1
Я держал в руках письмо, пришедшее с бандеролью. Обратного адреса на ней не было. Вот что в нем было написано.
Высылаю Вам эти записки. Многое из того, что вы в них прочтете, относится к разряду явлений, совершенно немыслимых в нашем мире. И, тем не менее, все тут, до последней точки, правда. Смешнее всего, конечно, то (хотя, понятно, ничего смешного тут нет и быть не может) что меня нужно немедля хватать, вязать и тащить в тюрьму, потому что преступление мое ужасно. Но в том-то и беда моя, что ни один суд в мире не признает меня виновным. Нести же в одиночку бремя этого вселенского ужаса я не в силах. И никто, никто на всём целом свете, не может помочь мне!
Эту рукопись я отдаю в полное Ваше распоряжение. Вы вольны делать с ней все, что только Вам заблагорассудится – хоть в печке сжечь. Если же вы решитесь опубликовать ее в вашем издании, то можете озаглавить так: «Записки сумасшедшего». Хотя, впрочем, такое название было уже у Гоголя. Словом, заголовок сочините сами, не в нём суть.
Фамилии своей называть не буду, можете прилепить какую угодно. Ну, хотя бы Огурцов.
Ниже стояла корявая приписка.
Наверное, я скоро сойду с ума. Или покончу счеты с жизнью. Боюсь, что я не выдержу и вновь совершу что-нибудь ужасное! Я уже ни за что не ручаюсь и ни в чем не уверен.
Я рассыпаюсь на части – можете ли вы это понять?
Дочитав письмо, я ознакомился с рукописью, после чего минут пять расхаживал по кабинету, а затем перечитал и то, и другое ещё раз и сунул в ящик своего стола. Там и пролежали эти записки почти целый месяц. И все это время они занозой сидели во мне.
И вот на днях я достал эту рукопись, сделал ей необходимую, с моей точки зрения, правку, и теперь выпускаю в свет.
2
Это наваждение длилось трое суток, но мне казалось, что оно тянется уже долгие годы.
В понедельник я развелся с женой и, хотя внешне все выглядело благопристойно, этот шаг дался мне нелегко. Семь лет семейной жизни! Семь лет любви… Ведь любовь к ней все еще жила в моем сердце. И вот в один злосчастный день все пошло кувырком.
А во вторник я узнал, что меня предал мой компаньон. Впрочем, я и с самого начала предчувствовал, что этим все и кончится.
Неприятности сыпались на мою голову, как горох из мешка. Еще каких-то три года назад я преодолевал их со стоической улыбкой. Теперь же они вызывали во мне приливы бешенства.
На работе я еще как-то удерживал себя в узде приличий, но дома на это уже недоставало никаких сил. Напряжение, копившееся в моей душе, словно в аккумуляторной банке, искало выход – и меня прорывало. Маска цивилизованного человека слетала с меня, как шелуха, обнажая мое дикарское нутро. Ольга платила мне той же монетой.
В нашем доме постоянно царила предгрозовая атмосфера, ссора могла вспыхнуть в любой момент, как пожар в лесу. Стена отчуждения между нами вырастала всё выше и выше. И мне и ей ясно было, что долго так продолжаться не может. Сын уже начал дичиться меня, от постоянных скандалов он стал заикаться, и жена таскала его на сеансы к каким-то шарлатанам-экстрасенсам. Я видел всю эту чушь, весь этот бред собачий – и ничего не мог поделать. И тут у нее объявился друг.
Но – довольно об этом. Кто любил – тот поймет меня и без слов. А кто нет – так тому все одно не растолкуешь.
Стоит ли поверять бездушной бумаге, как лежал я в тот черный понедельник на диване, совершенно один, в квартире малоизвестных мне людей, как выл от тоски и метался в четырех стенах? Как бегал по вечерним улицам под дождем? Как стоял, глотая слезы, под такими дорогими, и теперь чужими окнами?
Умолчу… Скреплюсь…
Многое было похоронено мной в тот дождливый понедельник. Многое передумано. Но не забыто. Нет, не забыто… Опишу, впрочем, один эпизод.
Есть в нашем городке речка Быстрянка, и через нее перекинут высокий мост.
Около двух или, может быть, трех часов ночи стоял я на этом мосту, навалившись грудью на перила, и глядел в воду.
Дул ветер, сеял дождь. Вода в реке была холодна и темна. У берега чернели силуэты рыболовецких судов и лодок. Точно гигантские тюльпаны, горели на мосту фонари. Желтые блики света плясали на волне, ветер гнал зыбь, и вода тут и там вскипала фейерверками красных звездочек света.
Я все ниже и ниже сползал с перил и, чудилось мне, что вода вымывает из моей души всю грязь, всю скверну, и уносит ее в неведомые дали.
Река успокаивала, врачевала, вытягивала душевную боль, и меня все настойчивее охватывало хмельное желание броситься в воду. В душе поднималась, туманя рассудок, звенящая радость. Казалось, за моей спиной выросли крылья. Река звала! Река обещала забвение и покой, и краткий миг свободного полета!
Всё-то в ту ночь висело на волоске. Мне только не хватило еще какого-то небольшого толчка, и я так и не прыгнул в реку.
Но – ночь прошла, наступило утро, и осветило всё в иные тона. Мрачные тени растаяли, и в опустошенной груди воскресла надежда.
У меня вырвали сердце?
Что ж, прекрасно! Я обойдусь и без сердца!
У меня отняли сына?
Ладно! Я докажу! Я всем докажу!
Я окунусь в работу – да так, чтобы уж совсем не видеть белого света. И пусть наградою за это мне будет инфаркт или инсульт – шут с ним! Но я не сдамся, нет, не сдамся! Не дождетесь!
Я все равно выплыву! Я всё равно не утону!
3
А на следующий день открылось, что меня предал компаньон…
Но здесь необходимо вернуться на несколько лет назад.
Работал тогда в моей фирме некий Алим Окайевич Тахтарбаев – крупный, желтолицый мужчина с хитрыми раскосыми глазами – то ли кореец, то ли казах или якут, шут его знает. Уж и не знаю, как к нему прилепилось это прозвище – Алим-бек, но было оно, что называется, не в бровь, а в глаз. Дело свое, впрочем, он знал, со мною бывал неизменно дружелюбен, а уж какой был весельчак!
Как-то утром пришел я в контору – и на пороге, нос к носу, столкнулся с Алим-беком.
– О! Василий Николаевич, – звенящим от радости голосом, сказал он мне, – а ты знаешь, что сегодня ночью тебя обокрали?
– Как обокрали? – спросил я.
– А так, – рассмеялся мне в лицо Алим. – Выставили окно, влезли в контору и вымели все подчистую!
И видно было, что он радуется от души – словно выиграл машину по лотерейному билету.
Я, признаться, тяготился обществом Алима. Не знаю, чем это объяснить, но только после встреч с ним на душе у меня становилось как-то тяжело, и я чувствовал упадок сил. Алим же, напротив, от общения со мною, словно как бы даже расцветал, молодел на глазах – словно бы он испил живой водицы.
В особенности докучала мне его навязчивость. Он для чего-то постоянно искал приятельства со мною, названивал мне домой по несколько раз на день и, причем даже, без всякого повода. Вел себя со мною так, словно влюбленная женщина. Наконец, уже даже самый голос его в телефонной трубке стал вызывать во мне приливы депрессии. И я, как последний дурак, срывал свое дурное настроение на жене! А затем пошла и вообще какая-то кабалистика.
Алим начал делать упорные попытки оказать мне всякие мелкие услуги. Я понимал, конечно, что никаких одолжений от него принимать нельзя. Не тем он был человеком, чтобы совершать благие дела за просто так: каждое его «благодеяние» состояло у него на строжайшем учете. И, если Алим угостил вас пирожком за пятак – это будет непременно внесено в какие-нибудь его реестры. И, на этот пятак, нарастут такие проценты, что, в итоге, вам придется покупать ему торт.
Скажут: бред, ерунда. Но вот случай.
Были у меня старенькие Жигули, а у Алима – брелок от ключей. И, как я ни отнекивался, он все же всучил мне его в подарок. И сразу же вслед за этим, попросил меня подкинуть его домой, – причём, уже с таким видом, как будто он являлся полноправным совладельцем машины.
Он сел в автомобиль и, едва мы выехали на перекресток – возьми, и брякни мне с масляной улыбочкой на лоснящемся, как блин, лице:
– О, да ты – ас-водитель!
Я, на мгновение, отвлекся от управления автомобилем и в тот же миг в бок моего «Жигулёнка» врезался грузовик. От удара мы выскочили на встречную полосу и лишь чудом не перевернулись.
Позже шофер грузовика (а это был водитель с почти с двадцатилетним стажем работы!) и сам не мог объяснить, что заставило его поехать на красный свет. Говорит, что на него как бы нашло какое-то затмение.
Скажете, случайность? Дело ваше. Но только я в случайности не верю! Я даже думаю, что никаких случайностей в нашем мире и вовсе нет. Тут – закономерность!
Алим-бек высасывал из меня мои жизненные силы. И те неприятности, те недомогания, которые были предназначены судьбой ему, он, каким-то чудодейственным образом, переправлял на меня.
Осознав это, я решил его уволить. Между нами произошла бурная сцена. И Алим-бек, хлопнув за собой дверью, порвал со мной.
4
Прошло года полтора. Мои дела шли скверно. Я тянул лямку, как вол, – но видел перед собой одни тупики.
В середине апреля заглянул ко мне в контору Алим. Он зазвал меня в «Красную шапочку» для «делового», как он выразился, разговора и заказал кофе и коньяк.
Начало было знаменательным.
Кофе, да еще с коньяком – так раскошелиться Алим мог только на нужного ему человека. Ибо, сказать по совести, был он редкий жмот.
Себе же Алим взял зеленый чай, потому что кофе и алкоголь были ему противопоказаны – он не пил ни того, ни другого уже много лет. Единственной его отрадой были женщины, и он даже скрупулезно записывал все издержки на них в особый блокнот.
«Красная шапочка» импонировала мне по двум причинам. Во-первых, в ней можно было посидеть в приятном полумраке без опасений задохнуться в клубах табачного дыма. И, во-вторых, там не крутили надрывных блатных песен, как в других кафе. Так что при беседе можно было не напрягать голосовые связки. Все это, разумеется, Алимом было учтено.
В кафе было не слишком многолюдно.
Мы сели за столик у окна. Алим долго принюхивался к чаю, прежде чем испробовать его на вкус. Затем повел осторожный разговор на футбольные темы. Сам он к футболу был равнодушен, но действовал по методике своего духовного учителя, Даниеля Карнеги: дабы завоевать расположение «нужного человека», учил тот, следовало проявлять к его увлечениям неподдельный интерес.
И Алим его проявлял.
С четверть часа он петлял вокруг да около, постепенно сужая круги. Наконец приступил к делу:
– Василий Николаевич, – сказал Алим, устремляя на меня открытый и, как он полагал, искренний взгляд. – Ты меня знаешь. И я тебя знаю…
Я пригубил кофе, ожидая, что последует дальше.
– Ты человек честный, порядочный… – Алим-бек немного поколебался и, решив, что кашу маслом не испортишь, присовокупил. – И умный.
Это тоже входило в его методику. Я не удержался, и саркастически заметил:
– А еще интеллигентный. Это ты что, забыл?
– Нет, серьезно, – сказал Алим, глядя чуть выше моей переносицы, как рекомендовано в книгах его американского гуру. – Я не шучу. Честно говоря, раньше я и не подозревал даже, какой крест ты несешь. Думал: ну, ходит человек с дипломатом, всю черновую работу взвалил на мастеров – а сам знай себе стрижет бабки. Но теперь, когда я открыл свое дело и хлебнул всего этого нашего украинского бардака – теперь-то я стал думать иначе. Теперь я вижу, как надо напрягаться, чтобы вымутить хотя бы что-нибудь. И какие надо давать взятки! И в какие играть игры с законом!.. Да… Всё это я уже понял…
Он говорил, не спеша, тщательно подбирая слова. По всей видимости, эта речь была им заготовлена заранее.
– Так вот… – он поперхнулся и кашлянул в кулак. – Так вот… – повторил он. – Я признаю, что был тогда не прав.
На моей памяти это был единственный случай, когда Алим признавал свою неправоту. И причем, по собственной инициативе. Я тут же подумал, что это неспроста…
– Я потыкался, помыкался, после того, как ушел от тебя, – продолжал Алим, – и теперь вижу, что один в поле не воин. Короче, у меня к тебе деловое предложение: давай работать на пару!
Я склонился над чашечкой кофе. Так вот, оказывается, для чего он зазвал меня в кафе!
– Ну, что скажешь?
– Скажу, что это очень солидное предложение, – ответил я, поскольку угощался за его счет.
– И его стоит обсудить! – тут же подхватил Алим-бек.
Я ответил ему, что вреда от этого не будет, но пока что не представляю, каким образом наши интересы могут совпасть.
– Все просто, – пояснил мне Алим-бек. – Смотри. У тебя есть строй база, транспорт, кадры и материалы. А у меня – связи и интеллект.
Значит, мой интеллект, подумал я, Алим приравнял к нулю…
– Вот ты смеёшься, – сказал Тахтарбаев, заметив мою улыбку. – А я, между прочим, вхож к очень большим людям. И они, Вася, сидят у корыта с бабками.
– А что за люди? – осведомился я.
– Ну, люди! Понимаешь? Люди. Профессионалы.
– И какая же у них профессия?
– Деребанить бабки.
– Понятно… И каким же боком ты хочешь протиснуться к их корыту?
– Левым, конечно. Левым, – Алим прихихикнул. – Каким же еще?
Я призадумался. Было ясно, что этот «друг степей» втягивает меня в какую-то авантюру. Он посмотрел на меня напряженным взглядом – словно резидент, вербующий агента:
– Но только, надеюсь, этот разговор останется между нами? Независимо от того, придем мы к соглашению, или нет?
Я кивнул в знак согласия.
– Так вот, – оживился Алим. – Я знаю, что ты человек слова и на тебя можно положиться…
И, бросая плутоватые взгляды по сторонам, он поведал мне о том, что наверху решили взяться за культуру, и что с Киева приехал какой-то большой дядя с мешком денег на ремонт краеведческого музея, который уже давно на ладан дышит и что, если взяться за дело с умом, часть этих денег может перекочевать в наши карманы.
– И каким же образом? – уточнил я. – Наденем маски и пойдём на ограбление?
– Не, серьезно, Вася… Там надо перекрыть кровлю, сделать ремонт кабинетов, отопления. Работы как минимум на год. А если зацепимся коготками – то и больше. Работы там – непочатый край, и они обещают подгонять нам объекты и дальше!
Я улыбнулся:
– И что, всё так просто?
– Ну, нет, конечно. Надо будет отстегнуть.
– И сколько?
Алим шепнул мне в ухо:
– Двадцать пять процентов.
– И все? А плохо им не станет?
– Ты за них не беспокойся, – сказал Алим. – Ты лучше о себе подумай.
– Это нереально, – сказал я.
– Почему?
– Ну, ты прикинь сам, если только у тебя достанет на это воображения. Это сколько же надо нарисовать липы, чтобы отстегнуть им такие проценты?
– Ну так и что? – Алим усмехнулся. – Хочешь жить – умей вертеться!
– Где? На зоне?
– Ну, так же тебе объясняю, – горячо зашептал Алим, таинс твенно округляя свои раскосые глаза, – тут же задействованы очень солидные люди! Мафия, понимаешь? Мафия! Они же все сидят в высоких кабинетах и повязаны друг с другом круговой порукой. Если мы будем исправно отстегивать им и не зарываться – какой же смысл им нас топить?
Я сдвинул плечами:
– А я знаю? А вдруг их возьмут за жабры другие солидные люди, или они что-то не поделят между собой. Ты же ведь знаешь, время от времени такое случается. И тогда им понадобится кого-то сдать. И как ты думаешь, кого они отдадут на съедение в первую очередь? Да и мало ли что может случиться в их игре?
Алим перестал улыбаться и стал очень серьезным.
– А, как ты думаешь, Вася, мне что же, нравиться ходить по лезвию ножа? Давать взятки? Не спать по ночам? Или я бы не хотел бы работать честно? Но ты же не хуже моего знаешь, что в нашей стране работать честно невозможно! Ты должен либо играть по их правилам – либо сдохнуть. Или я не прав?
– Прав, – сказал я.
Алим решительно ударил в ладонь ребром ладони:
– И третьего – не дано… Согласен ты с этим? С волками жить – по-волчьи выть.
Я не ответил.
– Смотри, Вася, – напирал Алим, – они разграбили нашу страну, вывезли за бугор все наши вклады, отгрохали там себе виллы и плюют на нас с тобой с высокой колокольни. Или ты станешь это отрицать?
Отрицать очевидное я, конечно, не стал.
– Так вот: мы живем в воровской стране. Система устроена таким образом – и ты это знаешь не хуже меня – что любой, кто занимается каким-то делом, уже сидит у них на крючке. И выбор у тебя невелик: или быть честным и бедным, или играть по их правилам.
– К чему весь этот треп? – сказал я. – Или ты думаешь, что я прилетел с Луны?
– Так что же тебя тогда смущает?
– Просто я не хочу плыть с ними в одной лодке.
Алим рассмеялся:
– Ай-яй! Да что ты говоришь! А у тебя что, есть выбор?
Я не ответил.
– Ну, хорошо, Вася! Хорошо! Чудесно! Не плыви с ними в одной лодке! Пожалуйста! Не надо! Живи, как Иисус Христос! И когда твоему сыну будет не за что купить ботинки или молоко, а твоей супруге – лекарства, вот тогда ты и объясни им, что живешь по христианским заповедям.
– А с чего это ты взял, что живу по христианским заповедям? – сказал я.
– Так что же ты тогда предлагаешь?
– Ничего.
– Да они только свиснут – и на твое место сбежится тысяча человек! – напирал Алим – И еще задницы им лизать будут… Нет… Не знаю, как ты – а я не хочу остаться за бортом. Мне надо что-то кушать, во что-то одеваться, дать сыну образование. Да и вообще, – он подмигнул мне, – ведь ты же знаешь… Я ж не монах! А тесное телесное общенье с женским полом требует финансовой подпитки…
Я внимательно посмотрел на Алима.
Кто он? И почему я, живя всю жизнь в своем родном городе, не вхож к «большим людям», а этот залётный берендей – вхож?
Я сказал ему:
– Послушай, Алим, давай играть в открытую… Скажи, ты можешь потянуть эти работы сам?
– Могу! – без тени колебаний воскликнул он.
– Тогда скажи мне: зачем я тебе нужен?
– Так я ж уже сказал тебе, – вновь стал петлять Алим. – Одной рукой две сиськи не схватишь.
– Не спорю. Тут ты – дока. И все-таки хотелось бы услышать от тебя более внятный ответ.
– Ну, хорошо, гмм… гмм… – Алим замялся и стыдливо потупил очи. – Ты знаешь, Вася, мне всегда хотелось иметь друга. Понимаешь? Настоящего друга. Чтобы я был за ним, как за каменной стеной. Деньги – это так… тьфу, навоз! А я всегда завидовал тем людям, которые вот, – он сомкнул руки в замок, – готовы пойти друг за другом в огонь, и в воду!
Он смущенно замолчал, елозя чашкой по столу. Когда он заговорил снова, фальши в его словах я не заметил.
– Ведь у меня, по сути дела, нет друзей. Смотри: мне 35 лет, половина жизни осталась позади, а как я живу? С первой женой развелся… Вторая… Ну, как бы тебе это объяснить… У нас с ней нет ничего общего. Понимаешь? Так, живем – хлеб жуем. Есть только сын. Но это – совсем другое дело. А так я – один. Понимаешь? Совсем один!
Он поднял на меня ищущий взгляд:
– А с тобой мы могли бы делать дела!
Он плеснул мне в стакан коньяку:
– Большие дела, Вася! Но для этого мы должны быть уверены друг в друге. Понимаешь? На все сто! Идти вот, – он снова сомкнул руки, – в одной связке, как альпинисты. И не считаться с тем, кто сделал больше, а кто – меньше. И если они там, наверху, воруют вагонами, то и мы тоже должны как-то приспосабливаться. Здесь клюнул… тут клюнул… Гм гм… По зернышку, по зернышку… А прибыль, – он рубанул в ладонь ребром ладони, – пополам!
5
Около года мы с Алимом шли «в одной связке», и в течение этого периода времени надо мной как будто тяготел злой рок.
«Альпинист» не выполнил ни одного пункта наших договоренностей, вся прибыль каким-то чудесным образом оседала в его карманах, а на мою долю оставались лишь расходы да головная боль. Каждая капля выпитого мною тогда в «Красной Шапочке» коньяка отливалась месяцами тяжкого похмелья.
Множество раз пытался я обсудить сложившуюся ситуацию с Алимом, – но всякий раз «альпинист» лишь весело хихикал, закатывая свои наглые раскосые глаза и отделывался пустыми, ничего не значащими шуточками. И вот, наконец, я решил расставить все точки над і.
Итак, в понедельник я развелся с женой, а во вторник пришел в контору после тяжелой бессонной ночи, в самом мрачном состоянии духа. Алим, как водится, запаздывал. Наконец он объявился и, даже не поздоровавшись, воскликнул:
– Ну, как дела на семейном фронте?
– Нормально, – хмуро проронил я, не представляя даже, каким образом он мог догадаться о моих неприятностях.
Мой партнер подошел к дивану и тщательно осмотрел его поверхность. Он смахнул тыльной стороной вялой, как блин, ладони несколько воображаемых пылинок с золотистой обивки и недовольно покачал головой. После этого начался утренний ритуал омовения рук.
Многое мне упорно не нравилось в Алим-беке. Не по душе была и эта его маниакальная чистоплотность.
В то утро он мыл руки с какой-то особенной тщательностью, словно хирург перед операцией, был как-то слишком уж самодоволен и жизнерадостен – я же был зол и раздражен на весь свет.
Вымыв руки, Алим, не спеша, вытер их полотенцем, взял со стола «Аргументы и факты», аккуратно развернул газету, поднял её над головой и внимательно рассмотрел на свету с обеих сторон.
По-видимому, он остался не вполне удовлетворен чистотой газеты, так как вздохнул с неудовольствием, но все-таки расстелил её на диване и осторожно придавил своим тяжелым задом.
Повторяю, во мне всё кипело. Алим раздражал ужасно. И я, без околичностей, высказал ему все, что накопилось у меня на душе.
В ответ, мой партнер лишь удивленно пялил на меня свои наглые оловянные зенки и хихикал. Но, как ни вилял Алим, я всё же припёр его к стене. Увидев, что дело зашло далеко, и факты его нечистой игры стали слишком очевидны, он изменил тактику и начал хамить. В мой адрес посыпались оскорбления и совершенно дикие упреки. В итоге, мы расплевались с ним окончательно, и Алим вышел из конторы, хлопнув за собою дверью.
Ну, и поделом же мне! Так глупо попасться на всю эту карнеговщину, на все эти его басни о бескорыстной мужской дружбе, хотя я и наперед знал, что именно этим всё и окончится.
Весь день я находился в подавленном состоянии, и только ждал ночи, чтобы забыться во сне. Но пришла ночь – а я так и не сомкнул глаз. В голове бесконечной вереницей кружили тягучие чёрные мысли. Я ворочался с бока на бок, взбивая простыни. В четыре утра я уже был на ногах, в семь отправился на работу и прождал Алима до 11 часов, а когда он явился, мы еще долго выясняли наши отношения. Лучше бы я этого не делал! Пустой и ненужный разговор этот лишь еще сильнее взвинтил меня и вытянул последние силы. Я вышел из конторы, как побитая собака.
Я брел по улице, погруженный в свои невеселые думы.
Откуда выскочил этот автомобиль? Помню только, как скрипнули тормоза, и я почувствовал сильный удар в бок. Свет померк в моих глазах, а когда я очнулся, то увидел, что лежу на тротуаре. Надо мной склонилось несколько растерянных лиц. Я поднялся на колено и, пошатываясь, встал. В голове шумело, перед глазами плавали красные круги. Кто-то поддерживал меня под локоть, кажется, толковал что-то о скорой помощи, которая должна вот-вот подъехать, и о том, что в таком состоянии мне ходить нельзя. Я оттолкнул его и пошел прочь.
Уж и не знаю, как я добрался до квартиры.
Я вошел в комнату и рухнул кушетку, словно подкошенный сноп. Жить не хотелось. Казалось, какая-то могильная глыба придавила меня, и я перестал понимать, кто я и где нахожусь.
Я лежал в забытьи, не в силах шевельнуться, и вдруг отчетливо услышал легкие шаги. С неимоверным трудом мне удалось перевалиться набок и разлепить очи… В сиреневой полутьме мимо меня проскользнула жена. Она была обнажена, и я ясно видел, как передо мной проплыло ее красивое тело. Ольга прошла в смежную комнату и затворила за собой дверь.
Я сел на кушетку и обалдело поглядел ей вслед. В её комнате вспыхнул свет, и его белая полоса пробилась в щель между дверью и полом. Раздался смех сына. Моя душа устремилась к ним, но дьявольская гордыня отверженного и непонятого самыми близкими мне людьми удержала меня на месте.
Я повернулся к двери спиной и… остолбенел.
Шторы на окнах были раздвинуты, и в комнату сочился мертвенно бледный свет. В густом полумраке мягко таяли очертания серванта. На стене висела картина – женский портрет неизвестного мастера. В резких, изломанных изгибах лица светилась какая-то нездешняя мудрость. Яркие краски очаровывали, приковывая взгляд. Неожиданно женщина подмигнула мне, и ее лицо осыпалось, как мозаика в калейдоскопе. Из рамки выступила головка прелестной молодой дамы. Глаза красавицы горели умом и ласкою, и на её нежных щечках алел румянец. Прекрасная незнакомка выглядывала из рамки, словно из окошка своего жилища и смотрела на меня с благосклонной улыбкой. И у меня не было сомнений в том, что это – живое существо.
Все это длилось какие-то секунды. Затем лицо дамы как бы подернулось рябью, потускнело и растаяло. И на том месте, где только что висела картина, уже не было ничего.
Я опустил голову.
Я стоял в полутемной комнате, отбрасывая на пол длинную косую тень.
Странная, странная была эта тень.
Контуры моего тела были очерчены кривыми линиями. Приставленная к нему голова смахивала на ящик…
Стояла глубокая тишина. Если бы сейчас раздался малейший звук за многие километры – я наверняка бы услышал его.
Не зная, что и думать, я вытянул перед собой светящиеся в полутьме руки и вышел на балкон.
Ни на секунду не усомнился я в реальности происходящего.
6
Светила полная луна, и на ее округлом боку виднелись контуры материков. Воздух был чист и приятен необыкновенно. Хотелось дышать, дышать этим воздухом вечно, и смотреть на красавицу луну, струящую мягкий маслянистый свет. Боже, как прекрасна, как восхитительна была эта ночь!
Нет, невозможно передать словами тех чувств восторга, умиротворения и покоя, что охватили мою душу!
Тело мое было, как бы соткано из упругих, сияющих волокон света, и я аккумулировал в себе всю мощь вселенной. Я поднял руки и, взмыв с балкона, полетел над засыпающим городом.
Внизу горели гирлянды уличных фонарей, в домах ещё светились жёлтые, зелёные, голубоватые пятна окон. Подо мной изогнулось темное лезвие реки Быстрянки, матовым серпом перерезающее город.
Дома казались рассыпанными по холмам чьей-то небрежной рукой, посреди улиц росли деревья с диковинными плодами. В воздухе был разлит никогда раньше не виданный мною, близкий к сиреневатому, свет. Создавалось впечатление, что я лечу во сне. Но это был не сон. Нет, это был не сон! То была явь, полная волшебной, невиданной мной раньше жизни. Скорее, сном – серым, унылым сновидением – было всё мое прежнее существование.
Все, о чем я здесь пишу, как я и сам понимаю, похоже на сказку. Ах, если бы это было так!
Я опустился на крышу одного из домов, покрытой желтой черепицей и уселся на конёк. Напротив меня находилось здание кинотеатра, и на его фасаде, освещенном огнями неоновых ламп, висели рекламные щиты. И вот что меня тогда поразило: никогда раньше не видел я таких сочных красок! В особенности выделялся красный тон – он словно пел, пылая живым ярким светом. А внизу ходили прохожие, я видел их, слышал все уличные звуки, но меня не видел и не слышал никто.
Я снялся с крыши, словно черный ворон, и стал парить над сонным городком.
То, что я сейчас выскажу, покажется вам вздором. Ну, и пусть! Пусть! Вот этот вздор!
Дома, деревья, даже уличные фонари казались мне живыми разумными существами. Я не могу объяснить, откуда взялось во мне это убеждение, но я знал, знал, что это так и есть.
Очень импонировали мне иные дома. Не те многоэтажные громады, что подавляют своей угрюмостью, но именно одноэтажные домики частных владений. Ах, что это были за милые наивные создания! Они походили на прелестных шаловливых деток, с лихо сдвинутыми, на затылки кепками крыш. Казалось, дома добродушно посмеиваются и строят мне рожицы, забавляясь.
Около одной такой хаты, озорно подмигнувшей мне бордовым окошком, стояла влюбленная парочка. Девушка прислонилась к стене спиной, раскинув руки и запрокинув голову с закрытыми глазами, а парень целовал её в шею, и его руки шарили по ее гибкому телу. Я уселся на ветку дерева и стал наблюдать. Внезапно девушка открыла глаза и посмотрела в мою сторону. Она испуганно хлопнула густыми кукольными ресницами и точно окаменела. Парень ласково спросил:
– Что с тобой, моя прелесть?
– Милый, мне страшно!
– Да что ты, глупышка, – нежным голосом проворковал молодой человек. – Я же с тобой.
– Милый, – зашептала девушка, – не оставляй меня. Я боюсь!
Я улетел. Эта сценка оставила у меня на душе неприятный осадок.
Не стану рассказывать всего, что мне довелось увидеть той ночью. И без того, думаю, меня уже сочли сумасшедшим. Замечу только, что в небесах кипела жизнь. Я видел, как там отворяются окна и из них выглядывают сказочные существа; на островерхой крыше какого-то дома сидел гном в лаптях и играл на свирели. Горели крупные белые звезды; всплывало солнце, и в его мягких лучах сияли витыми разноцветными куполами маковки небесных церквей.
Я видел лики святых, и я видел князя нашего города. Лицо у него монголоидного типа – холодное и равнодушное к людским страданьям. Он сидел в широкой воронке, занимавшей весь город, скрестив руки у могучего обнаженного торса.
Той ночью я забрел в какой-то парк. Там цвели деревья, и земля была покрыта нежными белыми лепестками, как снегом. В воздухе витал тонкий душистый аромат. За деревьями виднелась аллея, освещенная лилейным светом электрических фонарей. Я шел по аллее, ступая босыми ногами по нежным лепесткам, и вдруг увидел трюмо. Его зеркало было заключено в прекрасную резную раму. Подставка из черного дерева стояла на изящно выгнутых, словно паучьи лапки, ножках. С боков рамы отходили кронштейны в форме обнаженных, молочно-белых женских рук. Их ладони были приподняты, и в них стояли золотые канделябры с зажженными свечами. Я приблизился к зеркалу и посмотрелся в него.
Из чёрных пучин зазеркалья выглянул сморщенный старик, тускло освещаемый ручейками искрящегося света. Я с тоской всмотрелся в своё отражение.
Я был наг, и мое тело было вялым, какого-то безжизненного блекло-алебастрового цвета. Лицо ссохлось, как у древней мумии. Глаза – страшно усталые, пустые, потухшие и больные… Мне было не меньше тысячи лет!
Вдруг видение исчезло, и я увидел, как по поверхности зеркала заскользил бледный луч луны, серебря водяную дорожку, и плывущую по морю галеру. Её ростр был увенчан женской головой с крылатыми глазами. И в крутые скулы судна била чёрная волна, и на палубных скамьях сидели рабы, прикованные к веслам. И в одном из этих рабов я узнал себя… А потом на прибрежном утесе возник дом, и в его окне мерцал огонек; я бросил взгляд в окно и увидел какого-то человека в чалме. Он сидел за деревянным столом, и в его руке застыло гусиное перо. Золотистый свет свечи рассыпался по густо исписанным листкам бумаги, и человек смотрел вдаль, рассекая пространство лучистым взглядом.
Вдруг рядом заиграла музыка, и я посмотрел на аллею. Трое юношей в светлых сияющих одеждах шли меж цветущих деревьев. Они играли на гуслях, напевая мелодичную песенку чистыми нежными голосами. Волшебные напевы лились прямо в мое истерзанное сердце, и оно задрожало, отзываясь им, как живая струна. Я поспешил за певцами, но едва достиг аллеи, как музыка смолкла, а юноши исчезли. На серебристый бок луны надвинулась густая тень.
Я вышел из парка и очутился в узком извилистом переулке. Блестела, словно чешуя змеи, холодная мостовая в полумраке ночи. Три бетонных ступеньки уводили вниз, и от них шла наклонная брусчатка… Еще три ступеньки. И снова брусчатка… Поворот. С левой руки, над кривой стеной из бута, вздымался черный забор. Чернел фонарный столб. На нём покачивалась лампа с металлическим колпаком, рассыпая искры желтого света. Бренча цепью, над моей головой басисто залаяла собака. Большая лохматая голова вынырнула над забором и, люто оскалив пасть, остервенело задергалась на поводке. Из моей груди брызнула ответная волна гнева. Я приподнял руки, увеличиваясь в размерах и наливаясь страшной злобной мощью. В ушах зазвенела музыка войны. Медленно, не шевелясь, словно былинный змей-Горыныч, я взмывал над чёрным забором, над крышами домов и над трусливо заскулившей собакой. Набрав высоту, я неспешно поплыл под звёздным небом. Переулок сбегал на широкую извилистую улицу, похожую на русло высохшей реки. По ней змеилась балка и через неё был перекинут деревянный мостик без перилл. В стороне от моста бил черный фонтан, неподалеку горел костер, и возле него сновали какие-то люди. По другую сторону «русла» взбирались вверх прихрамывающие домишки. В некоторых окошках всё ещё горел свет.
Я подлетел к ближайшему из них и заглянул в него.
Перед трюмо стояла девушка в белой ночной сорочке и расчёсывала гребешком волосы. Она стояла ко мне спиной, и я мог видеть её отражение в зеркале.
Девушка была неописуемой красы. Лицо – с высоким чистым лбом, овальным подбородком и прекрасными линиями носа и губ, поражало своим изяществом и каким-то неземным сиянием. На её нежных щёчках виднелись крохотные веснушки… Такая девушка не могла существовать на Земле, она могла жить только в моих сумасшедших грёзах.
Проведя гребешком по густым прядям волос, девушка выключила свет и легла на кровать. Я продолжал нависать над открытой фрамугой. Прекрасная головка красавицы, в обрамлении пышных, чуть рыжеватых волос, покоилась на белой подушке, а её обнаженные руки лежали поверх простыни. Я любовался красавицей, и меня всё сильнее охватывало желание унизить её, швырнуть в грязь, растоптать её небесную красоту! Из моей больной груди выползала слепая ненависть. Зачем, ах, зачем она была так ослепительно хороша!
Очевидно, девушка каким-то образом почуяла меня. В её глазах вспыхнул ужас, и кулачки скомкали у груди простыню. И тогда я медленно, очень медленно, не спуская злобных глаз со своей жертвы, поплыл в окно.
7
…Я убежден, что в каждом человеке сокрыты такие лохматые джины, о которых он даже и сам не подозревает. Случается, что эти существа выскакивают на поверхность нашего мира из чёрных омутов подсознания и ужасают нас своим разнузданным видом. И причем это касается не только каких-нибудь одиозных личностей, но даже и всех без исключения людей.
Вот я – человек вроде бы и положительный, несмотря даже на все мои мелкие и как бы извинительные прегрешения на фоне всеобщей безнравственности и духовного упадка. И что же?
Едва лишь с меня были сняты печати нашего мира, – какой злобный уро́д выполз из моего естества под новые небеса! А ведь я, признаюсь уж теперь и в этом, любил покрасоваться своей высокой духовностью! Как тонко рассуждал я о литературе, божественных заповедях и прочих высоких материях!
Жалкий шут!
В ту ночь я увидел, кто я таков, и это было ужасно!
Скверная, скверная личность выползла на свет божий из моей телесной оболочки – уж можете мне поверить! Тупая, унылая личность со злым сердцем и с мертвыми глазами.
Я тащился по пыльным улицам, размышляя о всякой всячине, как вдруг мне в голову залетела мысль о том, что не худо было бы выпить чашечку кофе. Я поднял голову и осмотрелся. Район был малознаком, но во мне почему-то возникла уверенность в том, что поблизости должно быть кафе. И точно: квартала через два, у стены серого безликого здания, я наткнулся на парусиновый навес, под которым пили кофе какие-то молодые люди. Я зашел под навес и присел за свободный столик.
«Н-да… Скверная, скверная личность выползла под небеса этой злой темной ноченькой из своей змеиной норы, и задушила сказочную принцессу. А потом вернулось назад, в свою нору и принялось философствовать… Очень тонко и очень умно…»
– Мужчина, я слушаю вас.
«Н-да…»
– Вы что, оглохли? Вы будете делать заказ?
Голос был грубым, раздражающим. Я поднял голову. Мне показалось, что время остановилось. Замерли запахи, движения, звуки… Я сидел за столом, как каменная глыба.
Точно из тумана, стал прорисовываться колеблющийся образ девушки в белом кружевном переднике.
«Ну, что сидишь? Хватай! Души!» – визгливо закричали во мне злобные чёртики, и дикий разгул сатанинских сил забушевал в моей груди. Что-то завыло во мне и безумно захохотало. Я физически ощутил, как мои пальцы сжимают горло этой девушки.
Официантка испуганно попятилась от меня.
С огромным трудом я встал из-за столика и пошел прочь.
* * *
…Случайностей нашем мире нет и быть не может. Всё, что происходит с нами, так или иначе, обусловлено цепью причин и вытекающих из них следствий. Тысячу раз уже проверял я этот тезис и ясно вижу, что прав со всех сторон. Ведь даже судьбы народов, а не только отдельных людей, зависят от того, что посеяли их отцы и деды. Все это абсолютно точно и не вызывает во мне ни малейших сомнений – космические законы работают чётко, как швейцарские часы.
Но стоит только делу коснуться меня – как мне сразу же кажется, что космические законы дали сбой, и что провидение совершило чудовищную ошибку. Я, например, почему-то абсолютно уверен в том, что, если бы Ольга вела себя по-другому – всё в нашей жизни сложилось бы иначе. Я думаю (и даже уверен в этом) что в нашем разрыве в большей степени повинна она!
Если бы только она любила меня так, как любил её Я! Если бы она умела прощать, быть снисходительной и нежной. Но, с первых же дней нашей супружеской жизни, она пыталась скрутить меня в бараний рог и превратить в какую-то дрессированную собачонку.
Все мое мужское естество протестовало против этого!
Я считал, что мужчина – это царь и бог в своей семье. На корабле должен быть один капитан. И горе тому, у кого на судне – капитан в юбке!
Вы даже не поверите, из-за каких пустяков у нас вспыхивали скандалы!
Я набрасывался на жену, словно разъяренный бык, у которого махали перед носом красной тряпкой, а она жалила меня, как скорпион – так больно! – и, как я теперь понимаю, с наслаждением.
Я кричал на нее, топал ногами и даже опустился до того, что однажды пустил в ход кулаки. А потом сам же, сам стоял перед ней на коленях, вымаливая прощение. Но она не прощала – о, нет! Она лелеяла все свои обиды и при каждом удобном случае тыкала меня носом в мою грязь.
У меня были подрезаны крылья, вот в чем дело! Я постоянно слышал от нее, как я плох и никчемен – но никогда, никогда она не попыталась поня́ть меня и как-то поддержать в трудную минуту.
Она всё мечтала о некоем прекрасном принце, какие бывают лишь в сказках, но сама-то не слишком соответствовала образу кроткой и любящей принцессы. Я же не хотел, чтобы она лепила меня под себя!
Я бунтовал, не желая смиряться, и всё отстаивал свою независимость. Это была война, которую я проиграл. И вот, в одно прекрасное утро, на голубом горизонте появилась шхуна под алыми парусами, и на её палубе стоял прекрасный принц.
Нет, я не осуждаю её. Быть может, он и впрямь хороший человек, и они уплывут в свой светлый мир под алыми парусами. Я просто пытаюсь доказать… пытаюсь доказать себе, какой я молодец!
Вот, я опять стал жалеть себя. И в этом – вся моя суть! Я снова стал нянчиться со своими обидами, и обвинять в своих злоключениях её, а не себя. И, даже после этой ужасной ночи, я всё еще пытаюсь найти себе оправдание.
Надо же, а! Космические законы дали сбой! Не разглядели, какой я молодец!
* * *
Я брел по незнакомой улочке, сам не зная куда, точно был заведен неким ключом. В голове было пусто. Вместо сердца, в груди лежал камень.
Я думал о всякой всячине. О галерных гребцах, о чёрном зеркале, в котором я увидел себя стариком. И стоило мне прикрыть глаза – как передо мной проплывало улыбающееся лицо компаньона. А на него накатывал образ жены, и она кричала мне, прижимая к груди заикающегося сына, что это я искалечил ребенка, и разбил ее жизнь, и что теперь она уходит от меня к хорошему и порядочному человеку. И мелькало трясущееся лицо перепуганного шофера, и кто-то поддерживал меня под локоть, и шептал мне на ухо, что в таком состоянии мне ходить нельзя и следует подождать карету скорой помощи. А я все шел, шел вниз, по каким-то кривым ступенькам, и почему-то видел себя маленьким мальчиком. Вот я пришел со школы с ранцем за спиной. На мне – синяя курточка с большими накладными карманами на груди и с рукавами, застегнутыми у запястий на металлические пуговки. Вьющиеся волосы зачесаны назад, и на моем худощавом лице повыскакивали угри. Но они не портят моего лица. Я стою в бревенчатой избе, около лавки, на которой сидит мама. По дороге со школы я упал, поранил колено и порвал брюки. У меня болит нога, но боль я могу превозмочь. Мне жаль, очень жаль порванных брюк, и я горько плачу, а мама, прижимая меня к груди, ласково гладит мою русую головку. И столько беспредельной любви, и кроткой нежности изливалось на меня от моей мамы, что я заплакал.
Из глаз моих брызнули слезы.
Не знаю, что нашло на меня, но я вдруг засмеялся, как одержимый. Струившиеся из моих глаз слезы высыхали на горячих щеках, а я всё хохотал и хохотал.
Никогда в жизни мне не было так весело. Мне было море по колено. Я хохотал бы, даже если бы меня сейчас били молотком по голове.
Я стоял у столба, увлажняя его шершавый ствол горючими слезами и содрогаясь от приступов хохота. Надо мной, бренча цепью, залаяла собака. Я поднял голову и обомлел: над забором люто оскалилась знакомая мне уже пасть.
Сердце мое заныло, и такая безнадежная тоска охватила меня, что уж и не знаю, как я не умер на месте.
По знакомой брусчатке – пять шагов вниз. По трем знакомым ступенькам – еще ниже… Вот и эта улица, похожая на русло высохшей реки, а по ней змеится балка… За мостом без перилл стоят какие-то люди, и по их скорбному виду сразу ясно, зачем они тут собрались.
Едва волоча ноги, я протащился через мост, прошел мимо собравшейся на похороны толпы и вошел во двор через открытую калитку. Скорбящие люди стояли и здесь. Я вошел в дом и, пройдя по узкому коридору, попал в комнату.
На столе стоял гроб, обтянутый красным сукном, а в гробу лежала ОНА… Горло девушки было обвязано шелковой косынкой. У гроба, на табурете, сидела почерневшая от горя женщина со слезящимися глазами. Она нежно гладила чуть рыжеватые волосы покойницы и тихонько причитала: «Ах, ты, моя доченька! Моя ты принцесса… И какой же это изверг тебя со свету сжи-ил…»
Уж и не помню, как я вышел из этого дома.