Они ехали девяносто седьмые сутки, но ему казалось, будто он провел в этой секции всю свою жизнь. Будто он родился в этой ненавистной, железной коробке и обречен провести в ней остаток дней.
Бог ты мой, и чего бы, кажется, не сделал он, чтобы вырваться, наконец, из этого проклятого вагона! И никогда, никогда не видеть больше этой гадкой красной рожи!
Наверное, многое можно снести. Многому можно найти оправдание. Но эта мерзкая рожа не имеет права на существование. Терпеть ее – свыше его сил!
Нет, он не выдержит. Он что-нибудь сделает. Точно сделает! Возьмет молоток, и ударит его по макушке – по самому темечку!
А, интересно, сколько сейчас дают за убийство? Лет десять, наверное? Или больше? Но должны же они учесть, что он – «поехал крышей?»
А, может быть, его засадят в психушку?
Стоп стоп! Что за идиотские мысли? Так и впрямь недолго «поехать». Ну его… Спать, спать…
Ноги тяжелеют… тело расслабляется… Я засыпаю, засыпаю… И ляд с ним! Вот возьму, и трахну его молотком по кумполу! В психушке люди тоже живут! А потом порублю тело топором и разбросаю по дороге. Пусть докажут! Мотива не было! Свидетелей нет! Скажу – спрыгнул на полустанке за сигаретами, и был таков!
Нет… Так дело не пойдет. В секции рубить нельзя – останутся следы крови. Тоньше надо действовать, тоньше! Напоить – и вытолкнуть на ходу из вагона! Так будет надежней… А то, поди знай, что он замышляет. Лежит – и молчит, как тюлень на льдине. Тут дело такое: или я его, или он меня. Третьего не дано.
Резкий рывок — и удар жесткой волной прокатился с головы в хвост поезда, ужалил механика в самое сердце. И снова – монотонно-равнодушное: тук, тук, тук.. бук, бук, бук… Рывок! Удар! Тук, тук, тук… бук, бук, бук… Рывок…
Поезд летит в ночи, как стрела. Хвост болтает, трясет и дергает, выматывая душу. Боже, неужели эта пытка никогда не кончится?
Рэф1 лежит лицом к хвосту вагона. За стеной злобно лязгает гармонь автосцепки, под головой грохочет колесо с чудовищным ползуном2.
В кубрике душно.
ВНР3 – на соседней полке. В слабом свете софита проступает его крупный, как бы залитый багровым пламенем лоб, изрезанный сетью глубоких морщин. С висков хаотично раскиданы жидкие слипшиеся волосы, между ними блестит рябая выпуклая плешь. Толстые линзы очков на коротком мясистом носу скрывают выражение глаз, но и без того ясно, что в них нет, и не может быть ничего приятного.
Механик пытается уснуть. Он лежит не шевелясь. Тук, тук, тук… бук, бук, бук… Ха-ха-ха! Да-да-да! А-а! У-у! Не выдержу-у!
В груди – раздражающая пустота. В голове клубятся клочки ускользающих мыслей, в ней бродят какие-то посторонние типы, посмеиваются, нашептывают бессмысленные фразы:
– Да, плохо твое дело, парень…
– Послушай, а почему бы тебе не застрелиться?
– Пистолета у него нет.
– Ну, тогда пусть повесится.
– О! Это идея! Повесься, слышь?
– А перед этим кокни ВНРа.
Что они там бормочут, эти типы? Ходят прямо в голове, как у себя дома…
А кто это заклеил ему глаза, накинул на голову одеяло? Тут же нечем дышать!
Он задыхается! Он умирает!
Как хочется жить! Рэф пытается разлепить заклеенные кем-то глаза – и не может. Он напрягает последние силы… Ну, слава Богу!
Он лежит на полке. В тамбуре привычно гудит котел отопления. На потолке пляшут багровые отсветы пламени. За окном – ночь.
Рэф встает с лежбища и подходит к окну. Он прижимается лбом к холодному стеклу. На молочно-кофейном фоне неба отчетливо проступают контуры леса.
Куда мчит его поезд в этой холодной заснеженной ночи? И когда же, наконец, будет остановка?
Поезд движется по широкой дуге, подобно гигантской змее. Яркие прожектора локомотива выхватывают из черноты блестящие рельсы, сужающиеся впереди. Под ногами Рэфа качаются полы вагона, в оконные щели дуют острые, как лезвия бритвы, струи холодного воздуха.
Дорога забирает вверх и, описав петлю, идет под уклон. Мелькают какие-то строения, фонари, горят кошачьи глаза семафора.
Поезд замедляет ход. Что это за станция? Вагон накренило, проплыло покосившееся здание вокзала. Состав обогнул его и – вот чудеса! – оказался на городской площади.
Теперь он движется по улице, словно трамвай. По тротуару расхаживают люди в тулупах. Какой удивительный город! Он почему-то кажется ему таким родным!
Рэф взволнованно выходит в тамбур и закуривает. Он открывает дверь, спускается на подножку и соскакивает на тротуар.
Дивный, дивный город… Ему кажется, что когда-то он уже здесь жил. Просто заблукал на белом свете, а теперь вернулся в отчий дом.
Возле одного из зданий Рэф замедляет шаги.
Что же заставляет его остановиться именно у этого дома? И почему он без всяких колебаний входит в этот подъезд?
Стены размалеваны непристойными рисунками, изгажены сажей и гадкими стишками… По скрипучим ступеням лестницы Рэф поднимается на второй этаж. Он останавливается у двери. Под мышкой у него — картонная коробка. Рэф нажимает на кнопку звонка. Дверь открывается. На пороге стоит жена.
– Томочка, милая, здравствуй… – нежно говорит Рэф. – Ты мне рада?
– Нет.
Ее слова отзываются в его сердце острой болью. Из приоткрытой двери льется тихая музыка, и в глубине комнаты Рэф замечает диван, на котором лежит усатый мужчина в пижаме.
– Тома, я люблю тебя!
На ее губах выдавливается презрительная улыбка:
– А я тебя – нет.
Где он? Что это за мир? И почему его жена живет с каким-то усачом?
Она победно улыбается, открыто радуясь его мученью.
– Но… как же так? – лепечет Рэф. – Ведь мы с тобой прожили столько лет! Томочка, неужели все это ничего не значит?
– Да. Ничего не значит, — холодно отвечает жена. – Что было – то сплыло. Теперь я нашла себе другого мужчину.
Каким ледяным холодом веет от ее лица!
– Тома, позови сына.
– Нет.
– Но почему? Почему?
– Ему и без тебя хорошо. Теперь у Миши другой отец. Ты ему больше не нужен.
– Я понял так, что я здесь вообще никому не нужен! – обиженно говорит Рэф.
– Ты правильно понял, – отвечает ему жена с презрительной улыбкой. – Хотя, сколько я тебя помню, ты никогда не отличался особой сообразительностью.
Качаются полы. Слышен перестук колес.
– Но я хочу видеть сына! Ты не можешь запретить мне видеться с моим сыном! Вот, смотри, – Рэф суетливо распаковывает пакет, – посмотри, Томочка, милая, какой чудесный электропоезд я ему принес!
– Можешь сам кататься на своем электропоезде, – гадко усмехается Томочка.
Сипло гудит гудок. Жена захлопывает дверь перед его носом. Удушливая волна гнева заливает Рэфа.
– Ты гадина! — кричит Рэф у закрытой двери. – Гадина! У тебя нет сердца!
Что-то лопается в его груди, подобно гранате, и разлетается на тысячи осколков. Рэф судорожно вздрагивает и открывает глаза.
Мощный удар сотряс вагон. С верхней полки с шумом сыплются газеты. Подобно пружине, спущенной с тормозов, Рэф вскакивает на ноги.
Луна безмолвно скользит за секцией в заснеженной ночи. Рэф обалдело стоит в узком, размытом темно-багровом свечением кубрике, расставив босые ноги и яростно сжав кулаки.
А поезд привычно выстукивает свою нескончаемую песнь: тук, тук, тук… бук, бук, бук… тук, тук, тук… бук, бук, бук…
С диким воем, механик кидается к дверному косяку и, остервенело рыча, рвет ручку стоп-крана вниз. Тугая струя воздуха с шумом врывается в кубрик. Поезд, высекая искры колесами, тормозит.
Рэф бросается к окну и, рыкая, как раненный зверь, резко дергает книзу оконную раму. Высунувшись из окна в холодную мглу ночи, он истерически вопит: «А-а! Царя, министра, машиниста…»
В голове мутится. Привалившись к пыльной занавеске, он царапает ногтями грудь и жалобно скулит:
– Суки! Суки вы все! Гады! Свиньи! Мамочка! Ох, мамочка… не выдер-жу-у! Брошусь… Брошусь под колеса… Не могу-у! Больше не могу-у!
А начальничек знай лежит себе на полке, как тюлень на льдине. Интересно, какие мысли вертятся под его черепком?
Вдоль состава уже топает помощник машиниста с фонарем. Рэф захлопывает окно и возвращается на место. Он усаживается на полку, обхватив руками голову и уперев локти в колени.
В груди что-то тихо звякнуло. Кто-то сжал в кулаке сердце и потянул, потянул… Зашелестели тихие голоса…
«Да… наверное, брат ты мой, тебе все-таки лучше удавиться…»
«Нет! Лучше застрелиться! Застрелись, слышишь!»
Рэф вонзил пальцы в виски с такой силой, что заломило голову. Неужели он сходит с ума?
Стук по обшивке вагона. Начальник встает с лежбища и, лениво подойдя к окну, опускает раму.
– Ну? Чо надо?
– Это вы сорвали стоп-кран?
– Нет.
– Точно?
– Точно.
– А почему же тогда сработали тормоза? Выходит, что тормоза сами, без всякой причина сработали? А? Странно…
– Да, странно… – нагло отвечает ВНР. – И, смотри, будете и впредь дергать состав так, словно макароны везете – тормоза опять сработают без всякой причины. Понял?
Захлопнув окно, он бесшумной тенью скользит к своему лежбищу.
Механик сидит на полке, чувствуя себя преступником. За что ему такое наказание? За какие грехи?
Легкий толчок – и состав трогается с места.
Механик взял со столика сигареты, побрел в туалет…
Он стоит возле унитаза и курит. В приоткрытое окно врывается морозный ветер, черными пятнами проплывают силуэты деревьев.
Узкое некрасивое лицо Рэфа сосредоточенно. Ветер дует ему в лоб и щеку, и он захлопывает окно.
Рэф возвращается в кубрик.
Тук, тук, тук… Бук, бук, бук… Бук, бук, бук… Тук, тук, тук…
Дорога наматывается на колеса, мелькают версты. Ночь бездонна. Механик о чем-то напряженно размышляет.
– Нет, Алик, все-таки ты не прав! – вдруг убежденным тоном произносит он, задумчиво покачивая головой.
– В чем?
– В том, что тебе все то барабану.
О чем это он? ВНР бросает на механика озадаченный взгляд.
Лицо его подчиненного, под гнетом тягостных дум, похоже на почерневшую маску.
– Ну, как же так! – удивленно восклицает механик. – Ведь она же – твоя жена! Понимаешь? Жена! Неужели тебе и в самом деле по барабану, таскается она с кем-то в твое отсутствие, или нет?
Ах, вот он о чем! Наконец до ВНРа доходит: три дня назад, такой же глупой бессонной ночью, у них произошел совершенно пустой разговор об их женах. Пустой для него, ВНРа.
– Абсолютно, – с легким сердцем отвечает начальник. – Что ее, убудет от этого, что ли? И мне останется.
Долгое сосредоточенное раздумье… Механик упрямо мотает головой:
– Ну нет, тут я с тобой не согласен.
– Ну и дурак.
Рэф отрешенно смотрит в пол. Мысли текут очень медленно. Тяжкий, очень тяжкий вздох… И тихий, проникновенный вопрос:
– А почему я дурак?
– Не знаю.
Механик нервно покусывает суставы пальцев:
– Нет, ты ответь мне, пожалуйста: почему я дурак?
– Трудно сказать…
– Но ведь она же – твоя жена!
– Ну, так и что?
– Так как же ты можешь тогда так о ней говорить?
– А что тут такого? – ВНР искренне удивлен. – Вроде солидный мужик – а рассуждаешь как пацан. Это у тебя еще ветер в жопе гуляет.
Холодный ветерок лижет ступни его ног, и они начинают зябнуть. Рэф снова укладывается спать. Но ему не спится… Проклятая тряска выворачивает душу. Когда же прекратится эта пытка? Слышен жалобный стон начальника:
– А-а… а-а… (Тук, тук, тук…)
– А-а… а-а! (Бук, бук, бук… )
– Что такое? – не выдерживает механик.
– Сердце… сердце п-паймало! – с трудом шевелит отяжелевшими губами шеф. – А-а-юу… м-а-ать тво-юу… – рифмует он.
Уж не собрался ли ВНР откинуть лапти?
И через несколько секунд:
– Надо принять лекарство-о…
Туго ему, туго…
Шеф встает с лежбища и нетвердой поступью направляется к выключателю. Он включает верхний свет. Кряхтя и постанывая, идет к столику и выдвигает ящичек, прижав руку к животу, словно раненный боец.
Лицо – багрово-помидорного оттенка. На лбу и отвислых щеках, проступают бледные пятна. Слипшиеся волосы торчат, как перья из гнезда кукушки. Лысина кажется засиженной мухами.
– О-о! О-ох!
Начальник достает из ящичка горсть пожелтевших таблеток. Не прекращая постанывать, приближается к платяному шкафу. Он долго шарит в нем, присев на корточки. В его руке появляется бутылка с недопитым вином. Стакан – на своем штатном месте: в скрученном матрасе на верхней полке.
– А-а!
Это уже похоже на предсмертную агонию. Шеф кладет на язык несколько таблеток; болезненно кривясь, наполняет стакан вином и запивает их.
– О! – он растирает грудь, – Фу-у… Вроде трошки попустило…
В бутылке еще остается немного вина и ВНР сосредоточенно смотрит на бутылку. Затем бросает косой взгляд на механика… и – сливает остатки в стакан.
– Так… Гм, гм… – густым солидным баском произносит шеф. – Ну, тебе я не предлагаю… Тебя нельзя: ты сейчас находишься на вахте. Ну, а мне можно… даже нужно! Расширить сосуды.
Исключительно в лечебных целях, шеф допивает остатки вина и, погасив верхний свет, бредет к лежбищу. Поезд летит в ночи, как стрела. Хвост болтает, трясет и дергает, выматывая душу.
Рэфы покоится на полках – как мумии. Механику начинает казаться, что его голова растекается по подушке, вокруг него кружат неясные образы; звучат шелестящие голоса; сознание погружается в чернильную пустоту.
Внезапно вспыхивает свет. Механик, жмурясь, приподнимается на локте. ВНР стоит у окна и напряженно прислушивается.
Рэф спросонья моргает:
– Что такое?
– Тсс… – начальник подносит палец к губам и озирается с таинственным видом. Затем осторожно раздвигает занавески. По-гусиному вытянув шею, он настороженно всматривается в окно.
Механик по-прежнему лежит на боку. ВНР, пугливо отпрянув от окна, задергивает занавески. Его нижняя губа нервно подергивается.
– Ты слышал?
– Что?
Начальник возбужденно озирается:
– Тсс! Не спи, Борис, не спи!
Сурово сдвинув брови, он начинает мерить кубрик нервными шагами. А поезд мчится с курьерской скоростью в черной ночи. Наконец ВНР принимает решение и останавливается у шкафа.
– Так, Борис… Сейчас я схожу на станцию стукнуть телеграмму… А ты тут пока сваргань чего-нибудь пожевать… Поджарь картофана там, что ли…
Механик вынимает часы из-под подушки. Четвёртый час ночи!
Шеф открывает шкаф. Он одевается, повязывает галстук… Вот на нем уже и шапка, шарф, пальто… Он зашнуровывает ботинки… И – выходит из кубрика…
Лицо механика – как кремень. Глухая, раздражающая злоба, словно гадюка, начинает выползать из его груди. Отбросив одеяло, он встает и с нехорошим чувством бредет вслед за начальником.
Алик стоит на кухне, крепко задумавшись, и курит. Наконец берет с полки, что висит над рундуком, свою красную папку и проходит мимо своего подчиненного к входной двери.
Он стоит с красной папкой под мышкой, положив руку на дверную ручку, и напряженно смотрит сквозь дверное стекло на бегущие массивы деревьев. Затаившись за котлом отопления, механик смотрит ему в спину.
– Нет, телеграмму давать не буду, – наконец решает ВНР. – Это бесполезно.
Он вновь возвращается на кухню, расстегивает пальто, жадно курит.
– Лучше позвонить…
Механик не возражает. Шеф подходит к плите и ставит ногу на металлический ящик. Он к чему-то прислушивается, снимает очки и, протерев линзы концом шарфа, снова цепляет их на нос. Он гасит окурок о плиту, берет сковороду и подносит ее к уху.
– МПС? Алло, это МПС? – на лице Алика появляется заискивающая улыбка. – Девушка, соедините меня, пожалуйста, с МПС!
Какое-то время он неподвижно стоит со сковородой у уха – ожидает, когда соединят.
– МПС? – вдруг возбужденно восклицает Алик. – Алло, это вас беспокоит начальник секции 5-960! Скажите, пожалуйста, а когда нам вышлют смену?
Он с большим вниманием выслушивает то, что отвечают ему из сковороды, то и дело подобострастно кивая.
– А? Так! Говорите, пожалуйста, погромче, а то я вас плохо слышу. Да, да! Едем уже девяносто седьмые сутки! А? Нет! Так до сих пор и нету! А как же! Конечно, вызывали… Ага… Проверьте, пожалуйста… Так. Ясно. Ясно! Все ясно, понял! Спасибо. Большое вам спасибо.
Он осторожно кладет сковороду на плиту. Глаза его лучатся торжеством. Шеф манит к себе пальцем механика.
– Ш-ш… – шепчет он на ухо оцепеневшему РЭФу. – Ш-ш… Порядок! К нам едет смена! Хи-хи-хи…
1. Рэф -механик рефрижераторной секции.
2. Ползун — стертая об рельсы при торможении часть колеса
3. ВНР — старший механик, или вагонный начальник рефрижераторной секции.