот гусь носатый и говорит: «А ты чо, еще до сих пор дома сидишь? Давай, пойди погуляй куда-нибудь, ты нам мешаешь». А это уже борзость, не так ли? Ведь я же, как-никак, у себя в доме, на законных основаниях! А ты?
Э, да гори оно все синим пламенем! Наплевать и растереть! Ха-ха-ха-ха!
Гори гори ясно,
Чтобы не погасло!
Ха-ха-ха-ха!
Сгорелка хата –
Гори й сарай!
Ха-ха-ха-ха!
А мне все – по фиг дым!
А я вот сейчас возьму у чертей волшебный рубль – и загуляю! Эх, ребятки, загуляю! Теперь уже все, амба! Теперь не остановить! Теперь до края дошло, до самой бездны!
Э-эх! Цигель, цигель, ай лю-лю!
Или, может быть, вы полагаете, что я ничего не знаю об их заговоре? И про то, что они решили притравить меня, как крысу?
Знаем! Все знаем! Меня, значит, решили со свету жить, а сами надумали укатить в Америку, в райские кущи!
6
А дело-то было так.
Сперва они решили меня притравить каким-то самопальным колдовским зельем… А потом…
Вы русские народные сказки про бабу-ягу читали? Как она там, в чане, всякие отвары из лягушек и сушеных змей варит? Так вот, это горихатына баба Клава и есть!
К ней всякий народ ходит. Кому порчу навести. Кому приворот там, или, отворот сделать… Может и на картах, и на кофейной гуще погадать. И, к тому же, недорого берет. И, кстати, не только бабульками, но и натурой – самогоном, и яичками…
Ну, и моя Людка, дура, тоже к ней попхнулась. Она ж у меня продавщицей в продмаге работает. Стащила там палку колбасы, печенья с конфетами натибрила – и поперлась к этой ведьме. И взяла она у нее какого-то толченного порошка. А потом стала подсыпать его мне в еду и питье, как той крысе. А я гляжу, чтой-то мне изо дня в день все плохеет и плохеет? А врубитьтся, по чем кило помидор, никак не могу. Аж пока все это мутево не выплыло наружу!
А как дело-то открылось – она и давай хвостом вилять: мол, травила меня для моего же собственного блага. Что б я, значит, завязал с пьяней. И чтоб мне противно было не то, что пить, но даже и на бухало глядеть! Да только, мол, промашечка у нее вышла – чуток не рассчитала дозу.
Такую вот сказочку присочинила, коза дранная!
Хороша промашечка, а?! Я ж тогда чуть копыта не откинул!
Зарядила она мне эту гадость конкретно, по полной программе! И в котлеты с макаронами, и в кисель подсыпала. Я пообедал и… – брык! Лежу, в полной отключке, как Фантомас на лужайке. Когда сын со школы приходит. Увидел меня в таком состоянии, и сразу скумекал, что дело нечистое. Он у меня, хотя еще и шпингалет – а башковитый, весь в батяню пошел. Побежал к Людке. А она: «Ничего страшного, сынуля, просто папка опять пьяный!» А я ж в тот день, что самое смешное, почти трезвый был! Ну, Русланчик покрутил шариками в котелке и полетел к бабульке. Прилетает к ней и кричит: «Бабушка! Там папка зеленый лежит и уже не дышит! А мамка сидит на кухне с дядькой Артуром и Лидию пьет!»
А моя матушка, как те японские сумоисты: полтора центнера живого веса, физиономия красная, как помидор, так что и ушей за щеками не видать, и прет на Вас, если только вы ее затронете, как танк на мины. Ее бы послать в Японию – она бы там чемпионом страны по сумо стала, не фиг делать! Она б там их всех уделала! За базар я отвечаю. Так вот, прилетает она к нам, и сразу к Людке: «Где мой Янчик, сука подзаборная?» А Людка и пошла перед ней плясать: «Тамара Ивановна, Тамара Ивановна, успокойтесь! Ваш Янчик в комнате спит! Напился в дупу и выпал в осадок!» Ну, да мою мамочку тоже на мякине не проведешь! Недаром же она столько лет товароведом проработала! А ну, говорит, пошли к нему, шлюха, я сама погляжу! Заходят. Мамочка глядь – а на меня хоть сейчас белые тапочки одевай. Ну, она и взбеленилась! Как подскочит к Людке! Как схватит ее за грудки! Ах, ты, кричит, кошка дранная! Так это что? Так это ты его со своим бахурем, значит, на тот свет спровадить решила?! Убью, гадюку, и судить не будут!
А моя мамка в гневе, скажу я вам – это что-то с чем-то. Куда там Ивану Грозному! Ну, Людка и села. «Тамара Ивановна, родненькая,– лепечет. – Я ж хотела как лучше! Я ж взяла у бабы Клавы средство и подсыпала, чтоб он не пил…»
А тут в комнату и этот фуцин вплывает. Матушка ему и кричит: «А ты, альфонс вонючий, гляди у меня! Если сейчас же не откачаешь его – своими руками задушу!»
Он, видит такое дело, подошел ко мне, пощупал пульс и говорит:
– Тамара Ивановна, не волнуйтесь! Он живой.
Короче, вызвали они скорую – спасибо мамке с сыном – и вытянули меня с того света. А сынуля, пока вся эта кинокомедия крутилась, все время так и терся между Людкой и Гиппократом. Ну, и подслушал их разговор. И вот Людка этому клоуну говорит:
– Ну и влипли!
А он:
– Да. Не надо было тебе брать эту дрянь. Так и за решетку загреметь можно.
Она:
– И что же нам теперь делать?
Он:
– Подождем, пока все уляжется. К бабе Клаве больше не суйся. Я сам дам тебе один препарат, и научу, как с ним обращаться. Но только гляди, будь осторожна…
И вы полагаете, этим дело и кончилось? Ха-ха! Как бы не так!
Где-то месяца через два, на день рождения у Людки, сидим мы это, значится, за столом. Людка, коза дранная, в торце председательствует, а мы – по краям. Гиппократ одесную около нее восседает, а я – чуток подальше, с другой стороны примостился. И вот поднимает этот клоун тост за «Нашу милую Людарочку». За то, чтоб она, слышь, и дальше цвела и благоухала, как та роза в саду. И все это, знаете ли, с такими намеками гаденькими, с подтекстом. А сам посматривает на нее, как кот на сало. И, думает, что вокруг него одни лопухи собрались. И, что самое главное – сам-то в руке бокал с Лидией держит, а мне компот подсунули! Ну, я ж тоже парень не промах, сами понимаете. Я им и говорю:
– Чо за дела, народ? Вы чо мне тут за мутево налили?
А Людка на меня рукой и машет:
– Тебе уже и так довольно!
Как так довольно? Шо за номера? И шо там, в том компоте? Может, снова какой-то крысный препарат зарядили? Сейчас выпью – и, как в том английском кино – ау!
Ну, я ж человек прямой, как дверь в сортире. И я им и заявляю:
– Ну, не… Так дело не пойдет. В натуре.
И этак пальцем перед своим носом вожу и, причем, строго вожу, весомо. Чтоб они, блин, догнали, кто в этом доме хозяин. Встаю со стула и так прямо вопрос ребром и ставлю:
– Не надо чудить, мальчики. Чудиков у нас и без того хватает. Налейте-ка мне вина.
А Людка, коза драная, снова крякает:
– Хватит, я сказала! Ты и так свою норму уже выполнил. Сидишь весь синий, как змей Горыныч.
Ну, я-то при людях не хочу с ней цапаться. Перевожу все в шутку. А я, говорю, беру встречный план! Принимаю, мол, на себя повышенные обязательства! И только хотел ввернуть им еще что-нибудь остроумное, когда Гиппократ лапу этак по-хозяйски поднимает, и на меня свысока ладошкой – бзинь:
– Сиди уже там, импотент!
И как он это сказанул – так все за столом и прыснули. Ржут, аж животики надрывают, словно он что-то очень умное отмочил. Ну, я тут и вскипел. А как же и не вскипеть? У меня аж в глазах зарябило от досады!
Да что ж это такое? Как так – импотент? Это кому он посмел сказануть такое? И, главное, вместо вина компота налили!
И все это, знаете ли, как-то разом вдруг навернулось… Ну, меня и перемкнуло.
Эх, хватаю я свой бокал с компотом, как ту гранату, и с криком: «А-а, суки, достали!» как запущу его в трюмо! А потом там еще помидор квашенный в тарелке лежал – так я тем помидором в стену: бабах! Пятно по обоям, как простреленные мозги, и поплыло. Всякий контроль над собой потерял. Прикиньте: выскакиваю, блин, из-за стола, и прямо к балкону. А у нас же в комнате духотища, и двери на балкон открыли, чтоб, значит, ветерком продувало. Ну, я старт взял и как рванул… Через перилла, как тот Брумель, перемахнул и, с девятого этажа, свечой, вниз!
Кстати, от моего дома до старого кладбища – рукой подать, метров триста, не больше будет. И, знаете, как это удобно? Сковырнулся, допустим, кто-нибудь из соседей – его тут же в гроб пакуют и прямиком на кладбище несут. И даже катафалка нанимать не надо! А это, согласитесь, уже экономия.
Вот и меня, значит, таким же макаром, после того, как я с балкона-то сиганул, в гроб и снарядили. Лежу я в нем и ухмыляюсь. Вам-то тут, дескать, еще как медным котелкам пыхтеть – а я уже в другое измерение вышел.
Короче: отчитал батюшка надо мной все свои молитвы, которые ему там по чину его положено, и понесли меня в последний путь… И несут, что вполне естественно, по Гражданской, а она упирается в старое кладбище. Погодка такая пасмурная, приятная стоит – и не жарко тебе, и не холодно. В самый раз для подобных мероприятий. За гробом безутешная вдова идет, носом в платок хлюпает. С ней – Русланчик, Гиппократ, моя мамулька… ну, в общем, все родственники и близкие покойного. А за ними уже всякая шушера следует – знакомые, соседи и прочие любители выпить на шару. А как к кладбищу подходить стали – и дождичек заморосил. Но не холодный – а такой приятный, освежающий.
А местечко на этом кладбище может не каждый заполучить. Далеко не каждый! А только птицы очень и очень высокого полета. Или же по великому блату. А все остальные – кыш в Камышаны!
Ну, моя-то мамулька человек с большой буквы. Она же у меня товаровед. У нее вся наша партийная босота отоваривается. Поэтому и местечко мне пробили легко, без проблем! И причем не где-нибудь там, в закоулке, а у главной аллеи, где самые киты лежит.
Короче, выдвигаемся к кладбищу… И, что вполне естественно, вдоль него дорога идет. Кто местный – тот знает. Раньше Качельной называлась, а потом, в буреломные годы, ее Карлом Либкнехтом обозвали.
И обычно как происходит? Как только похоронная процессия к Карлу Либкнехту подваливает – так все машины и тормозят, пережидают, пока покойника пронесут. Потому что проехать мимо такого дела – дурной знак. А тут, как нарочно, дом загорелся! И пожарники на пожар летят. И, как раз, мы у них перед носом и выпхнулись. А пожарники-то ожидать не будут, пока мы перед ними прочапаем. Передняя машина как засвистит! Тут я с переляку из гроба вскакиваю, пелены с себя в горячке срываю и тоже как заору – все в разные стороны так и дриснули!
А потом и вообще такие пироги пошли, такие дела завернулись!
Знаете аптеку, что в начале Гражданской стоит?
И вот прикиньте себе такую картину. Ночь… Аптека… Небо в алмазах. И только где-нигде тлеют уличные фонари. Потому как почти все лампочки разбиты местной шпаной. Времечко уже позднее, и влюбленные парочки разбрелись по своим хатам. Только какой-то чувак ковыляет домой по Карлу Либкнехту… Вот он сворачивает на Гражданскую… доходит до аптеки и… шо за номера?
У аптеки горит фонарь, и в желтом пятне света, в очерченном камешком кругу, стоит на коленях интеллигентный мужчина в ливерпульском костюмчике за семьсот баксов. Стройный, подтянутый, как стебелек! Вы, наверное, уже догнали, что это — никто иной, как я! И в зубах у меня, – черная косточка!
Увидев такой пейзаж, чувак тормозит, распускает перья, и обходит меня другой стороной улицы. Звуки шагов угасают в ночи…
Ха! А это еще шо за диво?
Дверь открывается… и из аптеки выходит не хилый мужчина в черном двубортном костюме. Он закрывает за собой дверь и направляется прямиком в мою сторону. Костюмчик сидит на нем, как влитой. Шагает неспешно, уверенно… А вместо головы у него – шар из сизого дыма!
На всякий пожарный, осеняю себя крестным знамением и начинаю читать: «Отче наш».
Но, как назло, забываю слова молитвы.
А этот-то, шароголовый, пхнет прямо на меня. Дошел до круга, и… трр! Остановился, точно на стену наткнулся. Полапал, полапал ее руками в черных перчатках, обошел меня по дуге и растворился в ночи. Ну, думаю, слава тебе, Господи! Пронесло!
Когда глядь: а в окнах аптеки желтые огоньки замигали, послышались голоса, стуки…
Тут дверь опять отворяется. И – бздынь: на пороге появляется сгорбленная старушенция с клюкой. А в другой-то руке у нее пузырек. И вот она нюхнет его, значит, и на меня исподлобья как зыркнет! Батюшки-светы! Зенки – как молнии! Уж и не знаю, как я не подорвался с того круга и не кинулся тикать.
И – пошло-поехало!
Ожила, улочка моя родимая! Наполнилась всякой нечистью! То на двуколке какой-то важный пурец в старинном сюртуке со своей лярвой косоглазой проедет. (А сама-то двуколка запряжена тройкой черных свиней!) А то еще комапашка разухабистая мимо вальнет, «матом землю кроя»…
И, наконец-таки, прилетели!
Вы чертей когда-нибудь видели? Вот то-то и оно! А я видел, и, причем, неоднократно.
Да это ж дело и нехитрое. Как перепьешь – так потом с бодуна и увидишь.
Но черт черту – разница, вот что я вам скажу. Большая разница. Они ж тоже бывают всякие, как и люди.
Те, что раньше являлись, были совсем махонькими – мне по колено, а то и меньше. И вот вскочит такой чертяка, допустим, на тумбочку, или заберется в поддувало, и оттуда тебе язык показывает. А захочешь его словить – так он скок, скок, как тот кузнечик… и уже на другом месте сидит.
А эти-то здоровенные, как бугаи! И рога у них – как у тех буйволов. А и рожи – не приведи вас господи увидеть такие и в кошмарном сне! И, самый главный-то у них, с багровой харей – это ж такой ужас! Такой ужас!
И вот обступило меня все это кодло мутнячее со всех сторон, и давай требовать черную косточку. А я ж им, как меня Горихата учил, и толкую: «Нема делов, братва! Гоните волшебный рубль – и косточка ваша». Тут их главный-то как заревет, да кулаками перед моим носом как замолотит! Ну, я с переляку из круга и дриснул!
Лечу, значит я, по Гражданской – аж пятки сверкают! Оборачиваюсь – а они за мной целой сворой бегут. Выскакиваю я на Карла, в блин-клин, Либкнехта и всю его мировую революцию мать, и чешу вдоль кладбища.
Короче: вы брошенный дом, что у кладбища стоит, знаете? В нем жильцы и месяца не прожили, съехали. И больше никто в нем так и поселился. Потому что пошла о нем дурная слава. Вроде по ночам там какие-то фантомасы бродят, вещи летают, ну, и всякая такая прочая паранормальная мотня. А народ-то у нас, сами ж знаете, предприимчивый, шустрый. Как жильцы-то выбрались – так всю внутрянку и разнесли, остались лишь голые стены да крыша. Одно время там вечерами шпана тусовалась, а потом их как-то раз барабашка как шуганул – так они туда и дорогу забыли.
Так вот, чешу я, значит, мимо этого заколдованного дома, с черной косточкой в зубах, а за мной по пятам чертяки гонятся. Когда глядь – а в проеме второго этажа два эсесовца стоят! Рукава, блин, на мундирах по локти закатаны, а на груди – выгнутые бляхи в лунном свете блестят. И, прикиньте себе, перед ними – секретное оружие фюрера! Зенитка – не зенитка, пушка – не пушка, а какая-то лучезарная хренотень. И один немчура, значит, на меня эту ахинею наводит, а другой – какое-то колесико подкручивает. На прицел, значит, гады, берут.
И как только я этот чертов дом проскочил – из ствола… бзинь: луч лазера, тонюсенький такой, как игла, и вылез. И меня этим лучом, от макушки до самого копчика, фашисты надвое и развалили!
