Ноябрьское утро было серым и безликим. Насыщенный влагой воздух смазывал все звуки, впитывая их, как вата, и низкие тучи над городом казались размазанными по небу грязной гуашью.
Максим Валерьянович Кузнецов возвращался с базара домой.
Он шел, опустив голову. Его руки оттягивали тяжелые сумки, набитые продуктами, и время от времени ему приходилось делать остановки для отдыха. Он был до такой степени погружен в себя, что, если бы мимо него проехал цирковой слон на велосипеде – он бы его и не заметил. Так он дотопал до того места, где начинался извилистый спуск с горы на улицу Ключевую. Еще один, предпоследний рывок – и он будет дома. И тут из калитки угловой хаты вышел какой-то подвыпивший субъект.
Ему было лет сорок. Лицо угрюмое, темное, с косым шрамом на щеке. Он был коренаст, одет в серую куртку и мятые штаны. На ногах болтались шлепанцы. Фигура незнакомца излучала угрозу, а под одеждой, висевшей на нём балахоном, угадывались стальные мышцы силача.
Незнакомец преградил Кузнецову путь, вынул нож из кармана и прорычал:
– Стоять!
Максим Валерьянович застыл, как вкопанный.
– Ну чо, писака? – неприятно ухмыльнулся неизвестный и поднес нож к горлу Максима Валерьяновича. – Пощекотать тебя этим перышком, га?
Страх, удушливый страх наполнил душу Максима Валерьяновича. Сумки по-прежнему оттягивали ему руки, но он уже не чувствовал их тяжести.
– Что Вы хотите? – осевшим голосом пролепетал он.
– Что я хочу? Ты зачем, сука, описал меня в своей повести? Растрезвонил на весь свет о моих похождениях – а мне-то тут жить!
– Да кто вы?
– А ты и не знаешь, га?
– Нет.
– Не прикидывайся дурачком! Я – Петр Балабасов! Понял?
– Какой такой ещё Балабасов?
– Тот самый. Из твоей повести «Оглашенные».
Максим Валерьянович подумал, что он сходит с ума.
Эту повесть он написал уже лет тридцать тому назад. Она давалась ему нелегко, и он переделывал её по множеству раз. В литературном клубе «Эллинг» (он хаживал туда по четвергам) отношение к ней было двояким: одни расхваливали, а другие критиковали.
Когда его начинали спрашивать о прототипе главного героя, он лавировал, уходил в сторону: мол, это образ собирательный, и конкретно я его не списывал ни с кого, но на самом-то деле у него просто не хватало мужества признать, что в Балабасове он описал себя самого. Вот почему даже самые строгие его критики отмечали: несмотря на все недочеты, повесть вышла убедительной, автор хорошо исследовал материал и знал, о чем пишет.
Еще бы ему этого не знать!
В этой вещице он в иронической форме, и даже как бы осуждая главного героя, высказал свои тогдашние потаённые мысли, обрисовал свои гаденькие поступки, а, чтобы никто не смог докопаться до этого, закамуфлировал своего персонажа, придав ему черты одного своего старого знакомца.
Если бы он не написал тогда этой повестушки, то, возможно, и он бы, как и его литературный герой, покатился бы по наклонной плоскости и стал бы таким же горьким пьянчужкой…
Тогда он как бы наметил невидимые рельсы своей судьбы, но сам по ним не поехал, а направил вместо себя своего виртуального двойника. Так что поднятие всей этой грязи на кончике пера явилось для него своего рода терапией души. И, таким образом, работа над словом подняла его на некоторую нравственную высоту…
Он даже опубликовал своих «Оглашенных» в одном литературном альманахе, да только вот, оказывается, его персонаж сошел со страниц этой повести и теперь жил в реальном мире своей отдельной, собственной жизнью.
– Но ведь я писал не о Вас, – стал отрекаться от своего творения Кузнецов, – а о совсем, совсем о другом человеке.
– Ты, слышь… Ты чо тут горбатого лепишь? – сказал мужик. – Я и есть тот самый Петр Балабасов, понял? И теперь все тычут на меня пальцем. Так что смотри, писака, черканешь ещё хоть строчку обо мне – тут тебе и кранты! Понятно?
– Да.
– Свободен!
С этими словами мужчина испарился.
Озадаченный Максим Валерьянович постоял немного в растерянности и стал спускаться вниз. Сумки оттягивали ему руки, и под его ногами петлял знакомый булыжник.
Как же это получилось, размышлял он? Выходит, его литературный персонаж все эти годы жил в одной из хат, мимо которой он ходил едва ли не каждый день? Почтения к своему творцу он явно не испытывал…
Пыхтя под тяжестью сумок, Кузнецов сошел вниз, на улицу Ключевую и проволокся по ней метров сто. Затем остановился передохнуть. Тучи нависали над его головой, как будто он находился на дне глубокого ущелья…
Он поставил сумки на землю и почесал за ухом.
– Да-а… Нужно было печататься под псевдонимом, – подумал стареющий прозаик.
Он окинул взглядом узенький извилистый переулок, уходящий в гору. Предстоял последний подъём.