От автора:
Эта анекдотическая история придумана мною от начала и до конца, так что не стоит докапываться до её истоков, хотя они, безусловно, есть. Читайте её, как вы читали бы какую-нибудь выдумку барона Мюнхгаузена. Но, быть может, за придуманной мною фабулой, вдруг нет-нет, да и мелькнёт живое лицо, встреченное Вами на Вашем жизненном пути.
1
Старожилы города Херсона еще помнят, наверное, старую балку по улице Колодезной, делившую город на две части: центр и Забалку1.
Балка эта была метров пяти шириной, а в глубину превышала рост высокого мужчины. Во время ливней она принимала в себя дождевые воды со всех окрестных улиц и превращалась в мутный бурный поток, который впадал в реку Кошевую возле моста, соединявшего город с Островом.
В прохладные дни по дну балки струился мелкий вонючий ручеек, а в летний зной она пересыхала. Босоногая пацанва любила устраивать здесь свои игры, а рыбаки – копать дождевых червей.
Старые люди рассказывали, что некогда на месте улицы протекала река, и что наши предки плавали по ней в лодках. Ныне по ее обнажившимся берегам беспорядочно рассыпаны разнокалиберные домики, и исторически сложилось так, что самая широкая часть улицы тянулась вдоль правого «берега», а ближе к левому петляла балка. За балкой, до заборов, еще оставалось довольно места, чтобы там могла проехать легковушка – но только в одну сторону: разминуться с другим автомобилем было уже невозможно.
Летними вечерами, когда от заборов ложилась прохладная тень, древние бабули выносили из домов скамеечки, усаживались на них возле калиток и, лузгая семечки, вели неспешные беседы у мирно жучащей балки, прозванной в народе Вонючкой. С наступлением темноты, мальчишки разжигали костры, чтобы разогнать докучливых комаров, и собаки, весь день грозными сворами рыскавшие по пыльной дороге, разбредались по своим дворам… Жизнь на улице Колодезной струилась неспешно, как и вода в сточной канаве.
Посмотришь иной раз на эту Тмутаракань, и вдруг залетит в голову шальная идея.
Эх, была бы волшебная палочка! Махнуть бы ей – и превратилась бы эта улица в сказочный луна-парк, с вековыми каштанами, липами и каруселями; а по склонам тянулись бы к небу отели и переливались бы разноцветными огнями вывески бесчисленных кафе. И плавали бы по каналу с чистой прозрачной водой в нарядных гондолах влюбленные пары, как в старой доброй Венеции…
И, может быть, кому-то там, на кремлевском Олимпе, и впрямь пришла в голову подобная мысль. И где-то среди партийных небожителей было принято мудрое решение2 – балку, которая находилась в явно антисанитарном состоянии, зарыть, а параллельно с ней вырыть знатную этакую траншею и уложить в неё огромную канализационную трубу для сточных вод. А весь этот «Шанхай», что ютился на Колодезной, снести к едрёной бабушке. Людей же переселить в новые благоустроенные квартиры. Улицу расчистить, выпрямить, и на месте прежних развалюх соорудить нечто грандиозное, что-нибудь типа Аллеи Славы – но что именно, этого не знал никто.
И работа закипела. Нагнали экскаваторов, КАМАЗов… Одни зарывали балку, другие рыли нечто вроде Беломорканала. Завезли трубы диаметром почти в человеческий рост, уложили их в траншею, сверху насыпали огромный пласт земли (для усадки) сверху дали еще толстое щебеночное покрытие и, наконец, закатали все это асфальтом.
На этом стройка века была завершена.
И в итоге почему-то вышло так, что насыпь в конце Колодезной задралась по отношению к заборам с правой стороны приблизительно на полметра, а с левой – так и на целых полтора. И, таким образом, ворота жителей, обитавших за балкой, оказались как бы в длиннющем окопе, хотя войны и не предвиделось.
Почему вышла такая комиссия – никто уразуметь не мог, однако кем-то всезнающим был пущен слушок: мол, строители дали промашку и уложили трубы с уклоном в обратную сторону. И теперь жди, дескать, что при хорошем дождике вода хлынет из ливневых стоков наружу и затопит окрестные дома!
Слух этот в свое время наделал немало шороху, но, впрочем, не подтвердился. Уклон, как ему и положено быть, сделали правильно, в сторону реки Кошевой, куда теперь и стекали канализационные стоки.
Вони от этого на улице, впрочем, меньше не стало, а, пожалуй, что завоняло и еще сильней. Ибо если до прокладки трубы окрестные жители, чтоб далеко не ходить, высыпали мусор прямо в балку, то теперь они стали вываливать его у ливневых стоков. Причем в советские времена за подобные фокусы могли прищучить, и потому мусор сыпали в канаву с опаской, под покровом темноты. Однако же с приходом прогрессивных демократических сил все поменялось, и свободные граждане в свободной стране стали выбрасывать мусор на улицу, уже никого не боясь, среди бела дня. В итоге у ливнёвок с покореженными и изломанными решетками выросли кучи сора, тут и там валялись дохлые коты и собаки, и бетонные амбразуры сточных труб зияли перед горожанами, как врата ада, в которые не отважился бы спуститься и сам Данте.
На этой-то славной улице, шагах в трехстах от Корабельной Площади, стоит, за рукотворным бруствером, старая мазанка, с незапамятных времен принадлежавшая семейству Самсоновых. В начале девяностых годов, после смерти Полины Никитичны Самсоновой, она перешла во владение к ее детям: Василию Семеновичу Самсонову и Тамаре Семеновне Самсоновой.
Вступив во владение наследством, брат с сестрой разделили дом в равных долях: одна половина отошла Василию Семеновичу, а другая – его сестре, Тамаре Семеновне. Так что хату, хочешь не хочешь, пришлось перегородить кирпичным простенком, а дверной проем, попавший на границу их домовладения, замуровать и прорубить два новых входа – один на левом, а другой на правом крыле хаты. При этом Василий Семенович поселился с левой стороны хатынки3, а его сестра – с правой. Двор же, на первых порах, так и оставался общим, и это служило поводом для постоянных раздоров. Ведь Томка, хоть и была родной сестрой Василия Семёновича, – а, некуда правды деть, была штучка еще та! то бросит окурок на ЕГО территорию, то развесит свои трусы на ЕГО участке бельевой веревки! Так что двор тоже пришлось перегородить.
Но не прошло и года после их размежевания, как Томке, (здрасьте!) «замандюрилось» развестись со своим хахалем, укатить в Америку, а свою часть наследства – продать. И хотя Василий Семенович, как ближайший родич, и вел с ней переговоры насчет выкупа ее доли, столковаться им так и не удалось: сестра заломила такую несусветную цену, что его чуть кондрашка не хватил.
И уплыла Томкина часть домовладения к чужим людям…
Василий Семёнович и до этого был с сестрой на ножах, а уж после такого плевка в его душу (Драть такие деньги – и с кого? С родного брата!) эта газетная б-дь была навечно занесена им в списки его самых заклятых врагов.
Ненависть к сестре-«американке» (чтоб ей сдохнуть там, в своей поганой Америке!) автоматически перенеслась и на новых жильцов, которые отвалили «этой сучке» всю сумму, копейка в копейку, в то время как он рассчитывал выдержать паузу и цену таки сбить.
И повел Василий Семенович против новых хозяев за левым забором партизанскую войну. И таки одержал блистательную победу: жильцы продержались около года, а затем капитулировали и дом продали. Следующие хозяева тоже удержались не долго. И, таким образом, Томкина часть домовладения переходила из рук в руки, как власть в «Малиновке», после чего участок выкупил некий бизнесмен, Юрий Николаевич Толкачёв. Этот «козёл» вымахал вдоль забора Самсона авто мастерскую, а для того, чтобы машины могли в нее заезжать (ведь не станут же они перелетать через канаву на крыльях) построил подъемный мосток, ставший впоследствии причиной неугасимого конфликта.
И стали, к негодованию Василия Семёновича, в этой автомастерской деньгу лопатой грести, словно на Клондайке! И, причем не какой-нибудь там, а совковой!
В день на ремонт наезжало иной раз до десятка машин, в основном на регулировку развала-схождения колес и ремонт ходовой части. И даже по самым скромным подсчетам Василия Семёновича, производимым им на калькуляторе, получались такие суммы, что можно было просто обалдеть.
А ведь и он бы мог выгнать автомастерскую на этом месте и загребать бабки не хуже этих босяков! Если бы, конечно, эта американская б-ядь, его сестрица (будь она трижды неладна!) продала бы ему участок по братской цене. И теперь, из-за её жлобства, он оказался на этом узеньком плацдарме, зажатый с двух сторон вражескими заборами, словно в кривом чулке. Ибо и с другой стороны забора обстановка была напряженной. Там проживал некий Федор Иванович Люлька по прозвищу Полковник. И этот полковник (тот еще жук!) держал свиней! А где свиньи – там и крысы, не так ли? Вот потому-то Самсоновы и были с ним в контрах. Хотя, впрочем, война между «Самсоном» и «Полковником» была не постоянной. Временами она достигала накала Сталинградской битвы, затем ослабевала, и между враждующими сторонами заключались как бы некие пакты о ненападении, подкрепляемые обильными возлияниями и клятвами в вечной любви, нерушимой дружбе и верности. А с появлением автомастерской по другую сторону забора на бывшей сестринской делянке – и к созданию союзнической антилевозаборной коалиции.
Что же касается тыла, то и там ситуация была аховой, ибо с этой стороны над его двориком нависала отвесная глиняная круча, и вконец обнаглевший сосед лил с нее помои прямо ему во двор. Круча была недосягаема даже и для такого бывалого альпиниста, каковым, вне всякого сомнения, являлся Василий Семёнович. Да и, к тому же, обнесена с краю металлической решеткой, поверх которой шла ещё, вдобавок, и колючая проволока, словно над забором тюрьмы. И даже камень, брошенный изо всей удалой мощи Василия Семеновича, не долетал и до середины горы. Вот потому-то нашему герою только и оставалось, что грозно махать соседу снизу кулаками и материться. После чего сосед отвязывал двух огромных Рокфеллеров, и они, набрасываясь на решетку, начинали гавкать на Василия Семёновича и его добрую женушку.
Кстати, о женушке Василия Семёновича необходимо сказать особо несколько отдельных слов. Звали её Алёной Леонидовной, и была она женщиной очень нервической и раздражительной: на её расшатанной психике сказывались годы плотного общения с детьми, которых она именовала не иначе как уродами и босяками, ибо Самсонова, до выхода на пенсию, работала учительницей младших классов в школе №2. Этот тяжкий труд, сравнимый, быть может, по своей напряженности лишь с работой шахтера, основательно подорвал её здоровье. Вот потому-то в свои 53 года она выглядела уже полновесной старухой, тощей, злобной и сварливой, с лицом желчным и как бы омертвелым – уже как бы готовой прямо сейчас лечь в гроб.
В один из дней ноября, едва над крышами домов занялся мутный рассвет, Самсонова вооружилась палкой, уселась на пороге своей хаты и стала методично стучать по дну перевернутого корыта: «бом! бом! бом!».
Одета она была по-домашнему: на голове – платок-колпак в стиле: «Прощай, молодость!», надвинутый на колкие глаза; на ногах бесформенные чуни-шаркуны и толстые колготы. Юбка и душегрейка – в виде прямоугольников, выдержанных в строгих траурных тонах, были способны очаровать поклонников Казимира Малевича.
Часам к десяти блеснуло солнышко, и в природе все как-то сразу просветлело. Однако Алёна Леонидовна, похоже, не замечала, ни прояснившегося неба, ни нежной прелести этого погожего утра. Она продолжала упрямо бомбить в корыто: «Бом, бом, бом…»
Звуки выходили глухими, размеренными и безрадостными; они плыли в осеннем воздухе, как предвестники чего-то нездорового и темного, лившегося из самих недр ее омертвевшей души.
Из хаты вышел Василий Семенович и грубоватым голосом хозяина заговорил с дворнягой, лежащей в будке, потому что с женой ему говорить было не о чем.
– Ну, шо? Лежишь, га? – он покачал головой. – Я ж тоби таку здорову ляжку дав – а ты лежишь! Ах, ты ж, тварь такая!
С этими словами хозяин пнул собаку в морду ботинком на толстой подошве, проявляя, таким образом, свою ласку.
И все-таки общения с женой избежать не удалось.
– Ты, когда мне уже веревку купишь, га? – спросила Алёна Леонидовна, делая небольшую паузу в своей игре на перевернутом корыте. – Уже вторую неделю обещаешь – а воз и нынче там.
– Та шо, у меня дел других больше нэмае, чи шо? – солидным басом ответил Самсонов.
– У, зараза! – заворчала жена. – Ему бы только баньки заливать! А мне белье повесить не на что! И ковры повыбивать надо…
– Да куплю уже, куплю, – тягуче забасил муж. – Не пыхти.
Ростом он был с ноготок, вместе с вязанной шапкой с помпоном, телосложения хлипкого, однако из гортани его исходил густой бас – как у комедианта Зеленского. Правая рука Алёны Леонидовны затекла, и она переняла колотушку в левую:
«Бом, бом, бом…»
Небрежно вышагивая в такт этой музыкальной композиции, Самсонов сошел по кирпичным ступенькам на нижний дворик, протопал по узенькой цементированной дорожке вдоль забора, за которым находились его недруги, и стал отпирать дверь в гараж.
Сколочен он был собственноручно Василием Семёновичем, и по своей архитектуре напоминал избушку на курьих ножках из русских народных сказок. С той, впрочем, лишь существенной разницей, что ни куриных лап, ни окон у гаража не было, и внутри его царила египетская тьма.
Протиснувшись мимо Рафика, Самсонов распахнул ворота, дабы осветить помещение. В это время его жена увидела чужого кота, вышагивающего по её забору с таким вальяжным видом, словно он был хозяином этих мест. Такое наглое поведение кота взбесило старую учительницу. Она схватила камень, валявшийся неподалеку от крыльца, и с истерическим криком: «Ах, ты ж, сволочь такая!» запустила им в чужака. Кот спрыгнул в соседний двор, а камень, просвистев над забором, звякнул во вражеское окно. Посыпались стекла. Алёна Леонидовна взяла за колотушку и снова принялась долдонить по корыту:
«Бом, бом, бом…»
Василий Семёнович завел свой Рафик, выехал за ворота и свернул направо.
Направо! Заметьте себе, это, люди добрые! И запишите в свой блокнот!
«Нема на вас Гитлера, гады такие!» – недобро прогудел Самсонов.
Будь его воля, он, разумеется, свернул бы в левую сторону и поехал бы прямиком по дороге у калиток домов. Но путь налево был перекрыт металлическим мостком. Сие хитроумное инженерное сооружение, построенное по принципу знаменитых разводных мостов Санкт-Петербурга, было перекинуто через канаву к бетонному пятачку перед воротами автомастерской. Было, впрочем, у мостка и конструктивное отличие от моста на Неве: он состоял всего из одной половинки, поднимающейся вверх при помощи противовеса, наподобие «журавля», который удерживался тросом за счет мускульной силы автослесаря. В опущенном состоянии мостик лежал на уровне лобового стекла Рафика, и пронырнуть под ним было совершенно невозможно. А поскольку семейство Самсоновых находилось со слесарями и с их начальником (с начальником особо!) в состоянии перманентной войны, сейчас мостик был не только не поднят, но еще и намертво приварен.
И приварен он был из-за зловредности этих гадов автослесарей. Ибо с тех пор, как они начали грести деньгу лопатой – обнаглели совсем. Дважды в этом году Василий Семенович сигналил пред мостиком почти по целых три минуты – и никто из них так и не выскочил из смотровой ямы, чтобы поднять мосток! Когда же это безобразие повторилось и в третий раз, его расшатанные нервы не выдержали. Он вылез из машины и, самолично подняв мостик, в гневе праведном перекусил кусачками трос! Вот тогда-то их начальничек (чтоб ему удавиться!) и распорядился приварить мост намертво!
Ну, да ничего, ладно… – злобно размышлял Василий Семёнович. – Ещё не вечер. Они еще попляшут! Теперь ЕГО ход! И уж он сделает его, не сомневайтесь в этом!
Сурово насупив брови, гроза филистимлян свернул направо. По желтому косому виражу он выполз на проезжую часть улицы, затем вылез из машины, закрыл ворота, снова уселся за руль и покатил в сторону Корабельной Площади.
Где-то до часу дня Самсонов развозил сигареты и баночное пиво, еще со вчерашнего дня лежавшие у него в багажнике, по разным торговым точкам. Покончив с делами, он вернулся назад, оставил машину на обочине дороги, вошел в дом, похлебал на кухне борщ, выпил кружку компота, опять вышел на улицу и стал звонить в калитку соседа – к Полковнику.
А уж коли он звонил полковнику – то, стало быть, топор войны был сейчас закопан и у них наступило перемирие. И даже не простое перемирие – но и самое настоящее, нерушимое мужское братство! И звонил Самсонов своему закадычному дружбану Полковнику по тайной договоренности, достигнутой ими вчера во время одной приватной беседы. И теперь от того, как Люлька справится со своим заданием, зависел весь успех операции.
Но вот и Люлька – знакомьтесь!
Перед вами – обрюзгший человек с отменным пузом, угрюмой красной рожей и пустыми водянистыми глазами. Ему за пятьдесят с гаком. Штаны у него, действительно, похожи на полковничьи: синего цвета, сужающиеся книзу, с узкими красными кантиками по бокам, на манер генеральских лампасов. Куртка не застегнута – очевидно, чтобы дать простор пузу, обтянутому цветастой рубахой. Пожав дружбану руку и не глядя по сторонам, Полковник направляется к Рафику. По кривому, как морские волны, асфальту автомобиль покатил в сторону площади Корабелов.
2
Если пересечь улицу Колодезную и подняться вверх, к центральной части города по одному из кривых и нелепых наших проулков, попадешь на улицу Подпольную. За нею рассеяны улочки, названия которых так или иначе связаны с историей революционного движения России: Советская, Декабристов, Орджоникидзе и им подобные. Так вот, за улицей 9 января тянется широкая улица с односторонним движением – Алексея Максимовича Горького, а на ней, наискосок драмтеатра, стоит строгое неприметное здание, на дверях которого красуется латунная табличка с надписью: «Хозяйственный суд Комсомольского района».
Около одиннадцати часов утра из дверей этого здания вышел человек с жёлтым портфелем – Юрий Николаевич Толкачев. Был он немного выше среднего роста, поджарый, с тонкими чертами лица и седой уже головой, на которой проглядывала небольшая проплешина.
Юрий Николаевич сошел с крылечка на тротуар, на секунду задумался и двинулся по улице Горького в сторону Карантинного Острова. Дойдя до старого почтамта, он свернул в один из зигзагообразных переулков, дошел до Колодезной и оказался у автомастерской. Едва его нога ступила на «капитанский мостик» (так слесаря в шутку называли мосток) как он тут же был атакован инспектором электросетей, дожидавшимся его прихода.
– Юрий Николаевич? – с любезной улыбочкой осведомился инспектор, держа под мышкой красную папку. – Ну, здравствуйте, здравствуйте…
– Добрый день, – кивнул Юрий Николаевич.
– Так что же это вы, Юрий Николаевич, – сокрушенно покачивая головой и ласково улыбаясь, полюбопытствовал визитер, – воруете электроэнергию, а? Ай-яй! Нехорошо! Нехорошо! Придется вас оштрафовать…
В модном костюмчике, с тонким интеллигентным лицом, он производил впечатление телевизионного журналиста, пришедшего взять интервью.
– А с чего это вы решили, будто бы я ворую электроэнергию? – удивился Толкачев.
– Ну, как же! как же! Я ведь не просто так, с бухты-барахты, к вам явился. К нам поступил сигнал… – он открыл папку, послюнявил пальцы, полистал листы, – от Самсонова Василия Семеновича, вашего соседа, и его супруги, Самсоновой Алёны Леонидовны. А также от гражданина Люльки Федора Ивановича. Эти граждане сигнализируют нам, что они видели, как вы накидываете на электропровод, идущий к вашему дому, самодельный отвод и подпитываетесь от него…
На мостик вышел моторист, Виталик. Услышав последнюю фразу инспектора, он не удержался от возгласа:
– Вот, гады, а!
На нем был синий комбинезон и тяжелые рабочие ботинки. Вид у моториста был внушительный: в плечах – косая сажень, а кулаки – словно пудовые гири. Вслед за ним на мостик неторопливо вышло еще несколько слесарей. Один из них лениво вытирал замасленные руки о штаны, другой вынул сигареты из кармана куртки и закурил. Оба стали прислушиваться к разговору.
– Ну, почему же гады? – возразил инспектор вежливым тоном. – Люди проявили свою гражданскую позицию… Просигнализировали нам, что вы тут занимаетесь воровством… подключаете болгарки, дрели, сварочный трансформатор и другое оборудование, минуя счетчик.
Тот слесарь, что курил, небрежно брякнул:
– Да брешут они все…
Он стрельнул сквозь зубы в канаву короткий презрительный плевок.
– Зачем же им брехать?
– А потому, шо их жаба задавила, – пояснил моторист. – Этот Самсон, что катает свои телеги, как тот Достоевский, уже всех тут достал. То в милицию стукнет, то в водоканал. Или налоговую полицию… А почему?
– Да? Почему? – лицо инспектора вытянулось: он был – само внимание.
– Да потому, что он когда-то втихаря калымил, занимаясь ремонтом тачек, а теперь все его клиенты перекочевали к нам. Вот он и бесится, сука.
– Ну, это к делу не подошьешь, – сказал инспектор, пожимая плечами. – Нам поступил сигнал – и мы обязаны на него отреагировать.
– Слышь, шеф, – забасил моторист, обращаясь к Юрию Николаевичу. – Если ты не положишь этому край – я сам отреагирую. Да так, что этому писаке мало не покажется. Этот козел вонючий уже совсем обнаглел! Сегодня утром прихожу на работу – глядь: а на мостике обглоданная голова свинья валяется, а рядом – куча насрана. Это же как понимать надо?
Слесари возбужденно загудели:
– Не, серьезно, Юрий Николаевич! Сколько ж можно эту гниду терпеть? Он кто тут у нас такой? Господь Бог?
– Допрыгается! Ох, допрыгается, ка-азлина! – с каким-то зловещим удовольствием протянул третий слесарь. – Подловим и так накостыляем – мало не покажется…
– А теперь обратите свои взоры сюда, – зарокотал моторист, торжественно вздымая указательный палец. – Поглядите-ка на нашу новую супер рекламу!
С этими словами он шагнул к распахнутым воротам и поочередно задвинул их створки. На зеленых воротах, по свежей, еще не успевшей как следует затвердеть, краске, было накарябано осколком красного кирпича:
«Жулики! Фармазоны!»
– Ну, как? Хороша реклама, а? – сказал моторист, отойдя от ворот, и широким взмахом руки, указывая на текст.
На капитанский мостик выступил слесарь по прозвищу Шустрячок – тот, что вытирал руки о штаны. О таких, как он, в народе говорят: «На все руки мастер». И блины испечь, и на баяне сыграть, и отремонтировать чего хочешь: хоть автомобиль, хоть телевизор, хоть холодильник – ему без разницы. Из подручных материалов могёт космический корабль собрать.
Приехал этот чудо-механик из села Великая Лепетиха. Был худощав, подвижен и слегка косил на левый глаз. Говорил на суржике, безбожно смешивая украинскую речь с русской. Здесь и женился, долго мыкался по квартирам, а потом сговорился с Юрием Николаевичем, что будет жить в его хате на горе и присматривать за автомастерской.
– Это шо ж такое на белом свете творится, га, Юрий Николаевич? – начал Шустрячок, возбужденно помигивая рыжими ресницами. – Это ж полный дурдом! Нам же учора кровь з носа як треба було поставить на ноги Мерс-Бенц Бегемота. Так, чи ни? Так… Ну, мы там кое шо по-шустрячку поелозили болгарской, шоб навести марафету. Так эта ж собака, Лёлька чокнутая на всю свою дурную башку, бегала, як та скажена шавка удоль всего забора и гавкала на нас: мол, ей турбинка спать не дает! А було ж тольки шесть часов вэчора, и мы шоркали совсем в другом краю мастерской. Так сегодня эта сучка шо учудила? Знает же, тварь такая, шо в мэнэ дытына мала в хате спит! И спецом взяла с рання колотушку, и давай ей по корыту гатить, биля викна. А потом взяла каменюку, зараза такая, та як жбурнэ его в шибку! А у меня ж під вікном люлька стоит. А в нэй дытына спит. Так всю люльку осколками и засыпало. Хорошо ж, хочь жинка тока-тока забрала доцю грудью кормить. А то бы, если б с моею доцей шось случилось – я ж бы потом эту паскуду вот этими вот руками, по шустрячку б, задавыв!
– Ладно, – сказал Юрий Николаевич, хмуря брови, – я с этим делом разберусь. И, если она не угомонится – приму меры.
– Какие? – усмехнулся Виталик. – Да разве ж это люди! Они ж нормальных слов не понимают.
– И что ты предлагаешь?
– А шо я предлагаю? Я предлагаю дать им по башке, вот что я предлагаю. Как товарищ Сталин товарищу Троцкому.
– Спокойно, товарищи! – подняв руку, призвал к порядку Юрий Николаевич. – Соблюдайте революционную выдержку и дисциплину. Как говорил товарищ Сталин: не поддавайтесь на провокации!
– И чем все это закончилось, га? – вступил в полемику Виталик, демонстрируя свою подкованность в вопросах истории. – Немцы доперли аж до Москвы. А если бы мы их тогда турнули сразу, как следует…
– Да, веселая у вас тут житуха… – заметил инспектор, почесывая за ухом. – Прямо, как на войне! Но все равно, мужики, я должен отреагировать и проверить вашу проводку.
– Да проверяйте, бога ради, – сказал Юрий Николаевич. – Нам скрывать нечего.
Они с инспектором направился к калитке, ведущей во двор. Тот слесарь, что курил, окликнул начальника:
– Юрий Николаевич! Мы ж забыли сказать! К вам же сегодня еще трое приходили по наколке Самсона: один из пожарки, и двое – из санэпидстанции. Они оставили у нас на столе свои предписания.
– А с психбольницы не приходили?
– Пока что нет.
– Ну, слава Богу…
Они вошли во двор, и минут через пять снова вышли на мостик. Инспектор заполнил какой-то бланк, в котором было зафиксировано, что на момент проверки нарушений выявлено не было. Юрий Николаевич подмахнул бумагу, и инспектор ушел восвояси. Юрий Николаевич вошел в кибитку к слесарям, забрал предписания, свернул их и сунул в карман куртки.
– Так что там с моей машиной? – спросил он. – Долго вы еще будете её мурыжить?
– Занимаемся, Юрий Николаевич, занимаемся. Вот только, по-шустрячку, закончим с тачкой Бегемота – и возьмемся за Вашу колымагу уже конкретно.
– Давайте… А не то я уже, наконец, возьмусь конкретно за вас – по полной программе.
Он озабоченно взглянул на часы:
– Так, сейчас я двигаю к Гаишникам – а как вернусь, разберемся, почем тут у нас помидоры.
– А что там такое стряслось? – поинтересовался Виталий.
– Да всё то же самое, – сказал Юрий Николаевич. – Этот… гмм… нехороший… очень человек накатал еще одну телегу насчет мостика. Чтоб мы тут не расслаблялись. И разослал ее веером во все инстанции: в ГАИ, милицию, Горисполком, Архитектуру…
– А в женскую баню? – спросил Виталик. – Туда ещё не посылал?
– Пока нет, – сказал Юрий Николаевич. – Но, надо полагать, скоро он этот промах исправит.
Моторист поднял на Толкачева удивленные глаза:
– Так у вас же с ГАИ все давно согласовано. И с главным архитектором тоже. Вы же сами нам документы показывали. Чего же они еще хотят?
– Вот узнаю – и расскажу.
– Так вы там объясните этим раздолбаям, что для машин предусмотрена проезжая часть дороги. А по пешеходной части ходят люди. Или для Самсона правила дорожного движения уже не писаны? С какой это стати он должен ездить на своей тачке под калитками у людей? А вдруг ребенок выскочит – и под колеса? Что тогда?
– Хорошо, – пообещал Юрий Николаевич, недовольно хмурясь. – Вот как назначат меня начальником ГАИ – так я тогда им все сразу и объясню.
- То есть ту часть старого города, которая находилась уже за балкой.
- А в ту пору все решения, принимаемые партией, бывали только мудрыми, и не иначе.
- Если смотреть на нее с улицы.