Чт. Мар 28th, 2024

9

В молодые годы Марья Ивановна Поднебесная слыла красавицей. Фигурка у нее была, как у балерины, личико свежее, исконно славянского типа и, хотя за ней и увивались сынки больших начальников, (а в их числе значился даже комсорг завода, Женя Языков!), вышла она замуж за обычного парня – Юру Толкачева.

Училась легко – и в школе, и в институте, обладала цепкой памятью, все схватывала на лету. На планерках у начальника цеха, Михаила Борисовича Прилуцкого, никаких записей не вела – все держала в голове и работу свою исполняла чётко и в срок. Но имелась у неё одна черта характера, которая просто бесила шефа: его подчиненная никогда не выходила за рамки того, что ей предписывалось должностной инструкцией. И если ей подсовывались липовые документы, наотрез отказывалась визировать их. А ведь на производстве без липы не обойтись. Это – альфа и омега всей советской системы, и, если платить людям строго по нормативам, без всякой химии – кто же работать станет? Да ведь и то сообразить надобно, что все мы – люди-человеки, и порою начальству приходится решать и свои, чисто шкурные вопросы. Положим, ремонт на даче сделать – из заводских материалов, разумеется, и силами своих же рабочих, а затраты списать на какой-нибудь объект. Что тут особенного? Все так делают. Если имеют возможность, конечно. Соображать ведь надо! Россия богатая, не обеднеет! А она со своей честностью – как бельмо на глазу. Нет, чтоб потрафить начальству, на уступки пойти… Вон Зойка, секретарша его, так та и в койку к нему запрыгнула, и ублажает его по полной программе, и все заводские сплетни собирает и ему передает – вот это работник! Цены ей нет! А эта…

И один раз до того взбесила Марья Ивановна начальника своей дурацкой принципиальностью, что он сперва наорал на неё, брызгая слюнями, а потом указал на дверь: мол, коли не визируешь, что тебе велено, так и катись с завода к чёртовой бабушке, а мне такие работники не нужны.

И пошла Мария Ивановна к Черкашину, начальнику отдела кадров. Тот ее приходу весьма удивился. Заявление, в котором она просила перевести ее в любое другое подразделение завода, принял. И, естественно, поинтересовался причинами, побудившими ее написать сию бумагу. Толкачева объяснила ему, что ее выпер Михаил Борисович, заявив ей, что такие работники, как она, ему не нужны. На вопрос, что послужило тому причиной, ответила: «А это вы спросите у него самого». И большего ничего добиться от неё он так и не сумел.

– Ладно, – сказал Черкашин, – иди в свой цех и продолжай работать. А я твой вопрос улажу.

И уладил, слово сдержал.

На следующий день Прилуцкого вызвал директор, и устроил ему такую головомойку, что тот вышел от него красный, как рак. И сказано было Михаилу Борисовичу, чтобы он от Толкачевой отцепился и прекратил ее третировать, а не то сам вылетит за ворота.

И выяснилось тогда, что директору была отлично известна вся подоплека их конфликта. И что он, как и Черкашин, держали сторону Марьи Ивановны, ибо она была у них на хорошем счету.

И утерся тогда Михаил Борисович, однако злобу затаил и, зайдя к ней в кабинет после головомойки, подбоченился эдак Гоголем, косо глянул на нее и желчно произнёс:

– Что… пошла, на меня наябедничала? Довольна? Ну, погоди…

И стал он с тех пор пакостить ей по мелочам, пытаясь отыграться, подловить на чём-нибудь, прищучить – однако липу на подпись уже не подсовывал. И все мечталось ему как-нибудь подгадить ей (но только так, чтобы при этом оставаться в сторонке) – но ничего путного из этого не выходило. И даже Зойка, которую он спустил на неё с поводка, никакого компромата на Марию Ивановну нарыть так и не сумела. (Хотя, надо отдать ей должное, старалась изо всех сил).

А потом в стране подули вонючие ветра демократических перемен, и Прилуцкого сдуло этими ветрами за бугор, на землю обетованную, а на его место пришел другой деятель – уже новой формации.

Этот новый начальник Марию Ивановну ценил. Голоса не нее не повышал, бывал с нею неизменно корректен. И все бы ничего – да только в результате гайдаровских экспериментов завод начало лихорадить, зарплату стали выплачивать от случая к случаю (и хорошо еще, хоть не болтами и гайками), и лучшие карды начали уплывать с завода – кто подавался в «челноки», а кто в «реализаторы» на рынках. Старые рабочие плакали, словно дети, видя, как режут новые листы металла и прокат, а потом, уже в качестве металлолома, вывозят за бугор буржуям, как демонтируют новейшие станки и прочее дорогостоящее оборудование, и оно исчезает невесть куда… Ибо судостроительная отрасль, как заявляли с телеэкранов прорабы перестройки, Украине уже не нужна, она не рентабельна, затратна и не дает быстрой отдачи. Удел неньки – это выращивать кавуны и помидоры, и она должна стать мощной аграрной державой!

Народ нищал и думал лишь о том, как бы выжить в этой свистопляске, а нувориши катались как сыр в масле, тут и там, словно опята после летнего дождя, вырастали особняки «жирных котов». Уволился из цеха их нормировщик, и на его месте образовалась брешь, которую следовало кем-то заткнуть. И кем же, как не Марьей Ивановной? Она женщина головастая, работящая, выдюжит. Ведь русская баба – она же не только коня на скаку остановит, не так ли? Но и производственную амбразуру, коль того требует родной завод, своей широкой грудью закроет, как Александр Матросов вражеский дот. И никакие протесты Толкачёвой новым начальником во внимание приняты не были. «Надо, Марья Ивановна, понимаете, надо» – вот что было сказано ей. – «Ведь если не вы, то кто?»

Искать правду больше было негде, ибо сердце старого директора не выдержало всей этой вакханалии и он – быть может, и к счастью для себя – переселился в мир иной, а у панства были свои заботы: оно воровало уже по-чёрному, рвало завод на куски, никем не сдерживаемое, никого не боясь, и никого, не стесняясь – ни Бога, ни людей. И что за дело было во всей этой чехарде красным перевертышам до какой-то там Марьи Ивановны, когда каток демократических преобразований прокатился по жизням миллионов советских людей, ломая и круша всё на своем пути?

Точно в волшебной сказке, или в некоем фантасмагорическом сне, страна Советов развернулась вспять и, по команде дяди Сэма из-за большой лужи, стала ударными темпами строить капитализм с человеческим обличьем – то есть, разворовывать и ломать всё то, что было создано потом и кровью предыдущих поколений. Перед Марьей Ивановной встала дилемма – увольняться с завода, либо «ускоряться», как учил её Михаил Меченный: то есть впрягаться еще и в хомут инженера-нормировщика за совсем уже смешные деньги, в условиях галопирующей инфляции и, причем, без каких-либо гарантий на то, что она получит даже и эти гроши.

А, с другой стороны, куда податься советскому инженеру? Столько лет протрубила она на заводе, прикипела к нему душой, и что же теперь – идти на рынок колбасой торговать?

Причем и у мужа дела шли отнюдь не блестяще. Малый бизнес давили планомерно, жестоко – капитализм показывал свой звериный оскал. Химичить ее супруг так и не научился, подмазываться к нужным людям тоже, и потому все мало-мальски хорошие заказы проплывали мимо него. Так что вариант домашней хозяйки отпадал: Боливар не вынесет двоих. Да и не по душе была ей роль домохозяйки, её деятельная натура требовала движения, напряга… И впряглась Мария Ивановна еще и этот хомут – как говорится, и за себя, и за того парня.

Профессия нормировщика требует определенных навыков и знаний и, чтобы освоить ее хотя бы на базовом уровне, не растекаясь в сокровенные глубины, необходимо проработать под рукою опытного зубра хотя бы с полгода. Однако же зубр нынче торговал на базаре турецким барахлом, (то есть, уже стал жить по-новому) и поэтому надо было упираться рогом самой.

И Марья Ивановна упиралась. На заводе времени на всё не хватало, приходилось брать работу на дом, и она корпела над бумагами до полуночи, а утром вставала в пять утра, дела зарядку, наводила красу и мчалась, как козочка, на родной завод. В таком ритме она протрубила три года, и за это время измоталась так, словно точила снаряды в блокадном Ленинграде. А ведь приходилось еще вести и бухгалтерский учет в фирме мужа. Ибо финансы – это такая парафия, которую доверять постороннему человеку было нельзя. Вот и получалось, что она ускорялась, как ракета, запущенная в космос – только ступени отпадали от неё одна за другой. И хотя со временем в цех приняли какого-то сосунка на место нормировщика (которого она же теперь и должна была натаскивать азам его ремесла) и вроде бы перегрузки и поубавились – так подвалила ещё работёнка с другого бока, дабы Марья Ивановна не расслаблялась и своих кондиций не теряла.

А случилось это вот как.

Однажды муж совсем зашился с работой и попросил её доделать смету, набранную им на компьютере в программе Excel. Все виды работ были им расписаны, их объёмы и расценки проставлены, оставалась чисто арифметическая сторона. Это для Марьи Ивановны было дело плёвое.

Муж чмокнул жену в щечку, и ускакал по своим делам, а она засела за работу.

Кто тянет, на того и грузят, не так ли? Через некоторое время Марья Ивановна уже так наловчилась делать сметы и акты выполненных работ, что у Толкачева просто душа пела от счастья. Не желая останавливаться на достигнутом, Марья Ивановна выписала гору СНИПов и прочей нормативной документации, и с головой окунулась во все нюансы новой профессии. Мало-помалу, муж спихнул на неё всю эту бумажную канитель: дело-то, дескать, общее, семейное. И потому все сметы и процентовки для Мореходного училища тоже делались ею, и она знала в них всё до последней запятой. Так что когда Толкачёв показал ей «Акты на возмещение ущерба», сочиненные какой-то Сенчуриной и подписанные им – у неё, выражаясь образно, отвисла челюсть. Глядя на супруга круглыми карими очами, она постучала себя костяшками кулака по лбу и спросила: «Ты что, совсем уже того? Зачем ты подписал эту галиматью?»

Три недели просидела Марья Ивановна над составлением жалобы в КРУ, аргументируя каждую фразу соответствующими параграфами нормативной документации и не оставляя камня на камне от наглых инсинуаций «ревизора». А когда был получен ответ из КРУ, из которого явствовало, что никаких проверок оно в мореходке не проводило, а Сенчурина у них вообще не работает, Марья Ивановна убедила мужа обратиться в суд. Они наняли адвоката, подали исковое заявление, и судебная карусель закрутилась…

10

Марья Ивановна сидела на кухне и смотрела по телевизору мыльный киносериал.

Теперь она уже не была той милой девушкой, за которой некогда ухлёстывали её ухажеры. Волосы у неё поредели, стали глаже, и в них пролегла седина. Фигура утратила былую гибкость, и чуток расплылась, но, тем не менее, все еще сохраняла женскую привлекательность. Лицо поблекло, как увядшая розочка, однако взгляд карих глаз был по-прежнему цепок и умен.

Да, прожитые годы не прошли для Марьи Ивановны бесследно.

Всю свою жизнь она корячилась, жила перспективой на будущее; многие годы они с мужем экономили, откладывали из своих небольших зарплат страховые взносы детям – вырастут, будет у них трамплин для прыжка во взрослую жизнь. И что же? Все их сбережения пошли прахом, сгорели в огне демократических преобразований…

Как же так получилось!? Правили коммунисты – и она шагала не в ногу. Пришли демократы – и она опять шагает не в ту степь. А всё это панство как тогда чеканило шаг в нужном направлении, так и теперь на коне?

…Хорошо, хоть квартиру получить успела, и на том спасибо… Старый директор – царство ему небесное, прекрасный был человек – заботился о своих заводчанах… Так что крыша над головой у неё есть, не каплет, дочь более-менее устроена: вышла замуж и живет своей семьей отдельно, но ведь растет еще сын, и его тоже надо поставить на ноги… А потом выучится, женится и упорхнёт из родительского гнездышка… и останутся они с мужем куковать вдвоем на этой земле…

Где же Юра, думала она? Почему его нет до сих пор? Сколько уже можно пережевывать эти три корочки хлеба?

Ей не хотелось «виснуть у него на хвосте», по примеру иных прилипчивых жён – она считала, что мужчине тоже надо давать отдушину. И все-таки, если он не явится через четверть часа…

… И что там в суде? Что опять замыслили эти негодяи?

Что ж, она хлебнула уже всей этой херсонской юриспруденции под самую завязку. Ведь поначалу она тоже ходила на судебные заседания вместе с супругом и их адвокатом, однако после очередного цирка, устроенного в зале суда, она так перенервничала, что у нее отнялись ноги, после чего муж перестал брать её с собой на все эти клоунады, а вскоре, под разными благовидными предлогами, сошел с трека и их адвокат. Так что теперь Юра сражался со всей этой нечистью один на один.

Память о том заседании и по сей день сидело занозой в её сердце. Происходило оно полгода тому назад, летом текущего, 2006 года в небольшой комнате с обвисшими обоями и рассерженно вздувшемся линолеумом на горбатом полу. На нем стояло два обшарпанных стола, составленных буквой Т, на которых расселись участники этого фарса. 

Вела заседание судья Немченко Лариса Михайловна – женщина эффектная, чуть выше среднего роста, с пышной грудью дамы бальзаковских лет и сурово нахмуренным челом. По левую руку от неё расположились истцы: Юрий Николаевич и Марья Ивановна Толкачёвы, а по правую ответчики: Балабанова Людмила Васильевна, представитель защиты, и Соллогуб Вадим Владимирович, заместитель начальника мореходного училища по экономической части. Чуть в стороне, у древнего компьютера, за маленьким столиком, похожим на тумбочку, примостилась секретарь Ирина Васильевна – девушка блеклая и неприметная.

Родным языком всех участников тяжбы является русский, и потому на самом первом заседании Толкачёв обратился к высокому суду с ходатайством, в коем просил разрешения изъясняться на своем языке, однако сторона Ответчика выступила категорически против. «Ні! Ми заперечуємо! – заявила Балабанова. – Нехай балакає на державній мові, або наймає собі перекладача!»

Толкачев поднялся с места, водрузил очки на тонкий, с небольшой горбинкой нос, взял в руки листок с заранее подготовленным текстом и начал:

– Ваша честь

В лютому місяці поточного року між Позивачем та Відповідачем були укладені договори на ремонтно-будівельні роботи…

Немченко слушала его балаканину с хмурым непроницаемым лицом. Когда он окончил чтение, она меланхолично спросила:

– Це все?

– Так, ваша честь.

– Прошу сідати!

Она взглянула на Толкачева с нескрываемой враждебностью.

– Інша сторона. Прошу.

С места начала подниматься інша сторона.

Поскольку інша сторона весила не менее центнера с хорошим гаком, процесс этот протекал у нее в несколько этапов.

Сначала Балабанова навалилась жирной грудью на стол, положила на него мясистые руки и начала медленно отрывать свой раскормленный зад от многострадального стула, явно не рассчитанного на такие перегрузки… вот она, наконец, приняла вертикальное положение… утвердилась на слоновьих ногах, нацепила очки на нос, взяла в руки кипу бумаг, при виде которой лицо судьи омрачилось так, словно она попала на собственные похороны, и отправилась в словесное плавание.

– Ваша честь.

В лютому місяці поточного року між Позивачем та Відповідачем були укладені договори на ремонтно-будівельні роботи…

И, словно попка, почти слово в слово, она повторила всё то, что перед этим зачитал Толкачёв, уснащая свою монотонную речь цитатами из статей ГПК України1 и разбавляя её всевозможными юридическими терминами. Минут двадцать Балабанова толкла воду в ступе, испытывая на прочность нервы судьи и, наконец, пришла к тому же заключению, что и истец:

– Таким чином, згідно актів виконаних робіт, заборгованість Відповідача перед Позивачем становить 60840 гривень, що підтверджується актом звірки від 07.08.2006р., підписаним обома сторонами. Але ж…

Наступил момент вынуть из рукава крапленого туза.

– Але ж торік працівниками КРУ в Херсонський області провадилась перевірка витрачення коштів на проведення ремонтних робіт у Херсонському Морському коледжі. По результатом цієї перевірки були складені акти на відшкодування збитків на загальну суму 60840 гривень, які були підписані Позивачем без жодних зауважень та заперечень. Ці акти на відшкодування збитків також є в матеріалах справи, як це чудово відомо Позивачу. Тому ми вважаємо, що його позивна заява не має під собою ніякого підґрунтя, і просимо Вашу честь відмовити Позивачу в його позові у повному обсязі.

После того, как позиции сторон в очередной раз были прояснены, начались дебаты, во время которых Толкачёв, аргументируя каждое свое слово на чистейшей державній мові, разбил все аргументы «Відповідача» в пух и прах.

– …Таким чином,– чеканя каждое слово, заключил Толкачёв,– усі ті акти на відшкодування збитків, сфабриковані громадянкою Сенчуриною на замову Херсонського морського коледжу за п’ять тисяч гривень державних коштів і не мають ніякої юридичної сили, оскільки ця особа не є працівником КРУ. Тому, Ваша честь, ми просимо оставити без уваги усі оті фальшивки і задовольнити наш позов у повному обсязі.

Неожиданно размыкает уста молчавший до сей поры Соллогуб:

– Но ведь на этих актах есть и Ваши подписи? – Заметив, что слова эти выскочили у него на не том языке, он переходит на мову: – Чи не так?

И тут Марья Ивановна не удержалась:

– И что же из этого вытекает? – она возмущенно поднялась из-за стола. – Что в нашей стране любой начальник учебного заведения может обложить своего Подрядчика данью, и если он откажется платить – так он найдет себе какую-нибудь проныру, выдаст ее за ревизора КРУ – и та накатает, за пять тысяч гривен какую угодно галиматью? И после этого уже можно не платить за выполненные работы? И это – педагоги! люди в погонах, которым доверено воспитывать нашу молодежь? А о таком таком понятии, как честь моряка, вы, интересно, когда-нибудь слыхали?

На помощь зам. начальнику по экономической части уже спешит адвокат:

– Ваша честь, ми не розуміємо, про що вона там каже. Нехай балакає на державній мові, або ж наймає собі перекладача.

11

Щелкнул дверной замок и Марья Ивановна устремилась в прихожую.

Юрий Николаевич стоял у двери, с бледным одеревенелым лицом и мутными глазами, весь как-то скособочившись. В одной руке он держал портфель, а другую руку прижимал к левому боку, словно раненный боец.

– Что с тобой, Юра? – спросила Марья Ивановна, вскидывая на мужа заботливые глаза.

– Ничего… – прошипел он.

– Как ничего? – она забрала у него портфель и погладила его по голове, как ребенка. – Ну, что случилось?

– Провалился в колодец…

– В какой колодец?

– В водопроводный… А, может быть, в телефонный… Кто их разберет.

– Да как же так?

– А так! Шел с приятелем по Горького. А там же везде темень – как в преисподней! И на пути – этот колодец с открытым люком. Ну, я в него и ухнул.

У нее уже вертелось на языке: «меньше пить надо было», однако она, к ее чести, скрепилась.

Она отнесла портфель мужа в гостиную. Они уже давно собирались сделать в ней ремонт, однако из-за тяжбы с этими мазуриками в морских погонах так и не начали его. Как свидетельство их благих намерений, на полу были свалены мешки со шпаклевкой, клеем и другими стройматериалами. Обои были местами отодраны от стен, краска на полу и подоконниках отслоилась. На примыкавшем к гостиной балконе (а они уже второй год намеревались его застеклить и утеплить) и по сей день гулял ветер.

Марья Ивановна вернулась на кухню и предложила мужу супа, но тот отказался. Тогда она разогрела жареный картофель, который уже успел остыть, и смастерила на скорую руку салатик из капусты. Юрий Николаевич переоделся, помыл лицо и руки, уселся за стол и начал вяло ковыряться вилкой в салате. Из комнаты доносились чудовищные аккорды, усиленные динамиками – это их отпрыск наяривал на гитаре тяжелый рок.

– Ну, и что там новенького в суде? – поинтересовалась Марья Ивановна.

Он сдвинул плечами и, не отрывая взора от тарелки, произнёс:

– Ничего. Вся та же тягомотина.

– Так уже ж все сроки вышли! Чего они тянут?

Он поднял голову, очень внимательно посмотрел на жену и сказал:

– Ты уже такая большая девочка – и не понимаешь? Ждут, пока прояснится ситуация с губернатором. Судья никак не может решить, чью сторону ей взять. А вдруг этот гусь сольётся с бандеровцями в оранжевом экстазе? А? Что тогда? Ведь у него повсюду запущены свои щупальца.

Толкачёв поднял руку с растопыренной пятерней и пошевелил пальцами, изображая щупальца главы администрации Президента.

И тут Марья Николаевна совершила грубейшую ошибку.

– А ведь я говорила тебе, что не надо было подписывать эти филькины грамоты! – воскликнула она.

Эта была ее вторая ошибка, ибо первую она совершила, когда завела с ним речь о судебной тяжбе, хотя прекрасно видела, в каком состоянии её супруг явился домой. И уж совсем ни к чему было упрекать его в когда-то содеянной глупости. Результат был предсказуемым и не заставил себя ждать: Юрий Николаевич отбросил вилку и резко отодвинул тарелку с салатом.

– Ну, что ты сердишься, Юра? – сказала она, пытаясь смягчить углы. – Что я такого сказала?

– Ничего…

– Ну, ладно, ладно, ешь, кушай… И не нервничай так.

Она погладила его по голове – как малого ребенка. Он придвинул тарелку, хмуро ковырнулся вилкой в салате.

На кухню стремительно влетел сын. У него были своеобразные представления об образе истинного музыканта, и он стремился ему соответствовать: носил чёрную футболку с каким-то чудищем на груди и чёрную косу почти по пояс. Был он поджарый, подвижный, с длинными музыкальными пальцами и карими, как у матери, глазами. Сын рывком распахнул дверцу холодильника, выхватил из него краснобокое яблоко, сосредоточенно вымыл его под краном и поскакал назад в свою комнату – терзать бедную гитару.

– И чего ты у меня такой колючий? – сказала Марья Ивановна, любовно глядя на супруга. – Прямо ежик какой-то… И разве я не права?

Настроение у него было отвратным, донимала острая боль в боку (как выяснилось позднее, он сломал два ребра) и он не сумел справиться со своими эмоциями:

– Права! – саркастически отчеканил он. – Ты же у нас всегда права! Настоящий кладезь мудрости! А я всегда всё делаю не так, верно?

Она надулась. Он склонился над тарелкой. С окаменевшим лицом сжал вилку. И тут же раскаялся в своей грубости.

– Ну, извини, – произнес он. – Эти кишкомоты вымотали мне сегодня все нервы.

Он не стал уточнять, какие именно – их было слишком много.

– А у меня, по-твоему, нервы железные? – обидчиво отозвалась жена. – Я уже на нервной почве спать не могу, ноги отказывают. А он вместо того, чтобы меня пожалеть, еще на меня и кидается!

– Я же сказал: извини!

Она поняла, что на этом следует остановиться – не следует ворошить лихо, пока оно спит…

Тем временем по телевизору пошла реклама: чистили зубы, восторгались стиральным порошком, убеждали покупать синтетическое масло для своего автомобиля – только его, и никакое другое. Когда он начал пить чай, на экране возник загаженный унитаз, и по нему поползли омерзительные бактерии.

– Приятного вам аппетита, Юрий Николаевич! – мрачно прокомментировал он.

Жена переключилась на другой канал. Тут какие-то самодовольные типы в канареечных пиджаках травили скабрезные анекдоты.

– Давай назад! – запротестовал муж. – Уж лучше я буду смотреть на этот унитаз!

После ужина он завалился спать, а она перемыла посуду и вновь уселась на свое коронное место – перед телевизором. В половине одиннадцатого угомонился и сын – на сегодня его концерт был окончен. Около двенадцати часов она досмотрела художественный кинофильм Ва-банк и через какое-то время двинулась в сторону кровати. По пути к ней она зашла в гостиную, чтобы проверить, закрыта ли балконная дверь. Та оказалась не затворённой, и она подошла к ней, чтобы захлопнуть её. Марья Ивановна протянула руку к дверной ручке и услышала снаружи чей-то глухой голос: «Помогите!»

Она застыла на месте. Прислушалась. И опять – тягучее, утробное: «По-мо-ги-и-те!»

Не рискуя выходить на балкон, Марья Ивановна пошла в спальню и стала тормошить мужа:

– Юра, вставай!

Он протер глаза.

– Что такое?

– У нас на балконе кто-то есть.

– Да ну?

– Точно! Я подошла к двери, чтобы закрыть ее, а там кричат: «Помогите!»

Как был, в трусах и в майке, Юрий Николаевич вышел на балкон. Действительно, кто-то звал на помощь. Голос был знакомым, и доносился сверху. Толкачёв задрал голову. Было темно, и все-таки он сумел различить над собою густую тень.

– По-мо-ги-и-те!

Он щелкнул выключателем. В свете тусклой лампочки Юрий Николаевич различил силуэт человека, висевшего на веревке. Его ботинки находились метрах в двух от оконного проёма. Похоже, мужчина держался из последних сил. Если он сорвется, то наверняка пролетит мимо балкона, и тогда для него можно будет заказывать венки и белые тапочки в бюро ритуальных услуг.

– Самсоныч, ты?

– По-мо-ги-и-те!

– Держись, Самсоныч. Держись.

Что делать? Сойти вниз, расставить руки и ожидать, когда он свалится в них, словно груша? Нет, с его болью в ребре он, пожалуй, не сможет и кошку поймать, не то что человека. Да и успеет ли? Длинной лестницы, чтобы добраться до этого чудака, тоже не было… Пожалуй, выход был только один.

Он вернулся в комнату, позвонил в полицию и сообщил, что над его балконом висит какой-то мужчина и взывает о помощи. Сообщил свой адрес и свою фамилию. Попросил, чтобы они поспешили, потому что человек может в любой момент сорваться вниз и разбиться насмерть. А также посоветовал вызвать пожарников – пусть они снимут его, если успеют.

Стражи порядка прибыли через три минуты – с рекордной скоростью. Они лихо подкатили к подъезду, высыпали из уазика, и Толкачёв помахал им со своего балкона рукой:

– Сюда! Сюда! Скорее!

Полицейские осветили фонарем висящего между третьим и вторым этажом человека и, по-видимому, связались с пожарниками, потому что через две или три минуты ночную тишину разрезал далекий вой сирены. В дверь Поднебесных позвонили. Юрий Николаевич, уже облаченный спортивный костюм, впустил в квартиру ночных визитеров. Их было двое. Один полисмен – выше среднего роста, с ленивой повадкой, рыжеватый и с круглой физиономией. Другой – чуть пониже, смуглый, черноглазый, юркий, с приплюснутым носом. Возможно, выходец из Кавказа. Блюстители закона протопали на балкон, осветили неизвестную личность, висящую на веревке, и чернявый полисмен крикнул: «Держись, мужик! Сейчас тебя снимут!»

Акцента у него не было, и руками он не размахивал, из чего Юрий Николаевич заключил, что он не грузин.

Чернявый обратился к Поднебесному:

– Кто это такой? Вы знаете?

Юрий Николаевич сдвинул плечами:

– Точно не скажу, но, похоже, что это Василий Семенович…

– А кто он – этот Василий Семенович?

– Мой сосед на Колодезной. Живет через забор.

– И что он тут делает?

– Понятия не имею.

Чернявый поднял голову, луч фонаря заскользил вверх по веревке, осветил ее конец, привязанный к балконной конструкции.

– А кто живет там, – его палец взмыл вверх, – на четвертом этаже?

– Его дочь. Ляля, по-моему, её зовут…

Из подъездов, несмотря на поздний час, начали выходить жильцы. Они смотрели на мужчину, зависшего между этажами, комментировали сие событие, строили различные предположения, догадки. Доминировала гипотеза о том, что мужик находился у любовницы, но нагрянул муж и Казанова стал уходить через балкон, однако веревка оказалась коротковата. Было названо и имя любовницы – некая Ляля. А вот кто был её хахалем – этот вопрос пока оставался неразрешенным, однако версии уже нарабатывались. Некоторые, впрочем, склонялись к тому, что этот тип был обыкновенным домушником. Один гражданин полагал, что весь этот аттракционом мужик устроил на спор за ящик пива – да промахнулся малость. Сердобольные женщины вздыхали:

– Ой-ёй! И что же это такое будет? Ведь он же сейчас сорвется, бедняжка, и разобьётся насмерть.

Приехала пожарная машина. Стоя на балконе, Юрий Николаевич наблюдал за тем, как её лестница пристыковывается к стене, и как по ней взбираются два пожарника. Вот ноги воздушного гимнаста установили на ступень лестницы: один из спасателей придерживал его снизу, второй пытался отлепить пальцы от веревки – но тщетно: верхолаз уцепился в неё мёртвой хваткой, пришлось перерезать веревку ножом, и мало-помалу каскадера опустили на землю.

Это был первый акт трагикомедии. За ним последовал второй.

Черноглазый полисмен – очевидно, старший в группе – попросил Юрия Николаевича спуститься вместе с ними во двор. Герой дня (а вернее, ночи) стоял около уазика, держа перед собой обрезок веревки, словно державный прапор, и стучал зубами. Если вы хотите узнать, что означает выражение «сплошной комок нервов» – то Василий Семёнович являл собою в этот момент живое воплощение этих слов. Вокруг толпились зеваки. Полицейские прорезали толпу, и Толкачёв проследовал за ними в их кильватере.

– Вы узнаете этого гражданина? – черноглазый кивнул на спасенного человека.

– Да, – сказал Толкачёв.

– Кто это?

– Самсонов Василий Семенович. Проживает по адресу Колодезная, 2…

Второй полицейский записывал его слова в блокнот. Зрители держали ушки на макушке.

– Так что же это вы, Василий Семёнович, по квартирам лазите, а? – пожурил Самсонова представитель закона, приближая к нему свое лицо и впиваясь в него пронзительными чёрными очами. – В ваши-то годы? Ай-яй, нехорошо… – он сокрушенно покачал головой, поцокал языком, втянул в свои легкие воздух, брезгливо поморщился: – И, к тому же еще, и в нетрезвом состоянии…

– Ды-ды-дыр, ды-ды-дыр, – стучал зубами Василий Семёнович, не в силах вымолвить ни слова.

– А веревочку-то вы можете уже и отпустить, – ласково посоветовал чернявый (таким тоном доктора беседуют с пациентами в психиатричках), – тут падать-то теперь уже не так и высоко… – он осторожно потянул за веревку, но Самсонов никак не желал расставаться с ней… – Ды-ды-дыр, ды-ды-дыр…

– А ну-ка, Андрюша, обыщи этого верхолаза.

Один из полицейских произвёл обыск и обнаружил: кошелек с незначительной суммой денег, сигареты, спички, тех талон, автомобильные права, брелок с ключами от машины, еще одни ключи на отдельной связке, а также порошок белого цвета в целлофановом пакетике, по всем признакам похожий на наркотическое вещество. Все это было тщательно задокументировано в присутствии понятых, в число которых вошел и Толкачёв.

– И что это за порошок? – поинтересовался чернявый у Василия Семеновича. – Вы можете пояснить нам его происхождение?

– Ды-ды-дыр, ды-ды-дыр …

Два сотрудника полиции поднялись на четвертый этаж и, в присутствии понятых, открыли дверь квартиры, в которой проживала Ляля Красильникова, (в девичестве Самсонова) используя при этом ключ, обнаруженный в кармане её отца. Официальные лица были встречены двумя котами – рыжим с пышной шерстью, и дымчатым. Если коты рассчитывали на то, что эти добрые люди, зашедшие к ним в гости, подкормят их чем-нибудь вкусненьким – то они просчитались. Добрые люди проследовали на балкон, сделали там фотографические снимки веревки, привязанной к металлической конструкции, отвязали её и приобщили к другим вещественным доказательствам.

Юрию Николаевичу было предложено подписать объяснительную и он, не читая, размашисто написал: «С моих слов написано верно». Василию Семёновичу сделали иное предложение: присесть в милицейский уазик и проехать в участок. Самсоновым это приглашение было принято – хотя, впрочем, и без особого восторга. Не выпуская веревки из рук, он занял место на заднем сиденье машины – а именно, между двумя представителями органов правопорядка. Уазик уехал. Жильцы постояли еще немного, обсуждая сие событие, и разошлись спать.


  1. ГПК – Господарського процесуального кодексу України.

Окончание

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *