Чт. Мар 28th, 2024

Глава седьмая

Людка

Я шёл по лесу с петухом на руках. Было сумрачно и сыро, и деревья смыкались над моей головой густым шатром. Где-то куковала кукушка. Никаких тропок нигде не было видно… похоже, в эти места ещё не ступала нога человека…

И вот шёл я, шёл, дети мои, и вышел на какую-то полянку. А на полянке сидела на пеньке… Кто бы вы думали? Людка!

Вот это я и называю, дети мои, «нечто непредставимое».

Увидев меня, Людка вскочила с пенька и, с криком: «Витя! Витя!» кинулась в мою сторону. Петух шумно взмахнул крыльями и слетел с моих рук, а она бросилась мне на шею, и хорошо еще хоть, не полезла целоваться!

– Витя! Витя! – радостно восклицала она. – А ты откуда тут взялся?

Откуда взялся я – в этом как раз никаких загадок не было. Я прилетел в этот лес, чтобы поклевать зёрен Чингиля. А вот откуда появилась она, хотелось бы мне знать!

Ну и заноза!

Сколько усилий я приложил к тому, чтобы сохранить это дело в секрете от неё – и нате вам, здрасьте! Она опять тут как тут!

Я чувствовал, что неприятностей с этой особой я хлебну еще немало. А чутьё, в таких случаях, никогда не подводило меня.

– Откуда взялся я – хмуро отрезал я ей, – это тебе знать необязательно. А вот откуда появилась ты, интересно знать? Расселась тут на пеньке, как сестрица Алёнушка…

– Ну, Витя, – сказала она, жалостливо глядя на меня. – Не будь таким злюкой.

И погладила меня ладошкой по груди.

Ну, что ты станешь делать с этими девчонками! Умеют ведь подкатится, когда им надо.

– Ладно, – проворчал я. – Потом расскажу. Лучше объясни мне, откуда ты тут появилась?

Людка стала рассказывать, путанно и бестолково, перескакивая с пятого на десятое. Да и то сказать: девчонка. В общих чертах её история была такова.

В тот вечер, когда мы расстались с Аль-Амином и отправились на поиски страны Зачарованных невест, Людке вздумалось, видишь ли, покрутиться у зеркала. При этом она для чего-то погасила свет, зажгла свечи у трюмо и стала примерять наряды своей сестры. Конечно, можно было бы только покрутить пальцем у виска, давая оценку этому её поведению, если бы не то, во что вылились все эти её выкрутасы.

Так вот, свечи она зажгла, по её словам, потому что это казалось ей романтичным. Примеряла фату и другие наряды, приготовленные её сестрой к свадьбе с дядей Васей, и сама не знала зачем. И тут я, кстати сказать, верю ей. На все сто процентов. Девчонки и вообще редко думают, что они делают. У них с логикой – как у аквариумных рыбок. Ведь замуж она не собиралась, так? Какой же ей резон был, спрашивается, примерять вещи сестры?

Ладно. Девчонки, они и есть девчонки, понять их логику – если таковая у них вообще имеется – еще не удавалось никому.

Итак, она стояла в комнате, разглядывала себя в зеркале в тусклом свете свечей, и слабый луч луны сочился в окошко сквозь раздвинутые занавеси; было тихо; она всматривалась в свое отражение, и постепенно оно начинало таять, а в зеркале появились деревья, возникла лесная тропинка, и она услышала, как где-то кукует кукушка. А потом она каким-то непонятным образом очутилась в дремучем лесу. На лесной тропе лежал гладкий камешек; на камешек упал луч лунного света, и на его месте возник лунный мальчик. Этот мальчик взял её за руку и повёл вглубь леса. И они шли, шли, и пришли к лесному озеру, а у его берега была лодка, и они сели в неё и поплыли неведомо куда по длинной лунной дорожке. И вот плыли они, плыли, плыли, плыли, плыли, и, наконец, приплыли к некоему месту. И лунный мальчик вывел её из лодки на берег, и привёл на эту полянку, и сказал, что его зовут Кио; и, оставив котомку, наказал ей сидеть на этом пеньке и дожидаться его возвращения.

– А! Так я же его знаю, – воскликнул петух, когда Людка окончила свой рассказ. – Это же сын Урана и Селены. У нашего царя Инти тоже был с нею одно время бурный роман, и от этой связи у неё родилась дочь Инта – красавица, каких мало. И, стало быть, этот Кио, доводится ей братом.

Людка открыла рот от изумления.

– Как? – ошарашенно спросила она. – Это что, говорящий петух?

– А ты не слышишь, что ли? – возразил я.

– Ну, да как же это так, Витя?

– Ага! Выходит, когда попугай кричат «Попка дурак!» – это нормально, – язвительно вставил петух. – А если я молвлю словечко – то все, почему-то, сразу приходят в изумление!

Хорошо понимая, что Людка уже не отстанет от меня со своими расспросами, я решил объяснить ей, как обстоит дело:

– Люда, – сказал я. – Познакомься. Это – Петр Иннокентьевич Петухов, бывший гвардеец царя Анти. Усекла? Но он, видишь ли, заколдован и превращен в петуха.

– Как моя сестра Маша с дядей Васей?

– Ну, не совсем так, – сказал я. – Тут другая история. Дядю Васю и тетю Люду заколдовал один тип из ревности. А Петр Иннокентьевич пострадал из-за своего разгильдяйства.

– А как это?

– А вот так. Его царь крутил шуры-муры с женой солнечного бога Лалой, и Петру Иннокентьевичу было поручено, в числе прочих гвардейцев, стоять в карауле и, как только муж Лалы начнёт выезжать на небо в своей огненной колеснице, предупреждать их об этом. Но эти гусары, пренебрегая своими обязанностями, как-то раз прокутили всю ночь напролёт и под утро заснули на боевом посту. В результате их преступной халатности солнечный бог Коло застиг свою неверную жену в постели с царём Инти; он очень разгневался и превратил всех этих гуляк, как пособников постыдного прелюбодеяния, в петухов. С тех они и кукарекают по утрам. Верно я трактую, Пётр Иннокентьевич?

Но Петр Иннокентьевич проигнорировал мой вопрос, уловив в нём иронию. Людка часто-часто заморгала ресницами, переваривая эту информацию.

– А что это у тебя в котомке? – спросил я, указывая на узел возле пенька.

– Не знаю, – сказала Людка. – Я ещё не заглядывала в него.

Странно, подумал я, с её-то любопытным носом – и не заглянуть?

– Ну, так сейчас самое время сделать это, – сказал я. 

Подойдя к пеньку, я поднял с земли узелок и развязал его. Он был полон всякой еды: булочки с маком, творогом, яблоками, сыр, масло, мёд – и чего там только не было! а еще в нём лежали две фляги с водой и, в отдельном мешочке, хранилась пшеница.

Я почесал затылок.

Даже если предположить, что Людка способна уплести всё это самостоятельно, без посторонней помощи, то оставался ещё мешочек с пшеном. А Людка – не курица, и пшеница ей ни к чему. Из чего следовало, что мое появление здесь с товарищем Петуховым не было для человека с луны неожиданностью, и он заблаговременно позаботился также и о нас.

Что ж, его забота пришлась нам весьма кстати. За сегодняшний перелёт мы с Петуховым изрядно проголодались. Да и Людка, судя по всему, не ела со вчерашнего дня. Так что я выложил продукты на пенёк, и мы начали трапезничать, а дяде Пете я отсыпал щедрою рукой пшеницы неподалёку от пенька, и он принялся клевать её с большою охотою.

Мало-помалу, солнце перевалило зенит и стало уходить к закату; я решил прикорнуть на полянке – всё равно Кио объявится не раньше восхода луны. Сквозь дрёму, я слышал, как витийствует петух, расписывая Людке наши приключения, начиная от джина Аль-Амина из волшебной лампы и оканчивая тем, как мы стали аистами и совершили героический перелёт с люльками на шеях в село Капустино, а потом, поклевав в лесу волшебных зёрен чингиля, обрели свои прежние облики. Слушая его хвастливые речи, меня так и подмывало запустить в него башмаком. Однако, башмака под рукой не оказалось. Да и, сказать по правде, он делал благое дело: избавлял меня от необходимости объяснять Людке, как мы сюда попали. А уж она бы от меня с расспросами не отцепилась, это точно.

Проснулся я под вечер, хорошо выспавшийся и свежий, как огурчик. Мы подкрепились тем, что ещё оставалось в Людкиной котомке и стали ожидать появления лунного мальчика.

Глава восьмая

Ремонт часов

Лунный свет упал на полянку, и на его месте возник юноша с бледным и печальным лицом.

– Селена, матушка моя, послала меня провести Вас к царю Горемыслу, – произнёс он струящимся голосом, – ибо ему нужна ваша помощь. Поспешим же, время не ждёт.

– А что случилось с царём Горемыслом? – осведомился я.

– Его постигла беда.

– Какая?

– Придёте – и увидите, – ответил Кио.

Ладно, подумал я. Не хочет говорить – его дело. Главное – выбраться из этого леса…

Всю ночь мы с Людкой шагали за лунным мальчиком, скользившим впереди нас по лесным тропкам, а дядя Петя мирно почивал у меня на руках. Под утро луна ушла с неба, а вместе с нею исчез и Кио. К этому времени мы вышли из леса и шагали по холмистой местности. С первыми лучами восходящего солнца петух проснулся и закукарекал.

– Опять ты за своё, – одёрнул я его. – Сколько можно драть горло-то?

– Привычка, – сказал петух. – Сам знаешь.

– Та самая, что свыше нам дана?

– Ага. Она самая.

– А это что, из «Евгения Онегина?» – тут же вставила Людка и свой пятачок, демонстрируя нам свою эрудицию.

– Нет, с «Трех поросят», – съязвил я.

Мы шагали по грунтовой дороге меж полей с колосящейся пшеницей. Впереди, на холме, стоял город, обнесенный крепостными стенами. Когда мы подошли к его воротам, они оказались не запертыми. Стражников мы не увидели ни на городских стенах, ни у ворот.  Странно, подумал я.

Мы вошли в город и двинулись по мостовой.

Стояло чудесное летнее утро и солнышко ласково сияло в небесной лазури. Были те ранние часы, когда уличные торговцы раскладывают на лотках свои товары, конторщики отпирают конторы, ремесленники принимаются за ремесла в своих мастерских, а крестьяне привозят товары на шумливые базары, и прохожие, еще полные утренних нерастраченных сил, бодро шагают куда-либо по своим делам.

Так вот, ничего этого мы не увидели.   

Город казался вымершим, как будто его выкосила бабушка с косой. Ни единого голоса не доносилось из окон безжизненных домов. Было тихо, как в могиле, и только звуки наших шагов нарушали утреннюю тишину. По пути нам не встретилось ни одного прохожего; даже кошки с собаками, и те не оживляли своим присутствием городской пейзаж. Всё это было странно, в высшей степени странно и непонятно…

Возможно, город посетила чума, размышлял я, или какая-то другая заразная болезнь? 

Дядя Петя – уж на что говорун – и тот приумолк в этой удручающей обстановке, а Людка так и терлась у моего локтя, словно пришитая, не отступая ни на шаг.  Да и мне самому, признаюсь вам, дети мои, было как-то не по себе, однако виду я не показывал.

Наконец, мы дошли до красивого белокаменного здания под красной черепичной кровлей, с высокими окнами, опрятными башенками, и с устремлённым ввысь шпилем, увенчанным белым циферблатом часов. Неподалеку от него я узрел, наконец-то, и первое живое существо в этом городе. Им оказался костлявый мужчина с высохшим лицом и унылыми потухшими очами. Был он в одежде простолюдина: тупорылые башмаки, чёрные порты, темно-зелёная рубаха. Когда мы приблизились к нему, он посмотрел на нас, словно выходец с царства теней.

– Здравствуйте, – сказал я ему дружелюбным голосом.

Он не ответил.

– Скажите, пожалуйста, – продолжил я, держа у груди петуха и обводя свободной рукой дома на улице, – а как называется ваш город?

– Кронсон, – едва слышно ответил человек.

– И ваш царь – Горемысл?

– Да.

– А где его резиденция?

Мужчина вяло махнул рукой в сторону здания.

– А вы не знаете, он сейчас там?

Человек кивнул утвердительно. Я поблагодарил его и направился к зданию.

Через минуту наша бравая компания уже стояла на крыльце под аркой с пилястрами в дорическом стиле, над которым возвышался фронтон, украшенный замысловатым барельефом; я потянул на себя бронзовую ручку двери, она отворилась, и мы оказались в просторном вестибюле. Нигде не было ни души. Вернее, почти нигде. Ибо, пройдясь по коридору, я увидел человека, сидящего на нижних ступенях широкой лестницы с поникшей головой. Судя по тому, что он был облачён в панцирь, а на голове его сидел шлем с гребешком, а ступенях лестницы валялся, это был стражник. Когда мы проходили мимо него, он даже не пошевелился. На втором этаже была приблизительно та же картина. Нигде ни души. Лишь у дверей, ведущих, если судить по их роскошной отделке, в царские покои, сидел на полу ещё один страж, приткнувшись спиной к стене; глаза его были закрыты, как и у первого Аргуса, а голова повисла.  

Я открыл дверь, и мы вошли в просторный зал с красивыми витражными окнами. На подиуме, покрытом багровой ковровой дорожкой, стоял трон, и по его бокам сидели на полу золотые гривистые львы; на троне восседал царь, одетый в дранное рубище, со всклокоченной бородой и его седая голова, посыпанная пеплом, поникла, словно увядший лютик.

Мы остановились перед троном. Похоже, царь не замечал нашего присутствия, и мне пришлось негромко кашлянуть. Он открыл глаза и с трудом приподнял дремотную голову. Некоторое время он молча рассматривал нас, а затем произнёс слабым голосом:

– Кто вы такие, о, чужестранцы, и зачем явились ко мне?  

– Мы – друзья Аль-Амина, – ответил я, зачисляя в друзья джина заодно уж и Людку, – и наш путь лежит в край зачарованных невест. Но нам явился лунный мальчик Кио и сказал, что ты нуждаешься в нашей помощи, о, царь Горемысл, и потому-то мы поспешили к тебе.

Царь с какой-то безнадёжностью махнул рукой:

– Э! Мне помочь уже никто не в силах! Ни лунный мальчик, ни ты, и ни ваш друг Аль-Амин.

– Это почему же?

Он вздохнул:

– Потому, что провинность моя слишком уж велика.

– А что, собственно говоря, случилось? – поинтересовался я.

– Ну, это давняя история… – сказал царь и, помолчав немного, вымолвил слабым голосом. – Однако я расскажу вам её, потому что вы явились ко мне с благими намерениями, а я уже стою на пороге смерти, и скоро предстану перед высшим судом. Выслушайте же меня, дрянного человека и худого царя, погубившего своим безрассудством и себя, и весь город…

И, испустив печальный вздох, царь продолжил свой рассказ:

– В давние, очень давние времена, жили в нашем городе парень и девушка, влюблённые друг в друга. Как и все влюблённые на свете, они хотели пожениться, но отец этой девушки и слышать не хотел об этом, потому что он был весьма богат, а юноша был беден. И вот однажды город попросил юношу установить на ратуше часы, поскольку тот был искусным часовым мастером, обещая ему за это хорошую плату. Но мастер стал убеждать горожан, чтобы они, вместо денег, отдали ему в жёны ту девицу. Поначалу её отец и слышать не хотел об этом, но в конце концов его уговорили. И вот, когда работа была уже завершена, в город приехал один очень богатый и знатный вельможа, и отец девушки, нарушив данное им обещание, выдал дочь за него, а тот увёз её на свою родину. Чтобы как-то загладить вину перед часовым мастером, горожане стали предлагать ему двойную, и даже тройную цену за его работу, но обиженный юноша не захотел принять от них ни гроша и ушёл из города. И, выходя за городские ворота, он отряхнул прах от ног своих и предрек жителям: как только встанут стрелки моих часов, ваш город постигнет ужасное бедствие, и его не сможет избежать никто.

– И они встали? – спросил я.

– Да, ­– печально вымолвил Горемысл.

– И это как-то связано с вашей провинностью?

– В том-то и дело!

Я не стал торопить Горемысла с рассказом, ожидая, что тот заговорит сам. И он заговорил:

– Видишь ли, о, чужестранец, все эти царские заботы, что лежат на моих плечах, иной раз так докучают мне, что хочется уйти из этих раззолоченных палат и побродить где-нибудь одному, наедине с природой.

– Вдали от шума городского, – брякнул петух.

Царь с удивлением воззрился на петуха, а я незаметно дернул птицу за хвост.

– Что ж, можно сказать и так, – произнёс Горемысл. – Одним словом, однажды я улизнул из дворца, словно школьник с урока, и бродил у реки, наслаждаясь прекрасным утром. И вдруг узрел, как из воды вышла обнажённая женщина необычайной красоты… Я спрятался за кустом, и когда она вышла на берег и склонилась над платьем, чтобы одеться, вышел из своего укрытия и овладел ею. А потом отвез её к себе во дворец и сделал своею наложницей. Мужем её оказался один из моих воинов, и я повелел воеводе, чтобы он поскорее отправил его на войну, присовокупив при этом, что, если сей ратник погибнет в бою – значит, на то воля божия. Мое повеление было тотчас исполнено, и вскоре воевода известил меня о том, что муж этой женщины был убит при осаде крепости. Таким-то образом, помеха была устранена, я женился на вдове и у нас родился сын. И жили мы с ней в любви и согласии. И, как говорится, ничто не предвещало беды. И вот пришёл третьего дня ко мне некий странник, я поднес ему угощение по обычаю наших отцов, и стал расспрашивать его о том, что слышно в подлунном мире. И ответил мне этот человек, что в некоем царстве-государстве живёт один нечестивый царь, который отнял у бедняка его любимую голубку, а самого умертвил, и что теперь за это его беззаконие проклятие падёт весь город. И тогда я понял, что речь идёт обо мне, и хотел сказать что-то ему – как вдруг вижу, а его уже и нет. И в тот же миг часы на башне остановились, и все горожане начали слабеть, и их силы стали иссякать капля за каплей; и скоро всех нас примет в свои объятия смерть. Таким-то вот образом, из-за моего греха, и погибает весь мой народ. И посему я оделся в это рубище, и посыпал голову пеплом, и денно и нощно вымаливаю у Бога прощение… Да, как видно, слишком уж велико мое преступление…

Рассказ, как видно, сильно утомил царя. Он закрыл глаза, и по его лицу разлилась мертвенная бледность.

Я поспешил в коридор, неся петуха едва ли не подмышкой, а рядом со мной, словно пришитая, топала Людка. Страж у дверей по-прежнему пребывал, как говорится, в ауте. Побродив по зданию, я отыскал лестницу, ведущую наверх. По ней наша лихая троица взобралась на башню, мы приблизились к часам, и я стал осматривать его механизм.

Вообще-то, детки мои, я любил покопаться во всяких хитро-мудрых устройствах, и, к своим четырнадцати годам, мною был разобран в доме не один будильник. Так что, в общих чертах, я так-сяк разбирался во всех этих колесиках, пружинках, рычажках и шестерёнках. И, с самонадеянностью юности, мнил, что мне удастся запустить и эти старинные часы. Да и нужные инструменты оказались под рукой – они лежали в деревянном ящичке неподалёку. Я уже взял было в руки отвертку, размышляя о том, чтобы такое-этакое отвинтить в первую очередь, как вдруг какая-то неведомая сила остановила меня.

И по сей день не пойму я, дети мои, по какому наитию я отложил отвертку, подковырнул ногтем какую-то пендюрку в часовом механизме и, сам не зная, для чего, дёрнул её. И в сей же миг – о, чудо! – часы пошли; раздался бой курантов, и он поплыл над городом, подобно перезвону церковных колоколов.

Таким-то вот образом я и стал великим часовым мастером города Хронсона!  

А если без шуток, дети мои, то я применил метод научного тыка, выручавший меня в затруднительных ситуациях уже не раз. Остаётся лишь гадать, почему им не воспользовались часовые мастера царя Горемысла?  

Так или иначе, это сработало.

Мы спустились с башни. Страж уже стоял на ногах и даже предпринял вялую попытку преградить нам путь в царские палаты, однако он был еще довольно слаб, и я легко отстранил его.

Мы вошли к Горемыслу.

Царь уже сошёл с трона.

Увидев нас, он пал перед нами на колени и по его щекам заструились слёзы благодарности.

– Слава Богу! Слава Богу! – восклицал он. – Господь Бог услышал наши молитвы и явил свою милость, прислав вас сюда! Отныне мы – ваши вечные должники!

– А, чепуха, – ответил я, махнув ладонью. – Там не было ничего сложного. Просто нужно было дернуть один рычажок, и всё. И встаньте, пожалуйста, с колен.

Но Горемысл никак не желал подниматься и всё возносил хвалу Господу Богу, и бил земные поклоны – и, причём, с таким усердием, что я начал было опасаться, как бы он не расшиб себе лоб. А посему я приблизился к нему и, взяв за локоть, поднял на ноги едва ли не силой.

– Довольно, – сказал я строгим тоном. – Лихо прошло, а потому надо бы снять с себя эту дерюгу, умыть голову и надеть корону, как оно и подобает царю.

– Да, да, – поспешно согласился со мной Горемысл. – С твоих уст исходят драгоценные лалы.

– Какие там ещё лалы, – отмахнулся я. – Скажите тоже!

Но он, не обращая внимания на мои возражения, радостно закричал:

– Настя! Настя!

На его зов явилась миловидная молодая женщина, одетая в темное платье и чёрный плат. Очи её были скромно потуплены.

– Настя, вот это – наши спасители! – с живостью произнёс Горемысл, указывая на нашу гоп-компанию. –  Они запустили часы, и смерть обошла нас стороной.

Женщина посмотрела на нас с приятной улыбкой; её красивые глаза светились добротой.

– А это – царица Анастасия, – представил её Горемысл. – Моя дражайшая супруга.

Это мы поняли и без его пояснений.

– Очень приятно, – вымолвил я с неуклюжим полупоклоном. – Витя Конфеткин. – Затем отрекомендовал своих спутников: – Людмила Сметанина и Петр Иннокентьевич Петухов.

– Из достославного рода Петуховых, между прочим! – присовокупил петух, раздуваясь от важности.

Царица кивнула ему с таким видом, как будто бы ей каждый день доводилось слышать говорящих петухов.

– А теперича, – произнёс царь, потирая руки и оживляясь всё сильнее, – нам надлежит сменить печальные одежды на праздничные платья и возвеселиться сердцем. – Настасья, голубушка моя, ступай к себе и нарядись, как приличествует царице.

И тут же закричал, затопал ногами: 

– Марфа! Марфа! Где ты валандаешься?

Он подскочил к трону, схватил прислонённый к нему жезл и довольно энергично застучал им по полу.

Похоже, жизненные силы возвращались к нему в турборежиме, и его хандра таяла на глазах. Можно даже сказать, что жизнь била в нём ключом. Причём, по слову одной нашей школьной присказки, исключительно по голове.

– Куда все подевались?! – гремел Горемысл, воздевая руки к расписному потолку. – О, Боже! Есть ли в этом доме хотя бы одна живая душа?

В покои вошла пожилая женщина в темно-зеленом сарафане.

– Марфа! – зашумел царь. ­– Ты чего канителишься? Накрывай скорее на стол! Будем потчевать наших дорогих гостей, ведь они запустили часы жизни! Аль не слыхала боя курантов?

Царь уже едва ли не приплясывал вприсядку.

Он торопливо повёл нас в трапезную и усадил за стол. Потом ушёл переодеться. Между тем явилась челядь и захлопотала вокруг наших скромных персон. Марфа руководила процессом сервировки стола, словно генерал своими солдатами перед генеральным сражением. Когда пришёл Горемысл, уже были поданы холодные закуски, квас, вина, и с кухни доносился аппетитный запах жаркого. На царе сияла корона, и парчовая мантия, отороченная соболиным мехом, весьма красиво облегала его статную фигуру. И глаза его сияли радостью, и его лицо с окладистой бородкой и густыми рыжеватыми усами, расплывалось в доброй молодецкой улыбке, и вообще весь он светился, как новогодний фонарик. А затем пришла и царица – осанистая, светлоликая, в мягких поволоках, жемчугах и драгоценных каменьях. И нас потчевали разными яствами, и поили приятными напитками, и петуху насыпали самого отборного зерна. И когда мы насытились, царь вымолвил.

– А теперь, гости дорогие, поведайте нам о том, откель вы явились, и куда путь-дорогу держите.

И поведал я царю и его супруге о всех наших приключениях, не скрывая перед ними ничего, и они выслушали меня с большим вниманием; и спросил я у царя и царицы, не знают ли они, как попасть в страну зачарованных невест. И ответил мне царь Горемысл, что об этой стране ходят разные чудные слухи, но, где она находится – ему, увы, неведомо.

 Между тем с улицы начали доносится громкие крики.

– Умир! – крикнул царь.

В трапезную вошел человек, одетый весьма изыскано. 

– Что там за шум? – справился Горемысл.

– Народ собрался у дворца и желает лицезреть тебя, о, царь, а также и твоих гостей.

– Зачем?

– Каким-то образом, им стало ведомо, что чужеземцы починили часы на башне, и теперь они хотят поблагодарить их за своё спасение. 

– И только? – Горемысл посмотрел на вельможу строгим взглядом. Тот поежился под ним. – Ну? Что ещё? Говори, не юли!

– В сей толпе, государь, нашлись и некоторые смутьяны, – осторожно продолжил Умир, – из числа тех, что постоянно недовольны всем на свете и только и заняты тем, чтоб подбивать народ на мятежи. Так вот, эти негодные людишки кричат, будто бы это из-за твоих мерзких дел город постигло несчастье, и они не желают тебя больше видеть царём.

– И кто же эти крикуны? – грозно осведомился царь. – Кряклы?

– Ну, хороводят-то, конечно, кряклы, а народ, по обычаю, развесил уши, как лопухи.

– Значит, поступить так, – распорядился Горемысл. – Кряклоидов взять на заметку, всех до единого, а затем искоренить самым беспощадным и окончательным образом, как врагов народа, с тем чтобы и духу их поганого не смердело в нашем царстве-государстве. А упустишь хотя бы одного – голову сниму.   

– Слушаюсь, государь.

– А народу, скажи, что мы сейчас выйдем.

Когда вельможа удалился, Горемысл вышел из-за стола и предложил нам следовать за ним.

– А ты, голубушка, останься тут, – сказал он ласково царице.

В коридоре нас уже ожидала царская стража, и в её сопровождении мы вышли на крыльцо. Перед нами волновалась толпа горожан. Кто-то выкрикивал:

– Слава Конфеткину!

Другие орали:

– Горемысл, не люб ты нам! Не хотим Горемысла!

Царская охрана оттеснила толпу, освободив место для царя. Я с петухом занял место по левую руку от него, а рядом со мной стояла Людка. Горемысл поднял руку. Толпа притихла.

– Граждане славного города Хронсона! – громким голосом возвестил царь. – Все вы, конечно же, знаете о древнем пророчестве часовщика. И оно сбылось третьего дня, и часы остановились, как было и предсказано обманутым часовщиком, и всех нас поразила неведомая болезнь. И причиной этому – я не стану отрицать сего пред вами – было то, что я влюбился в жену своего воина, и отправил его на войну, желая ему смерти, а когда он сложил голову в бою, взял эту женщину себе в жены. И меня посетил пророк, и обличил меня в моем преступлении. И часы остановились и нас постигло бедствие; и я горько раскаялся в своем прегрешении, и разорвал на себе одежды, и оделся в рубище, и посыпал голову пеплом, и молил Бога о прощении. И Господь сжалился над нами, и послал нам сих чужеземцев, и они исправили наши часы. И теперь всем нам надлежит возблагодарить Господа Бога и его посланников за явленную нам милость, а не роптать и сеять раздоры, гневя небеса. Я же, Ваш царь, повинен перед вами и прошу за то прощения. И если вы найдёте меня недостойным сидеть на троне – значит, быть посему.  

После некоторого молчания в толпе закричали:

– Слава Конфеткину!

– Людмиле Сметаниной Слава!

– Да здравствует говорящий петух!

И вдруг ликующие возгласы прорезал чей-то мерзопакостный голос, скрипучий, как несмазанная телега:

– Не люб нам Горемысл! Не желаем, чтобы он сидел на троне! Это из-за него мы все чуть не погибли!

– Верно! Верно молвишь! – подхватило сразу же несколько зычных голосов. – Долой Горемысла! Не такого царя нам надобно! Мы-то ведь все хорошие, на нас грехов нет, а Горемысл – прелюбодей!

– Долой! Долой Горемысла! Не люб он нам!

Царь снова поднял руку и, когда установилось затишье, произнёс:

– Пусть говорит кто-то один. Чего вы хотите?

Из толпы выдвинулся одноглазый хромой человек с остроносым рябым лицом.

– Мы хотим одного, – произнёс он, опираясь на клюку и вздымая над головой крючковатый палец. – Справедливости! Одной лишь только справедливости – и больше ничего. Ты – худой царь. Ты навлёк беду на наш город. И мы желаем посадить на трон иного, более достойного царя.

– И кого же именно? – осведомился Горемысл.

Кривоглазый направил на меня крючковатый палец.

– Вот, его!

Ага, подумал я, уже разогнался, прямо спешу и падаю…  

– Но он же еще мальчик, – возразил Горемысл, – и не может быть царём.

– Ничего, – злорадно парировал одноглазый, – мы поставим над ним опекуна. А когда отрок войдёт в возраст, тот передаст ему власть.

– И кто же сей опекун?

– Твой дядя, Борис Глебович.

Горемысл нахмурился, и по его лицу я понял, что Борис Глебович не вызывал в нём приятных ассоциаций.

– А Людмила Сметанина станет нашей царицей! – напирал хромой. – Девка она, по всему видать, пригожая: черноглазая, ядрёная, что спелая слива! И желать лучшей нечего!

Людка метнула на меня быстрый взгляд и вспыхнула, как мак. Похоже, это предложение пришлось ей по вкусу. Этот тип явно знал, что делал: он искусно применял, так сказать, женский фактор, дыбы склонить на свою сторону чашу весов. Это, дети мои, был очень ловкий и сильный ход с его стороны, тут ничего не скажешь. Апробированный еще на Адаме и Еве и с тех пор почти никогда не дававший осечек.

Горемысл сказал:

– В таком разе, надобно спросить у нашего гостя дорого его согласия на царство? – И отнесся ко мне: – Ну как, паря, что скажешь? Желаешь владеть нами?

Я поднял руку и стал держать речь:

– О, жители Хронсона! Все вы, конечно, знаете, что царское дело – это вам не лапти плести, хотя даже и этому нехитрому ремеслу надо учиться. У меня же нет никакого желания царствовать не только над вами, но и вообще над кем бы то ни было, поскольку наука управлять людьми никогда не привлекала меня. И по этой причине из меня не может получится хорошего царя. А худой царь – это великое бедствие для государства. У вас же уже есть добрый и испытанный царь Горемысл, который, правда, один раз оступился по причине вполне понятной для каждого из вас, но затем раскаялся в этом и впредь, как мне кажется, уже не совершит ничего подобного. Так зачем же, по пословице, менять шило на мыло? Или вы и впрямь полагаете, как только что кричал тут кое-кто из вас, что не имеете ни единого пятнышка на своей совести, и что во всех ваших бедах повинен один лишь только царь Горемысл? Не думаю, что вы так уж безгрешны. Но даже если бы это было и так – не следует ли сперва хорошенько рассудить обо всём этом в спокойной мирной обстановке, а не принимать важные государственные решения наспех, под влиянием разных крикунов?

– А что? Ведь он и правду молвит! – заволновались в толпе. – От добра – добра не ищут. Беда прошла, так будем же веселиться и воздавать хвалу Богу за своё спасение. А Горемысл пусть правит нами, как и раньше.

– Верно! Верно!

– Слава Горемыслу!

Как легко, однако, меняется настроение толпы. Я поднял руку:

– Граждане города Хронсона, вы рассудили очень мудро, как мне кажется. Да к тому же, мы всё равно не можем задерживаться у вас, потому что направляемся в край Зачарованных Невест по неотложному делу. Но как найти эту страну, мы не знаем. Быть может, кто-то из вас может указать нам путь?

Нависла тишина. Люди переглядывались, пожимали плечами. Было видно, что они и хотели были бы помочь нам, но не знали, как это сделать. Наконец, какой-то уже немолодой мужчина задумчиво вымолвил:

– Путь в край Зачарованных Невест не ведом никому – одному лишь только Царю Гороху…

Я тут же ухватился за эту ниточку:

– А вы не могли бы нас к нему провести?

Мужчина долго молчал. Он жевал губы, хмурил чело, тер пальцем нос… и, наконец, тягуче вымолвил:

– Попробовать, оно, конешно, можно… Мой дед, когда я был еще мальчишкой, объяснял мне, как туда попасть… Однако за успех я не ручаюсь.

Глава девятая

Царь Горох

– Так ты какого пола будешь?

– В смысле?

– Женского, али ещё какого?

– Да вы чо, мужики? Белены объелись?

– Отвечай на вопрос!

Человек в малиновом кафтане, с нечёсаной бородой и с суровыми чертами лица, нависал надо мной, словно гора, сверля недоверчивым взором льдистых очей. Как я узнал впоследствии, это был Григорий Лукьянович Собакин. Второй тип – Никита Борисович Нетудыхата, гололобый, остроносый, с жиденькой всклокоченной бородёнкой и впалыми щеками, буравил меня вострыми глазёнками с другого бока.

– Мужского. Или сами не видите?

– А это кто? – выпытывал Собакин, кивая на Людку.

– Девочка. Люда.                                                                                  

– А она какой ориентации?

– Женской, естественно.

– Не лесбиянка?

– Нет.

– Ты уверен в этом?

– Да.

– Точно?

– Спросите сами у нее, если не верите.

– Так, говоришь, вы не кряклоиды? – задумчиво заключил Собакин.

– Не-а. Мы – обыкновенные люди. Без всяких завихрений.

– А это что за птица? Она каких ориентаций будет? – справился Нетудыхата, кивая на Петухова. – Мужеской – али женской?

Такого оскорбления дядя Петя, конечно, снести не мог. Он взвился из моих рук и ринулся на обидчика с явным намерением клюнуть его в глаз.

– Все, все! – закричал Нетудыхата, защищая лицо руками. – Я понял! Понял! Сия птица есть петух!

– Петр Иннокентьевич, остынь, – прикрикнул я. – Ты не на петушиных боях.

Петухов недовольно захлопал крыльями, но все-таки подчинился и возвратился на место – то бишь, ко мне на руки.

– Так чего же он выделывается? – заносчиво произнёс Петухов. – Ишь, чего выдумал! Какой я ориентации! Иль он гусара царя Инти от курицы отличить не умеет?

– Да охолонь ты!

Несмотря на нападение Петухова, бородачи смотрели на него с уважением. Боевой говорящий петух, в золотых шпорах, с малиновым гребнем – это вам не хухры-мухры!

Я, впрочем, уже знал кое-что о кряклоидах и потому был не слишком удивлён учиненным допросом. Ибо вчера, прежде чем улечься спать, мы долго беседовали с царем Горемыслом за пиршественным столом, и он поведал мне на этот счёт немало.

– Ты спрашиваешь у меня, кто они такие и откуда берутся? – вел он неспешную речь. – И сам диву даюсь! Вроде бы, и не сеет их никто, а поди ж ты, прорастают повсюду, ровно репей. Только, кажись, прополол их на своей грядке – глядь, а они опять на свет божий вылезли. Просто бяда с ними, да и только… И, что характерно, рождаются они уже как бы чужестранцами, и всё-то им в своем родном отечестве не мило: и солнце, слышь, не по-ихнему светит, и ветер не в ту сторону дует, и ромашки на лугу пахнут неправильно, не по заморскому. И ходят сии кряклоиды повсюду и крякают о свободе, правах обездоленных людей и прочей лабуде, а отечеству своему послужить – ни-ни! И презирают свой народ, и своих правителей, и всю свою историю. И все-то у них выходят кругом одни глупцы, да негодяи, воры и мошенники – одни они только и молодцы. И наряжаются сии кряклы с мужскими органами в бабские платья, и играют своими членами на клавесинах, а бабы, напротив того, щеголяют в мужских портках. И расписывают свои тела змеями да пауками, и сквернословят, и богохульствуют, и совокупляются противоестественным образом, и чернят своих былинных героев, и плюют в могилы своих пращуров, и прославляют предателей и душегубов своей отчизны. И, что удивительнее всего, при всём том мнят себя самыми большими патриотами, и рвут рубахи на себе, горлопаня повсюду о своей любви к родному краю, и нагло требуют себе за то особых привилегий, а сами только и выискивают, где бы найти себе хозяина пожирнее да поскорее вылизать ему сапоги. По нраву же они лживы, коварны, развратны и трусливы. И, когда их еще немного, то гадят они втихомолку, подленько и с приятною миною. Однако же когда их соберётся изрядное количество – тут уж держись: тут они наглеют беспредельно и, видя свою безнаказанность, грабят и унижают свой народ почище всякого супостата. Вот потому-то, первоочередное дело любого правителя выявлять этих кряклов в самом зародыше и давить их, давить как клопов. А иначе – задурят головы народу, расшатают устои государства, и обглодают всех и вся, как саранча. 

– А кто же командует этими злыми насекомыми? – спросил я.

– Э, брат ты мой… –  отвечал мне царь Горемысл, – есть за лесами дремучими, за горами высокими в синем море-океяне остров Албивон. И стоит над тем островом туман серебряный, и идут дожди холодные и падают снега чёрные, что сажа. И народ сего острова имеет сердца злобные, надменные и завистливые. И плавают они на своих кораблях повсюду и промышляют разбоем; и приплывают они в дальние страны, и стравливают там между собой местные племена. И одаривают корыстолюбивых царьков мелкими подачками из награбленного добра, а потом обирают вместе с ними, как липку, одураченный ими народ. Ибо вступить в открытый бой, как подобает доблестным мужьям, они не смеют по причине своего малодушия, но в искусстве плести козни им нет равных под небесами. И вывозят Албивонцы из заморских стран золото, и слоновую кость, и изумруды, и рубины, и алмазы, и меха, и всё прочее, смотря по тому, чем богаты те края. И, высосав из одного народа все его богатства, находят себе других простаков, и грабят их подобным же образом, и строят себе великолепные дворцы, и разбухают на чужом горе и страданиях, как жирные пауки. А их глашатаи снуют между тем по всему миру, и трубят на всех углах о том, что краше их страны нет на всем земном шаре: что они де, и самые справедливые, и самые благородные, и самые культурные да просвещенные. И навязывают всем прочим племенам свои гадкие нравы и обычаи, и совращают своими сказками ещё неокрепшие умы. И, издеваясь над одураченными людьми, ставят им на царство всяких негодяев, шутов, бесноватых, пьяниц и наркоманов, и потешаются потом, утверждая, что, сии-то горе-владыки и приведут их к процветанию. А наши-то кряклы, как и все прочие кряклоиды, весьма охочи на дармовые подачки, и поют с голоса албивонцев, потому что своего ума у них нет, и ничего-то путного они делать не умеют и не желают, поскольку отпали от Бога и лишены божественной благодати.

И долго еще рассказывал мне Царь Горемысл о нравах албивонцев и кряклоидов, и я уяснил себе, из его рассказов, каковы были их повадки. 

А наутро мы сели в карету и отправились в путь со своим провожатым – на поиски страны царя Гороха.

Я не стану описывать вам, дети мои, как мы ехали куда-то по лесостепи, и как скрипели колеса кареты, и как нас покачивало на ухабистой дороге, и как курлыкали в небесах журавли, и какими сентиментальными чувствами наполнялось мое сердце при виде куп чахлых березок, потому что не имею литературных талантов Антона Павловича Чехова, или Ивана Сергеевича Тургенева. Замечу только, что ближе к вечеру мы оказались в некоем пустынном месте, и наш проводник велел возничему остановится; мы вышли из кареты. И вокруг нас были насыпаны высокие курганы, и мы шли куда-то вдоль неглубокого овражка, как вдруг дорогу нам перебежал заяц. И проводник остановился, и сказал нам, чтобы с того места, где проскочил заяц, мы шли уже без него. Мы так и сделали, и вдруг оказались в каком-то мрачном месте. И вокруг нас стоял дремучий лес, и деревья в нём были очень толстые, с темно-коричневой корой, но просветы между ними были довольно широки. И в одном из таких просветов я увидел двух бородатых мужчин; и мы подошли к ним, и я поприветствовал их и спросил:

– А вы не подскажете нам, как пройти к царю Гороху?

И тогда один из них, с густой нечёсаной бородой, схватил меня за руку, а второй свистнул, как Соловей-разбойник, и из-за деревьев высыпали какие-то люди и обступили нас со всех сторон. И они повели нас в глубину леса, и привели к большой избе, и завели в неё. И оказались мы в просторной горнице, а на стене висела большая медвежья шкура с оскаленной пастью. И меня с Людкой усадили на скамью за дубовым столом, и учинили допрос. И мурыжили нас своими вопросами и так, и эдак, и все хотели выведать, не кряклы ли мы, иль лазутчики проклятых албивонцев? И когда терпение моё иссякло, я заявил им, что мы друзья Аль-Амина, и ищем царя Гороха по весьма неотложному делу, а по какому именно – о том мы можем сказать только лишь ему одному.

И услышав, что мы друзья Аль-Амина, бородачи переглянулись и стали чесать затылки и теребить свои носы. И тогда я набрался нахальства и заявил им, что, если царю Гороху не доложат о нас немедля – то они ответят за это головой.

Понятно, дети мои, я блефовал, однако блеф мой удался. Мужчины вышли из избы, посовещались, а потом вернулись, отворили опрятную комнату, в которой стояло две кровати с пуховыми подушками и мягкими перинами, и сказали мне с Людкой, чтобы мы спали тут. И оставив нам кое-какую снедь, удалились, пожелав доброй ночи и прибавив к этому, что, если, паче чаяния, мы окажемся кряклоидами – нас посадят на кол.  

Уснуть в ту ночь мне удалось не сразу, потому что Людка лежала на соседней кровати, и всё ёрзала в постели, и томно вздыхала, и жалостным голоском сообщала мне, как ей страшно и одиноко одной, и, похоже, была не прочь, чтобы я перебрался к ней, дабы развеять её страхи. Да только не на таковского напала! Знаю я все эти женские штучки! Повздыхав и поохав, она, наконец, уснула, и в темной комнате воцарилась тишина. И вот в окно скользнул тонкий луч серебристого света, и в спальне появился лунный мальчик Кио. И он сказал мне тихим шелестящим голосом:

– Завтра тебя отведут к царю Гороху, и он предложит тебе разгадать три загадки. И если ты не отгадаешь их, он повелит отрубить тебе голову. Однако ты не печалься, держись смело, загадки эти вовсе не так и трудны.

И я смотрел на него сквозь сонные веки, и его образ стал расплываться передо мною и таять, и я уснул, а наутро уже не знал, то ли Кио приснился мне, то ли явился воочию.

А когда рассвело, мы поднялись с постелей, и умылись, и поели, и стали ожидать вчерашних мужей. И они появились через некоторое время, и сказали нам, чтобы мы следовали за ними.

И мы вышли из избы и зашагали по лесу. И сказали нам наши провожатые, что им поручено доставить нас к царю Гороху, и что сейчас мы находимся на окраине его царства, сокрытого за семью печатями от посторонних глаз. И что, если бы только не имя Аль-Амина, нам завязали бы глаза, усадили бы на коней и отвезли бы в некое пустынное место за тайную черту, за которой их землю отыскать уже невозможно.

А потом мы оказались на лужайке, где нас уже поджидала повозка, запряженная парой лошадей; и мы взобрались на неё и поехали по лесной дороге. И лесистую местность сменили долины и взгорья, и потянулись поля, и мы въехали в большой город на семи холмах, обнесенный деревянными стенами, рядом которым протекала полноводная река. И жилища в том городе были бревенчатые, с резными окнами и струганными петухами на фронтонах. И люди на улицах ходили веселые, сытые и всем довольные. И росло там множество рощ с каштанами, елями и вековыми дубами, в которых водились белки, еноты и прочие зверушки. И в одной из таких рощ стоял красивый расписной терем с разными пристройками. И наша повозка въехала в его двор, и нас передали некоему именитому мужу. И был он невысок ростом, с седой бородкой и длинными серебристыми бакенбардами, доходившими ему до груди. И его богатый кафтан с высоким стоячим воротником, и боярская шапка, и взгляд проницательных глаз – всё это выдавало в нём особу, приближенную к царю Гороху. И действительно, этим человеком оказался думный дьяк Милован Милорадович Чипигин, как мы узнали впоследствии.

И окинул Милован Милорадович нашу троицу цепким взором и сказал:

– Следуйте за мною.   

И мы пошли за ним, и он привёл нас в красивую комнату, очевидно, служившую приёмной царя Гороха, а сам скрылся за большой дверью, и потом вышел из неё и велел нам войти.

И мы вошли в просторный зал с большими окнами; и стены его были сделаны из толстых бревен, очень тщательно подогнанных друг к другу, а потолок высокий, ломанный, уходящий вверх, с толстыми балками-перекладинами, и на одной стене висели золотой плуг, топор и чаша. И, насколько я мог судить, ещё ярмо, по всей видимости, для волов. На полу же из красновато-коричневых досок стоял трон, и на нём восседал царь Горох. И был он, дети мои, уже не молод, с лицом величественным, светлокожим и весьма красивым. И ростом царь Горох был высок, и телом крепок, и фигура его была весьма стройна; и была на нем белая мантия, доходившая почти до пят и усеянная желтыми горошинами, а на голове сверкала корона.

И мы с Людкой приблизились к царю Гороху и поклонились ему. И дядя Петя, сидя на моих руках, тоже опустил пред ним свой малиновый гребешок. И спросил нас царь Горох:                    

– Кто вы такие, о, чужеземцы, и зачем явились в моё царство?

И ответил я царю Гороху:

– Мы друзья Аль-Амина и идём в край Зачарованных Невест.

И снова спросил нас царь Горох:

– За какой же надобностью вы идёте в край Зачарованных Невест?

И поведал я царю Гороху всю нашу историю, ничего от него не скрывая, и он выслушал её с большим вниманием.

– Что ж, дело вы замыслили доброе… – вымолвил царь Горох, когда я окончил свое повествование. – И, коль вы выполните три моих поручения, я, возможно, укажу вам путь в край Зачарованных Невест…

И ответил я царю Гороху, что мы выполним всё, что он ни скажет.

– Добро… – молвил царь Горох. – А коли так – вот вам первое задание: разгадать три загадки. Согласны?

– Да, – сказал я.

– Но только, чур, держать ответ будет один из вас и, если он ошибётся – я велю отрубить ему голову.

Нависла тишина.

– Ну, как? Согласны? – спросил царь.

– Да, – сказал я.

Он испытующе посмотрел на меня:

– И кто же будет держать ответ?

– Я.

Некоторое время царь рассматривал меня пытливыми глазами, а потом предупредил:

– Смотри, у тебя ещё есть возможность отказаться. И я не сделаю вам ничего худого, просто выдворю за пределы своей страны, и вы никогда больше не сможете найти пути обратно.

Прежде, чем я успел ответить, он поднял ладонь:

– Не спеши! Идите, и поразмыслите хорошенько над моими словами, а завтра приходи с ответом.

И мы вышли из тронного зала в сопровождении царского мужа, и он привёл нас в одну из дворцовых пристроек, и поселил нас в чистой опрятной горнице, снабдив всякой провизией, и оставил в покое до следующего дня. А на другой день Чипигин явился опять, и велел Людке и петуху оставаться светелке, а меня привёл к царю Гороху. И когда я предстал пред его царские очи, он спросил у меня:

– Ну, и каково же твое решение, о, Витя Конфеткин? Станешь ли ты разгадывать мои загадки, аль передумал за ночь?

И я ответил ему:

– Стану.

И он предостерег меня ещё раз:

– Смотри же, ты рискуешь жизнью!

Я сдвинул плечами, отдавая, впрочем, себе отчёт в том, что вскоре они могут остаться без головы.

– Итак, – произнёс царь Горох. – Вот тебе первая загадка: «что быстрее всего на свете?»

Я открыл было рот, чтобы ответить, но он поднял ладонь:

– Иди, и поразмысли хорошенько; ответишь завтра.

Я внутренне улыбнулся и покинул тронный зал.

Только в архаическом царстве царя Гороха, самонадеянно подумал я, могут не знать таких элементарных вещей. А в нашем мире любому школьнику известно, что выше скорости света нет ничего во всей вселенной.

С этой мыслью я и возвратился в свою дружную компанию. С этой же идеей провёл весь остаток дня и улегся спать.

На этот раз нам были отведены разные спальни – одна для Людки, другая для меня, и третья – в сенях – для Петра Иннокентьевича Петухова. Так что я был избавлен от её присутствия, и её томные вздохи и охи не отвлекли меня.

И долго я ворочался в постели, думая о всякой всячине, и сон почему-то бежал от меня. И мысли, одна фантастичней другой, роились в моей голове, и ускользали, и на смену им являлись новые, еще более ирреальные; и неуловимые, и причудливые образы всплывали и исчезали перед моими мысленными очами. И я стал медленно погружаться в мягкие пучины сна, как вдруг увидел, что в окошко пробивается ночной свет, и в его луче возник лунный мальчик. И он приблизился к моей кровати и спросил:

– Отгадал ли ты загадку царя Гороха?

И сказал я ему:

– Да.

– И что же, по-твоему, быстрее всего на свете? – осведомился он.

– Луч света, – ответил я. – Ведь быстрее, чем летит свет, в нашем мире не может двигаться ничто.

– А вот и неверно, – возразил мне Кио, – и дал мне правильный ответ.

И на следующий день я предстал перед царем Горохом, и он спросил у меня:

– Отгадал ли ты мою загадку?

– Да, – сказал я.

– И что же, по-твоему, быстрее всего на свете?

– Мысль, – ответил я. – Она в мгновение ока преодолевает любые пространства, и быстрее её нет ничего во всей вселенной.  

Царь Горох чуть заметно улыбнулся и уточнил:

– И что же, выходит, она даже быстрее скорости света?

– Да, – сказал я, густо покраснев.  

– Ладно, – вымолвил царь Горох. – С первой загадкой ты справился, и твоя голова ещё может пока посидеть на твоих плечах. Слушай же вторую загадку: «Что на свете самое крепкое, самое хрупкое, и самое нежное?»

И вот тут-то, дети мои, я приуныл.

И, прибывая в великом унынии, вышел от царя Гороха, и весь день пробродил по парку и все ломал себе голову над этой загадкой. Что самое крепкое? Алмаз? Кремень? Танковая броня? Допустим. Но вообразить себе танковую броню и хрупкой, и нежной… Нет, это было явно не то…

Так и не разгадав загадки царя Гороха, я возвратился в свою комнату и, хмуря брови, стал измерять шагами расстояние от стены до стены. И Людка в тот вечер не путалась у меня под ногами, видя, как я мрачен и сосредоточен. И дядя Петя тоже был тише воды и ниже травы. И, так и не выдумав ничего путного, я улегся на кровать и, закинув руки за голову, всё пытался найти решение задачи, но как я ни бился над ней, ничего в голову не приходило. И минуты текли за минутами, и было уже далеко за полночь, и я начал представлять себе, как моя голова лежит на плахе, а над ней уже занесен топор палача…

И серебристый луч скользнул в окошко, и в комнате возник лунный мальчик. И он спросил у меня:

– Отгадал ли ты вторую загадку царя Гороха?

– Увы! – ответил я. – Не отгадал.

И он шепнул мне ответ, и я очень обрадовался его подсказке.

А на следующий день я предстал пред царем Горохом, и он спросил у меня:

– Отгадал ли ты мою вторую загадку: «Что на свете самое крепкое, самое хрупкое, и самое нежное?»

– Да, – сказал я.

– И что же это?

– Это любовь, – ответил я. – Ибо на любви держится весь мир, и крепче её ничего не бывает. И она же и самая хрупкая, ведь её так легко разбить. Ну, и самая нежная, понятно.

– Что ж, тебе удалось разгадать и эту загадку, – сказал Царь Горох, – и твоя голова еще пока посидит на твоих плечах. Выслушай же третью мою загадку: «Чей Крым?»

Оп-паньки! – подумал я и повертел головой, проверяя, хорошо ли она сидит на моих плечах. – Вот тут я влип!

И, выйдя от царя Гороха, я стал расхаживать по парку.

Чей Крым? Чей Крым? – стучало в моей голове. 

Насколько я помнил историю, когда-то в Крыму обитали и тавры, и скифы, и эллины и процветало могущественное царство царя Митридата. И даже, кажется, где-то в Керчи есть гора, на которой он был заколот. А потом, когда Дмитрий Донской дал по шапке Мамаю на Куликовом поле, часть Золотой Орды ушла на этот полуостров и тоже осела там. И, уже при Екатерине Второй, Крым отошел к русской короне силою её оружия…

Да мало ли народов было намешано в Крыму?

Эх, прошерстить бы в Интернете эту тему! Но, увы, у царя Гороха интернета не было, так что приходилось напрягать извилины самому.  

Чей Крым? Чей Крым?

Тавров? А кто такие тавры? Местные племена, или осевшие здесь киммерийцы?

А если Киммерийцы – то, кто они?

Возможно, древние Укры? Ведь, по новейшим исследованиям украинских историков, Кавказский хребет воздвигли именно они, когда выкапывали Чёрное Море и им надо было куда-то выкидывать грунт. И, в таком случае, крымский полуостров тоже их рук дело. Да и сам Митридат, если судить по гипотезам некоторых шароварных ученых, являлся именно украинским царём. И потому притязания Украины на Крым тоже вполне обоснованы…

Но если копать слишком глубоко, то докопаешься до Адама и Евы, а загадки царя Гороха всё равно не разрешишь.

Так чей же все-таки Крым, вот в чём вопрос!

Поздно ночью, лежа в постели, я напряженно крутил шариками в голове, и мне вдруг вспомнилась великолепная книга Виталия Полупуднева «У Понта Эвксинского» о восстании рабов на Босфоре под предводительством Савмака, которую я когда-то прочёл запоем.

И что же это мне дает? Ровным счётом ничего.  

Так чей же всё-таки Крым? Чей Крым? Чей Крым?

И перед моим мысленным взором опять возникала плаха, и уже виделся мне остро наточенный топор палача, и его мрачная фигуру в чёрном одеянии, с красным капюшоном на голове, в котором были сделаны две прорези для глаз…

Да, дети мои, невесёлые думы владели мною той ночью! Вся надежда была только на лунного мальчика, но близилось утро, а он всё не приходил. И вот, когда я уже утратил всякую надежду увидеть его, он, наконец, явился.

– Отгадал ли ты третью загадку царя Гороха? ­– спросил Кио.

И я ответил ему:

– Увы!

И тогда он подсказал мне ответ.

И на следующий день я предстал перед царём Горохом, и он спросил у меня:

– Отгадал ли ты третью мою загадку: «чей Крым?»

– Да, – сказал я.

– И чей же он?

И ответил я царю Гороху:

– О, государь, все в этом мире – и земля, и вода, и небо, и всё живущее на этой планете создано Богом, и поэтому ничего своего тут у человека нет. Всё даровано ему единственно Творцом. И потому Крым, как и всё прочее на нашей земле, принадлежит Господу Богу.

– Что ж, – ответил царь Горох, ты справился и с третьей загадкой. Если пройдешь два других испытания так же успешно – я, может быть, и укажу тебе путь в край Зачарованных невест.

Выслушай же, о, Витя, моё второе задание. Тебе с Людой Сметаниной надлежит перекопать поле, посадить на нём горох, вырастить урожай и собрать его в мой амбар. Завтра с утра приступайте.

И мы приступили.

Поле оказалось отнюдь не маленьким, так что кобылке с сохой тут было бы где развернуться. Ан, нет! Думный дьяк выдал нам лопату и грабли, и мы с Людкой принялись возделывать участок вручную. Земля была жирная, тяжелая, вся переплетённая корешками растений, и её приходилось переворачивать лопатой и разбивать комья, а Людка шла следом за мной и орудовала граблями, выгребая траву и разрыхляя почву.

Признаюсь, я не ожидал от неё такой работоспособности. Одна трудилась как пчёлка и вовсе не канючила, хотя ей приходилось туго. И, видя её усталость, я предлагал ей несколько раз отдохнуть, но она лишь упрямо мотала головой и продолжала разрыхлять почву. Пять дней мы трудились с ней в поте лица своего от зари до зари, пока не подготовили поле к посадке, а потом еще два дня чертили борозды мотыгой и укладывали в них горошины. И в последующие дни мы таскали воду из колодца, и поливали посадки, и пропалывали грядки, и, когда ростки потянулись вверх, стали мастерить для них подпорки; одним словом, мы холили и лелеяли наши всходы почти два месяца, и за это время они разрослись, и зацвели, и на них появились нежные зеленые стручки, а когда пришло время их созревания, мы собрали богатый урожай и привезли его в амбар царя Гороха.

И призвал меня к себе царь Горох и сказал:

– Вы прошли два моих испытания. И теперь осталось третье, уже самое лёгкое, и, я думаю, ты справишься с ним без труда. Слушай же, о, Витя. Завтра с утра тебе надлежит отрубить голову своему петуху, ощипать его и сварить мне к обеду из него суп. И, если он придётся мне по вкусу, я, так уж и быть, укажу вам путь в край Зачарованных Невест.

И вышел я от царя Гороха с поникшей головой. И бродил до вечера по парку с тяжелым сердцем, и постепенно небо заволокло тучами, и начало темнеть, и грянул гром, и сверкнули молнии, и пошёл дождь. И я вернулся в дом, где мы жили, и постарался побыстрее проскользнуть в свою комнату, потому что мне было трудно видеть своих друзей.

И всю ночь я пролежал на кровати с открытыми глазами. И всё ждал, не появится ли лунный мальчик, чтобы подсказать мне какой-нибудь выход из этого тупика. Но бывают в жизни такие минуты, дети мои, когда помощи ждать не откуда, и всё надобно решать самому. И той ночью дождь шел до самого утра, и луна так и не смогла пробиться сквозь плотную пелену туч, и Кио не явился.

И все утро я бесцельно слонялся по двору, томясь дурными предчувствиями; и в полдень меня призвал к себе царь Горох и спросил:

– Выполнил ли ты третье моё задание? Отрубил ли голову петуху, ощипал ли его, и сварил ли мне из него суп?

И ответил я царю Гороху:

– Нет.

И воскликнул царь Горох, гневно сверкая очами:

– Как? Что я слышу? Неужели ты осмелился не выполнить моего повеления? Может ли такое быть? Смотри, если ты и завтра не отрубишь голову своему петуху, не ощиплешь его, и не сваришь мне из него суп – палач отрубит твою голову!

И так тяжело стало у меня на сердце, дети мои, от этих царских посулов, что невозможно и выразить словами. Ведь я был еще ребенком, и мне очень хотелось жить! И все-таки я твердо посмотрел на разгневанного царя Гороха и сказал ему:

– Нет. Этого я сделать не могу.

– Почему же? – удивился царь Горох. – Разве это так трудно? И тогда, ценою жизни какого-то там петуха, ты и сам убережёшься от верной смерти, и достигнешь своей цели.

– Он – мой друг, – возразил я. – А друзей не убивают.

И увидел я тут, что глаза Царя Гороха потеплели, и он посмотрел на меня ласково. И сошел царь Горох с трона, и положил мне руку на плечо, и сказал такие слова:

– Ты прошёл и третье испытание. Ведь если бы ты отрубил голову своему другу, я повелел бы вышвырнуть тебя из своего царства, как какого-нибудь непотребного крякла. Но теперь я укажу тебе путь в край Зачарованных Невест.

И он хлопнул в ладоши, и явился думный дьяк Милован Милорадович Чипигин, и царь Горох повелел ему принести старинную карту, на которой был обозначен Край Зачарованных Невест. И объяснил мне царь Горох по этой карте, как разыскать тетю Машу, превращенную злым колдуном Бустардом в белую лебедь, и какие опасности могут подстерегать нас на этом пути.

И спросил меня царь Горох:

– При тебе ли, о, Витя, ещё твоё волшебное перышко?

– Да, – сказал я, и вынул из кармана перо, вырванное мною из хвоста дяди Пети, и показал его царю. И сказал мне царь Горох.

– Ты прошёл три испытания. И за это я научу тебя, как с помощью этого пера исполнить три твои заветные желания.

И поведал мне царь Горох, как надлежит обращаться с пером петуха, чтобы исполнились мои заветные желания. И обратился затем к Чипигину, и наказал ему выдать нам с Людкой по котомке выращенного нами гороха.

– Знай же, о Витя, – сказал царь Горох, –  что в краю Зачарованных Невест обретается великое множество кряклоидов и прочей нечисти. И, если ты увидишь за собой погоню, развяжите котомки с горохом, и высыпьте его на землю, и произнесите:

– «О, воины царя Гороха! Встаньте на защиту Света и Добра против сил злобы, и тьмы поднебесной!» И восстанут тогда из зерен гороха мои непобедимые воины, и защитят вас от любой напасти.

Окончание

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

2 комментария для “Волшебное перышко”
  1. Лето, дачное лето, прощальное волшебное перышко! Раннее солнце, робкое, холодное, чистое, дрожит в высоте, запутавшись в сосновых иголках. Воздух окрашен в зыбкие утренние тона. Это еще не цвет, а предчувствие цвета: вздох о розовом, намек о прозрачном. А земля черная, плотная, а тра­ва сырая, густая, и под каждым кустом твердым куском лежит лиловая тень. Сыро, густо, тенисто, сад запущен. А солнце неза­метно ползет вверх и пронизывает сосновые макушки бледными радужными спицами. Там, на самом верху, радостно порхают синие птички и нестерпимым солнечным счастьем сияют зеле­ные игольчатые зонтички. Там совершается утро, там праздну­ется праздник, та eca7 м безграничная радость! Под ногами зеленая колкая страна, сизые черничные под­лески, недозрелые, слегка тронутые красным цветом земля­ничные горошины, бело-розовые поля клевера, а за светлым лесом проглядывает тихая гладь горящего под солнцем озера.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *