Пн. Мар 18th, 2024

Глава первая

На берегу Чародейки

Долгие годы, дети мои, не решался я даже и заикнуться об этой удивительной истории, приключившейся со мной на заре моей юности. Ибо не раз замечал я, что люди, по большей части своей, охотно верят всяким небылицам, но, как только ты начинаешь заводить речь о событиях действительных, происходящих в реальной жизни, твой рассказ почему-то встречают с недоверием, а тебя самого поднимают на смех. Ведь каждый готов принять на веру лишь только то, что соответствует его представлениям о жизни, хотя бы эти представления и были ложными. А если ты скажешь кому-нибудь слово истины, выходящее за рамки привычных представлений, тебя тут же начинают подозревать в обмане, либо крутить пальцем у своего виска: мол, совсем уже человек сбрендил. Вот потому-то и я, детки мои, не желая подвергаться насмешкам пустых людей, привыкших смотреть на все сквозь свои тусклые очки «здравого смысла», долгое время хранил эту историю в тайне. Но теперь, на склоне своих лет, я все же решился поведать Вам её вам, ничего не утаивая – так, как оно и происходило на самом деле. Итак, рассаживайтесь поудобней, милые мои шалунишки, и раскрывайте свои ушки пошире, ибо то, что сейчас в них влетит, будет заслуживать самого полного Вашего доверия.

Так вот, в те времена, когда начиналось это приключение, мне шёл пятнадцатый год. Были летние каникулы, и мои родители отвезли меня в деревню к бабушке. А бабушка моя – царство ей небесное! – была женщиной на редкость добросердечной и мягкой, и смотрела на все мои шалости сквозь пальцы. А я (чего уж там греха таить, признаюсь вам, наконец, как на духу, коли дал слово рассказывать все, как есть, без всякой утайки) был тот еще сорванец!

Целыми днями я занимался самыми разнообразными делами: сражался мечом, выструганным из деревяшки, с высокими бурьянами, которые росли в канаве за огородами, принимая их за вражеских воинов. Сидел в засаде под прикрытием лопухов и подстерегал прекрасную принцессу – а она, по моему глубокому убеждению, была превращена злым чародеем в козу и нередко приходила в эти места полакомиться сочной травой. А иной раз, еще затемно, отправлялся с дедушкой на речку Чародейку ловить карасей – и никто не подозревал даже, что, в глубине души своей, я рассчитывал поймать там золотую рыбку. Но дни текли своим чередом, и бурьян так и оставался бурьяном, коза – козой, а золотая рыбка упорно не желала ловиться на мой крючок.

Но однажды всё-таки приключилось волшебство!

Жил у нас в доме рыжий кот… Шерсть у него была очень пушистая, с красивыми переливами – на животе более светлых тонов, а на спине – ну, чистое золото.

Кот этот, доложу я вам, был очень важный, держался солидно, степенно… Другие коты страх как любят, чтобы с ними поиграли и почесали им шерстку за ушком, а этот – ни-ни! Сядет, бывало, на подоконник, и сидит себе чинно, как статуя. Только протянешь к нему руку – так он как фыркнет, да как зыркнет на тебя своими зелеными глазищами! Жуть! И по ладони тебя лапой – хвать! Не лезь, мол, ко мне со своими пустяками.

И так, скажу я вам, он себя в доме поставил, что никто не мог даже и косо взглянуть на него, а не то, чтобы, допустим, прикрикнуть или же, упаси господи, пнуть ногой. Бабушка, так та просто души в нем не чаяла, и величала его не иначе, как Василием Васильевичем. А уж когда хотела проявить к нему особую ласку, то кликала Васей, Васенькой или же Васильком.

И вот заметил я за этим Васильком, дети мои, одну странность.

Каждый вечер, перед сумерками уже, он начинал прихорашиваться, как это принято у котов: вылизывал себе шерстку языком, тер лапой за ухом, а затем куда-то исчезал. 

Это возбудило у меня интерес. Куда же это, позвольте узнать, убегает по вечерам наш Василий? И почему он так тщательно прихорашивается перед этим?

И начал я выведывать у бабушки: откуда у нее взялся этот кот? И услышал я от нее такую историю.

Был у моей бабушки сын, Василий, приходившийся мне родным дядей – статный парень с золотистыми, как пшеница, волосами. И, когда пришел срок, его призвали в Армию. Служил он на крейсере «Полтава», а после службы вернулся домой и хотел жениться на девушке, с которой встречался еще до службы. Звали его невесту Машей, и была она красавицей первостатейной. Так вот, эта самая Маша прождала моего дядю целых четыре года, и на других парней, хотя они и увивалось вокруг неё вьюнами, даже и смотреть не хотела. И уж, конечно, была рада радешенька, когда ее суженый вернулся со службы живым, невредимым и заслал к ней сватов. И дело уже шло к свадьбе, и, как говориться, ничто не что не предвещало беды. Но вот однажды вечером пошли молодые люди прогуляться к реке – и с тех пор как в воду канули.

А поутру, едва рассвело, приплелся к порогу нашего дома этот самый кот. Бабушка открыла дверь, и он сразу же вошел внутрь, словно хозяин. Затем неспешно проследовал к стулу, за которым обыкновенно сидел ее сын, запрыгнул на него и уставился на бабушку печальными глазами. Бабушка хотела, было прогнать кота со стула, да не смогла: горло у нее отчего-то перехватило, а на глаза навернулись слезы. А кот так и остался сидеть на своем месте. И с той поры бабушка с дедушкой, не сговариваясь, признали его полноправным членом семьи.   

Надо ли говорить, что бабушкин рассказ потряс меня до глубины души и еще сильней разжег мое любопытство. Бабушка же, видя, что я внимаю ее словам с открытым ртом, принесла фотографию сына, и на ней я увидел красивого молодого человека в синей бескозырке, из-под которой выбивались густые золотистые волосы. 

И с этого дня решил я взять кота под колпак. Но как я ни пытался выяснить, куда же это он так ловко исчезает по вечерам, ничего у меня не выходило. Василек очень ловко ускользал от меня, и мне не удавалось выследить его.

Однако же кот, хотя и полагал, что он весьма ловок, еще не знал моей настырности. И уж коли я задумал чего, то непременно добьюсь своего. Помню, мама, частенько жаловалась папе: «И в кого он только такой уродился? Ума не приложу! Уж если забрал себе что-то в голову – то хоть кол ему на лбу теши!»

И тогда папа начинал уверять маму, что я, в этом отношении – её копия, но мама считала иначе: я – это вылитый папа, такой же твердолобый, как и он. Чья точка зрения была верной, я судить не берусь, но склоняюсь к тому мнению, ребятки мои, обе стороны были правы.  

Так вот, был у дедушки бинокль, который дядя Вася привез со службы. Я, признаться, уже давненько на него глаз положил, да только дедушка мне его не давал. Запер в ящике комода, и хранил там, как зеницу ока. А мне наказал не приближаться к биноклю даже и на пушечный выстрел.

Нехорошо это, скажу я вам, дети мои, не слушаться старших. И вы так, как я поступил, никогда не делайте. Понятно? Слушайтесь старших, не проказничайте, и из вас вырастут солидные, полезные обществу люди, а не какие-то там шалопуты… Ну, а я… Чего уж греха таить – стащил я, ребятки, этот бинокль. А потом сделал вот что.

Село наше лежит на высоком холме, а хата бабушки стоит почти на самой околице, недалеко колодца. А за колодцем растет раскидистый орех. Так вот, повесив бинокль на шею и приладив к голове, для маскировки, лопухи, я взобрался на верхушку дерева, закрепился в ветвях, как аист в гнезде и, никем не видимый с земли, стал обозревать в бинокль окрестности.

Вечерело. Солнце уже клонилось к закату, и с высоты старого ореха было видно, как нежится в красноватых лучах заходящего солнца озеро Белое – круглое, как тарелка. С левой руки от меня в него впадала Чародейка, на которую мы с дедушкой ходили ловить карасей, и её берег зарос вербами и акациями.

Налюбовавшись пейзажем, я направил бинокль к порогу нашего дома.

Долго ждал я кота – и наконец дождался. Дверь отворилась, и из нее вышел Василий Васильевич. (а, когда он желал выйти на прогулку, то начинал скрестись в дверь, и бабушка ему сейчас же отворяла). Итак, объект настороженно повертел головой и, крадучись, двинулся к забору. Затем перескочил через палисад, проследовал мимо колодца, миновал дерево, на котором я засел в секрете, и затрусил в сторону реки. Я внимательно следил в бинокль за его передвижениями.

Пока тропа шла по полю, мне было видно, как Васька бежит по ней легкой трусцой. Но затем пошла лесополоса, и кот скрылся за деревьями.

Начинало темнеть. Я решил, что на дереве ничего уже больше не высидишь, просиди на нём хоть до самого утра и я стал спускаться вниз. И – допустил грубейшую ошибку, непростительную для сыщика моего уровня: я не посмотрел вниз и не проверил, всё ли там чисто.      

А у колодца, как на грех, с ведром в руке, стояла Людка и таращилась на меня во все глаза. Да оно и понятно: спрыгнувший, едва ли ни ей на голову мальчишка, с лопухами на голове и с биноклем на груди, не мог не вызвать у нее, присущего всему женскому роду, любопытства.

– А что это ты там делал на дереве? – задала мне вопрос Людка. – И почему это, интересно знать, у тебя на голове лопухи?

– Не твоего ума дело, – отрезал я и хотел было пройти мимо неё, но сделать это оказалось не так-то просто.

– А что это у тебя за бинокль? – прицепилась она. – Дай посмотреть.

– Еще чего! – возмутился я. – Это морской бинокль моего дяди Васи! Девчонкам в него смотреть не полагается!

 – Ну, Витя, – заканючила Людка. – Ну, дай взглянуть, хоть разочек, а?! Не будь такой жадиной-говядиной. Ведь я же – сестра Маши!

– Какой Маши?

– Невесты твоего дяди Васи! А ты что, не знал?

Вот это новость! Я почесал затылок за лопухом.

– Ну, ладно, коли ты сестра тети Маши, так и быть, смотри! Но только всё равно в такой темноте ты ничего не увидишь.

– Увижу! –  заверила Людка. – Ты знаешь, какая я глазастая! Я вижу лучше, чем кошка!

– Ага, –  хмыкнул я. – Давай, заливай!

В руки я ей бинокль, конечно, не дал – ведь это не кукла какая-нибудь. Той ногу, или руку оторвешь – и не жалко совсем. А тут – вещь!

Я поднял бинокль, Людка подлезла под него и, встав ко мне спиной, припала к окулярам. Затем схватила меня за ладони и начала водить бинокль туда-сюда, ерзая у моей груди всем телом.

Эта девчонка, скажу я вам, и раньше путалась у меня под ногами, а теперь стала еще и тереться о меня, словно у неё была чесотка.

– Довольно! – произнёс я, теряя терпение. – Хорошего – понемногу.

Девчонки – штучки еще те! С ними надо быть начеку. Никогда не знаешь, что у них на уме.

Расставшись с Людкой, я завернул бинокль тряпицу, припрятанную мной в лопухах и, стараясь не привлекать к себе внимания бабушки и дедушки, прошмыгнул в дом. Улучшив момент, я положил бинокль на прежнее место. Немного послонявшись по дому, я лег на топчан и погрузился в размышления. Постепенно у меня начал вызревать план действий…

Следующий день прошел в подготовке к моей секретной операции.

Спозаранку я сбегал к реке и произвел рекогносцировку на местности, хотя и знал её как свои пять пальцев. Определил место засады. Затем вернулся домой, нашел в сарае старый брезентовый плащ дедушки, сгреб за огородом траву и ветки от деревьев и кустов, развел костер, растопил в жестяной баночке казеиновый клей, который дедушка хранил в столярной мастерской, и стал наклеивать на плащ траву и ветки. Все это я проделывал в канаве за огородом, подальше от любопытных глаз, и маскировочный халат вышел у меня не хуже, чем у настоящего диверсанта.

Ближе к вечеру я вывернул плащ наизнанку, сложил его вчетверо и, взяв под мышку, вышел на улицу, рассчитывая улизнуть никем незамеченным, но тут опять вышла осечка.

Осечку эту звали Людка.

Она пряталась у забора, за кустами сирени, словно Мата-Хари и, едва я поравнялся с ней, выступила мне навстречу:

– Привет, Витя!

– Привет, – сухо обронил я и ускорил шаги, намереваясь побыстрее оторваться от неё, но она уже затопала рядом:

– Далеко собрался?

– Так… Прогуляться чуток.  

– А что это ты несешь?

– Будешь много знать – скоро состаришься.

– Что-то ты стал слишком задаваться, Витя.

– Я спешу. Отстань.

– Куда?

– На кудыкину гору, где растут помидоры.

– А можно и мне с тобой пойти?

– Нет.

– Ну, Витя…

Я остановился.

– Послушай, Люда, – сказал я, – У меня свои дела, у тебя – свои. Так что тебе лучше вернуться домой.

– Какие дела?

– Это тебя не касается. Давай, двигай домой, а не то папа с мамой волноваться станут.

– А ты?

– Что я?

– А как же ты тогда? Или, скажешь, твои бабушка с дедушкой волноваться не станут?

Мой палец поучительно взмыл вверх:

– Я – это совсем другое дело! Понятно?

И зашагал своей дорогой. Однако она поплелась следом – вот липучка! Я бросил ей через плечо:

– Люда, отвяжись.

– Не отвяжусь! – заявила она сердитым голосом.

И почему это девчонки такие упрямые? Мы прошли еще немного.

– Люда, давай, топай домой, – сказал я. – А-то мама заругает.

– Сам топай.

Ну, и что вы прикажете делать с этой занозой?

Я остановился и сказал очень серьезным тоном:

– Люда, я не хочу тебя пугать, но ты знаешь, что мне сегодня рассказала бабушка?

– И что же это, интересно знать?

– А то, что у нас в лесопосадке завелись огромные волки, – я поднял ладони к вискам и округлил глаза. – Уши – во! Глаза – во, как блюдца, так и сверкают! А клыки – что кинжалы! Жуть! И нападают они в основном на девчонок! Так что двигай отсюда поскорей, пока они тебя не съели.

Но Людка не повелась на мою сказочку:

– А! Врешь ты все!

– Я? Вру? Ну, хорошо! Идем!

Я проговорил эти слова небрежно, надеясь, что Людка струсит и отстанет, но она все равно пошла со мной. Это, разумеется, не входило в мои планы. Но, похоже, иного выхода у меня не было.

– Ладно. Будь, по-твоему! – сказал я. – Но только давай условимся так: ты не задаешь мне никаких вопросов. Идет?

– Идет.

– И все, что бы ты не увидела – будет нашей тайной.

Она захлопала в ладоши:

– Ух, ты! Класс!

– Поклянись!

Мы сцепили мизинцы, и Людка поклялась мне страшной и ужасной клятвой, что никому на свете не выболтает наших секретов. После этого мы перешли поле и углубились в лесопосадку. Пока мы двигались по тропе, солнце начало опускаться за макушки деревьев. Густые тени сгущались над нашими головами. Людка, хотя и делала вид, что ей все нипочем, не отступала от меня ни на шаг и, в конце концов, возбужденно ухватила меня под руку. Очевидно, моя байка насчет волков произвела на неё впечатление.

Наконец блеснула Чародейка. В этом месте она делает изгиб, впадая в озеро, её русло расширяется, берег становится не столь обрывист, и у излучины лежит поляна, окруженная деревьями и камышом. Не доходя до поляны метров десяти, лежит упавшая сосна, и под её-то прикрытием я намеревался устроить секрет. Если кот пойдёт по тропе, он непременно попадет в поле моего зрения.

Естественно, была вероятность того, что Васька не дойдет до Чародейки и скроется в лесопосадке. Однако мне почему-то казалось, что я всё рассчитал правильно. Да и не мог же я разделиться на части и выставить посты по всей тропе. Оставалось только положиться на удачу.

Дойдя до поваленной сосны, я провел Людке краткий инструктаж молодого бойца. Косички – расплести. Красные бантики, горевшие в сумерках, словно новогодние фонарики на елке, снять и спрятать куда подальше. Не шуметь, не болтать, все мои распоряжения выполнять беспрекословно.

После этого мы улеглись животами на сухую листву за бревном и накрылись сверху маскировочным халатом.

Потянулись минуты томительного ожидания.

Лес полнился самыми разнообразными звуками. Над нами, тяжело хлопая крыльями, пролетела куропатка и с шумом опустилась где-то впереди. Затем, откуда ни возьмись, явился ежик своей собственной персоной и ткнулся в Людкин нос, торчавший из-под укрытия, как морковка. Людка ойкнула, и ежик убежал. Стрекотали сверчки, со стороны озера доносилось кваканье лягушек.

Вскоре стемнело совсем.  Лягушачий концерт утих, сверчки умолкли, и над Чародейкой величаво всплыла луна, осыпая серебристым светом водяную дорожку. Людка пугливо жалась ко мне, и я чувствовал рядом с собой ее пышущее жаром тело.

Но, чу! Что это? Мои чуткие уши уловили чьи-то мягкие, крадущиеся шаги. Сердце мое учащенно забилось.

Кто-то шел по тропе.

Людка сжала мою руку – похоже, она тоже услышала эти таинственные звуки; мы замерли.

Мимо бревна кто-то прошел. Потом шаги стали удаляться и, наконец, утихли. Мы осторожно высунули носы из-под своего укрытия…

На полянке, облитый серебристыми лучами света, сидел кот Василий. Он был повернут к нам спиной, и смотрел на бледно-желтый диск луны.

Вдруг кот поднял голову и издал пронзительный, почти что человеческий вопль, от которого кровь застыла в наших жилах.

Воцарилась глубокая тишина…

Кот сидел недвижимо, словно он был изваянием. Казалось, что он кого-то ждет. Но кого?

Кот поднял голову и закричал во второй раз. Теперь сомнений не оставалось: он взывал к небесам душераздирающим голосом, в котором слышалась мольба, смешанная с отчаянием и болью.

Когда кот заголосил в третий раз, на фоне луны появилась лебедь. Птица летела к поляне, раскинув крылья. Кот протянул к ней передние лапы – совсем как человек руки, и лебедь стала приземляться, простирая крылья к коту. Едва птица коснулась земли – как превратилась в миловидную девушку, на которой было надето белое платье. Кот же стал юношей в морской бескозырке.

Молодые люди обнялись и начали целоваться. Потом их поцелуи стали чередоваться с разными нежными словечками, какие обыкновенно произносят влюбленные во всем мире – «милый, любимый, родная моя…» Ну, и всякое такое…

Высунув носы из-за сосны, мы с Людкой наблюдали за свиданием молодых людей. Но вот на луну набежала тучка, и я услышал, исполненный горечи, голос моряка: «Проклятый колдун!» Какая-то неведомая сила стала отрывать девушку от дяди Васи и поднимать её над землей. Протянутые руки тети Маши (а я уже понял, что это была тётя Маша) стали обрастать перьями и превращаться в крылья. Приняв образ лебедя, девушка уносилась все дальше и дальше, пока не исчезла, а мой дядя снова превратился в кота. Некоторое время он неподвижно сидел на полянке, глядя вслед улетевшей невесте, потом встал, махнул хвостом и удалился в лесополосу.

Глава вторая

Бустард

Людка была потрясена случившимся и, как казалось, на какое-то время утратила дар речи. Я, признаться, тоже был ошеломлен, однако пытался напустить на себя безучастный вид: дескать, ну, и что тут такого военного?

Придя в себя, Людка засыпала меня множеством вопросов, но я лишь отмалчивался с глубокомысленным видом, и это еще сильнее разжигало её любопытство.

Не стану рассказывать вам, дети мои, как мне влетело от бабушки с дедушкой за то, что я явился домой в столь поздний час. Конечно, они устроили мне знатную головомойку, но все же я видел, что они рады радешеньки тому, что я вернулся, цел и невредим.  

Людке, как она мне потом отрапортовала, тоже досталось по первое число. Но и она стоически выдержала все допросы своих родителей и нашей тайны не выдала.  

Выслушав, уже, наверное, в сотый раз, назидательные речи бабушки, я удалился в свою комнату и улегся на топчан. Теперь можно было попытаться привести в порядок свои расхристанные мысли.

Итак, мои смутные подозрения оправдались: в нашем доме жил никто иной, как дядя Вася, превращенный чьей-то злой волей в кота. Белая лебедь – это, конечно, тетя Маша, его невеста, тут всё ясно, как дважды два четыре. Но кто и зачем их заколдовал?

В ту ночь я долго не мог уснуть и всё ворочался в постели. Невероятные события, свидетелями которых оказались мы с Людкой, оставили в моей душе глубокий след. Я закрывал глаза, и мне снова и снова представлялась полянка на берегу Чародейки, облитая лунным светом. И наш кот внезапно превращался в моряка, и прекрасная лебедь, летящая на его зов, раскинув крылья, обращалась в его невесту. И перед моим мысленными очами вставали, словно живые, фигуры обнявшихся влюбленных, и в ночной тиши до моего слуха долетали обрывки их ласковых слов. И вдруг какая-то неведомая сила разрывала их объятия, и девушка, протянув к своему жениху руки-крылья, отлетала от него, становясь лебедем. И в этот момент, или, быть может, чуть раньше того мне мерещилось, как за стволом старой вербы, на другом краю полянки, прячется чья-то мрачная долговязая тень…

Уже под утро, я, наконец, забылся тревожным сном. И вдруг услышал сквозь сон пение петуха. Я перевернулся на другой бок и натянул на голову простыню, желая продлить сладкие минуты покоя. Однако сделать это мне не удалось: кто-то настойчиво стучал в окно.

Я откинул простыню и поднялся с постели. Небо уже серело, и в окна сочился скупой рассвет. За окном я увидел смутные очертания петуха – он сидел на отливе окна и долбил клювом в стекло.

– Кыш! Кыш! – замахал я руками на глупую птицу.

Но петух оказался не из робкого десятка. Он поднял свой клюв, раскинул крылья, и снова забарабанил в окно. Раздосадованный таким нахальным поведением петуха, я вскочил с топчана и выскочил во двор.

Обогнув дом, я побежал к окну своей комнаты, обращенной в сторону сада.

– А ну, кыш, кыш отсюда! – закричал я на петуха, потрясая палкой, подобранной с земли.

Петух недовольно заклокотал, соскочил с оконного отлива, отбежал на безопасное расстояние и приподнял крыло:

– Успокойся, приятель! У меня к тебе дело.

Я остолбенел. Виданное ли это дело: говорящий петух?!

Я отшвырнул палку.

– Какое дело?

– Давай-ка отойдем отсюда в сад, дружище, – предложил петух. – А то твоя бабушка вечно встает ни свет, ни заря. Как бы нам на неё не нарваться.

С этими словами он важно зашагал в тень плодовых деревьев. Я последовал за ним, размышляя о том, не сон ли это и украдкой пощипывая себя за мочку уха. Когда мы достигли края сада, за которым начинался огород, петух обернулся, взлетел на низкий сук старой абрикосы и, оказавшись, таким образом, на одном уровне с моей грудью, самодовольно произнес:

– Ну что, небось, удивлен, а? Думаешь, это только вы, люди, обладаете даром речи? А мы, петухи, значит, уже больше ни на что и не годимся, как только кричать кукареку?  Так знай же, о, Витя, что и мы, петухи, тоже были некогда людьми! Наш царь, великий полубог Инти, был неустрашимым воином, покорившим почти весь мир. И не было на всей Земле никого, кто мог бы сравниться с ним красотой и доблестью. Мы же составляли цвет царской свиты, всегда ходили в красивых пестрых одеждах, с алыми гребнями на шлемах и в сапогах со шпорами. Все молодцы как на подбор, драчуны и забияки, мы не давали спуску никому, будь то, клянусь своей малиновой бородой, хоть сам Вельзевул. Во время битвы мы восседали на прекрасных быстроногих конях и множество раз, бросаясь в сечу, наводили ужас на врага. В дни мира наши кубки звенели на пирах столь же звонко, как и мечи на полях сражений. В любовных делах нам не было равных, и не нашлось бы, пожалуй, на всей земле ни одной красавицы, которая смогла бы устоять перед нашим напором. Но самым искусным сердцеедом среди нас был наш царь Инти. Его любовные чары были столь велики, что он сумел завоевать сердце прекрасной Лалы, супруги солнечного бога Коло. И когда этот солнечный бог, обойдя дозором небосвод, скрывался за горами-океанами и распрягал там своих огненных коней, Инти начинал поджидать свою возлюбленную в своем тереме. Выждав, когда солнечный бог уснет, его супруга спускалась с неба, и они с Инти проводили ночи в любовных утехах. Мы же стояли на страже, и с приближением зари давали знать царю, что наступает час их расставанья. Солнечный бог, однако же, со временем заподозрил неладное. Ведь много раз, просыпаясь посреди ночи, он находил супружеское ложе пустым. Терзаясь ревностью, бог Солнца вглядывался во все земные уголки, но тщетно: его супруга спускалась с неба только во мраке ночи. Но однажды, о, Витя, мы здорово перепились на одной пирушке и проспали рассвет. И когда солнечный Бог выплыл над Землей в своей огненной колеснице, его жена, Лала, всё еще нежилась в объятиях Инти. Увидев их, бог Солнца разгневался, и его лицо потемнело. Со страшным громом он бросил в нашего царя свое огненное копье. Нас же он превратил в петухов, и с той поры мы, сожалея о своей нерадивости, кричим перед рассветом: «Коло! Коло!» Но, по воле бога, начинаем сбиваться, и у нас вместо «коло» получается лишь только это глупое «Кукареку!»

– И зачем ты мне всё это рассказываешь? – сказал я. – Не лучше ли приступить к делу?

– Так я же как раз и торю к нему путь, – возразил этот говорун. – Ведь любовь, о, Витя – это материя тонкая, уж не мне ли знать об этом? И вот что я тебе скажу, о, благородный юноша: попробовал бы только какой-нибудь негодяй, в моем курятнике, подкатиться к моей курочке…

–  Не пойму, к чему ты клонишь?

Петух выгнул грудь колесом.

– Так ты полагаешь, что дядя Петя совсем ослеп, и ничего уже со своего шестка не видит? Ошибаешься, о, Витя. Очень сильно ошибаешься… Хоть дядя Петя и не молод – но зрение у него еще, слава богу, как у орла! И вижу я дальше, чем ты думаешь. Вот, к примеру, скажи мне, зачем это ты позавчера залез с биноклем на ореховое дерево, и просидел на нём до самых сумерек? А вчера под вечер ушел с этой девчонкой, что влюблена в тебя по самые уши, к реке? Или, быть может, ты полагаешь, будто бы я ничего знать не знаю, и ведать не ведаю о вашем коте Василии? Хе-хе! Всё, всё знаю!

–  И что же ты такого знаешь, о, петух?

–  А то и знаю. И кто заколдовал твоего дядю и его невесту, и как их вызволить из беды. Всё знаю! Однако есть, о, Витя, в этом деле одна закавыка, которая может нам всё испортить.

Петух замолчал, раздуваясь от важности.

– Какая закавыка? – поторопил я. – Ну, не тяни.

– Твоя бабушка.

Я, конечно, тут же вступился за свою милую бабусю:

–  И чем же это, интересно знать, не угодила тебе моя бабушка?

– Да как тебе сказать… – уклончиво молвил петух. – В общем-то, она женщина неплохая, ничего худого о ней сказать не могу. И корму задаст, и курятник почистит… Однако слышу я вчера, как она твоему дедушке и говорит: стар, мол, уже наш петух стал. Не пора ль отрубить ему голову и сварить из него суп? А твой дедушка и отвечает ей на это: отчего же, мол, и не отрубить? Давно уже, дескать, он супа с петухом не едал. А это, согласись, о, Витя, не может меня радовать. И, если я попаду в суп, то твоему делу помочь ничем не смогу. 

Я вынужден был согласиться с доводами этой говорливой птицы.

– И что же ты предлагаешь?

–  Схорониться до поры до времени.

–  Где?

Петух поднял крыло, как палец:

– На чердаке! Там меня никто не найдёт. Отнесешь меня туда, насыплешь мне пшеницы или кукурузы, чтобы мне было чего поклевать, а как стемнеет, приходи, и мы с тобой отправимся к тому типу, что разбивает чужую любовь. Ведь нет, о, Витя, на свете большего зла, чем разрушать счастье влюбленных…

Пока петух не разразился очередной сентенцией, я взял его на руки и отнес на чердак. Затем набрал пшеницы в баночку из бабушкиных закромов и, взобравшись по приставной лестнице наверх, насыпал ему корму. Закрыв за собой чердачную дверь на крючок, я спустился на землю.

Больше в этот день ничего примечательного не случилось. Разве что, раза два-три прибегала Людка и, с горящими от возбуждения глазами, делилась со мной своими впечатлениями о вчерашнем «чуде». Она пыталась выудить из меня какую-нибудь информацию о заколдованных влюблённых и разузнать о моих дальнейших планах, да только не таковского напала. Потом, заметив нашего кота, шагавшего куда-то в тени абрикоса, бросилась к нему с радостным воплем: «Васенька! Вася!» Но «Васенька», резонно рассудив, что его желают взять на руки, чтобы тискать и гладить по шерстке, бросился наутёк, и вскоре был уже вне зоны досягаемости от её телячьих нежностей – то есть на дереве. А вскоре мне довелось стать зрителем небольшого представления, которое устроила бабушка, разыскивая невесть куда запропастившегося петуха, причём к этому процессу она сумела подключить и дедушку.

– Как в воду канул! – недоумевала бабушка, простирая руки к небесам. – Как будто знал, что мы хотим ему голову отрубить!

Когда на землю опустились сумерки, я, как и было условлено, снял петуха с чердака и отнес в сад. Здесь говорящая птица выпорхнула из моих рук и, сев на ветку абрикосы, заговорила:

– Пора приступать к делу, Витя! Видишь ли ты в моем хвосте это большое пестрое перо?

– Ну, –  сказал я. – Вижу. И что с того?

– Красивое, не так ли?

– Так ли.

– Вырви его.

– Зачем?

Петух торжественно провозгласил:

– Это перо о, Витя, не простое перо, а волшебное! Если ты взмахнешь им перед дверью какого-либо дома, перед тобой падут все затворы, и ты сможешь войти внутрь, сам, оставаясь при этом невидимым. Так вот, сейчас мы отправимся к одному типу, который заколдовал твоего дядю и его невесту, и поглядим, что он там ещё затеял. Если, конечно, ты не передумал выручить их из беды.

Я вырвал перо из хвоста петуха и сказал:

– Я готов!

Мы прошли огород, перешли межу, поросшую лопухами, и вышли на улицу позади нашего дома. Шагах в тридцати от нас стояла старая облупленная мазанка, и петух сказал мне, чтобы я двигался к ней. Я взял его на руки, прошел по улице, вошёл в заросший бурьяном двор, и оказался перед низкой покосившейся дверью. Желая проверить чудодейственную силу волшебного пера, я взмахнул им, и дверь отворилась. Войдя в узкий чулан, я увидел вторую дверь, из-под которой пробивалась полоска желтого света. Я открыл её и попал в маленькую комнатёнку. Под закопчённым потолком висела тусклая лампа. Замызганный стол был заставлен какими-то баночками и склянками. На лавке, покрытой рваной дерюгой, восседал угрюмый старикан и тер крючковатыми пальцами продолговатый предмет, бормоча какую-то абракадабру. Густые тени лежали по углам хибары, придавая ей зловещий вид – казалось, там затаились лохматые чудища. Сам колдун, одетый очень неряшливо, казался настоящим исчадием ада. Череп у него был большой и продолговатый, похожий на дыню, отливающий желтизной и абсолютно голый. Длинный изогнутый нос выходил из лохматых бровей, словно клюв птицы. Глаза – колкие и недобрые – злобно горели на его костлявом лице.   

– Кала, бала, мала… – бормотал чародей, елозя предмет, который он держал у себя на коленях, и при каждом его движении по стене шевелилась густая тень.

– Ишь, как старается, – насмешливо сказал петух.

Я поднес палец к губам, но мой проводник произнес самым беззаботным голосом:

– Не беспокойся, Витя. Мы для него сейчас – все равно, что бестелесные духи. Он нас не видит и не слышит.

– Буги, муги, гуги, – бубнил старик.

– А что это он делает? – спросил я у дяди Пети.

– Вызывает джина из волшебной лампы, – пояснил петух. – Совсем уже замучил бедолагу.

– Маара, паара, даара… Явись предо мною, о, Аль-Амин!

Из лампы послышалось недовольное урчание.

– Повелеваю тебе силами сотворившего этот мир, луну и звезды, – сердито заскрипел колдун, – вылезай уже, наконец, негодный раб, из своей проклятой колбы!

Из лампы донесся вздох, и мне почудилось, что я расслышал слова: «О, Элохим! Достал уже!» Потом раздался свист, шипение, и из волшебной лампы забила струя дыма. Разрастаясь, она стала сгущаться в плотное облако, постепенно принимая облик человеческого существа. И вот посреди комнаты уже стоит в небрежной позе, почти касаясь бритой головой потолка, великан в темно-синих шароварах, с мощным обнаженным торсом.

– Ну, и чего тебе от меня опять надобно, Бустард? – грохочущим голосом заговорил джин. – Сколько можно дергать меня по пустякам? Почему тебе не живется спокойно, как всем добрым людям? И когда ты уже, наконец, угомонишься и дашь мне покой?

– Так-то ты ведешь себя передо мной, своим господином, о, джин? – хмуро ответил ему колдун. – Разве не обязан ты выходить из своей лампы по первому же моему зову и, почтительно скрестив на груди руки, с покорно склоненной головой, безмолвно ожидать моих повелений? А, услышав их, произнести в ответ: «Слушаюсь и повинуюсь, мой господин». После чего, не мешкая ни секунды, в точности исполнить мой приказ и, убравшись обратно в свою лампу, сидеть в ней, пока тебя не вызовут снова? Но вместо этого ты заставляешь меня тереть этот сосуд едва ли не до дыр и звать себя помногу раз, как самого нерадивого слугу. А когда ты, наконец, являешься после долгих проволочек, то предстаешь предо мной в этой расхлябанной позе и позволяешь себе дерзить мне! Мне! Своему владыке! Стерегись же, о, неразумный джин! Не забывай, что ты – мой раб! Смотри, как бы тебе не пришлось потом раскаяться!

– Хо-хо! И что же ты сделаешь со мной, о, Бустард? – колко осведомился великан. – Запечатаешь в этой лампе и забросишь на дно морское? Так ведь я уже бывал там, и не раз. Так что прибереги свои угрозы, о, старый плут. И вот что я тебе скажу: лучше уж мне лежать на дне морском, чем рыскать по белу свету, выполняя поручения всяких негодяев вроде тебя.

– А-а! Так вот, значит, как ты запел… Но, впрочем, оставим этот разговор: как видно, от длительного заточения в лампе твой характер вконец испортился. Вот потому-то ты и стал таким несносным. Однако же я вызвал тебя не затем, чтобы препираться с тобой по пустякам, но по весьма важному делу.

– Да? И по какому же? Чего тебе еще не хватает в твоей жалкой жизни? Золота? Власти? Красивых наложниц? Или, быть может, ты хочешь, чтобы я возвел для тебя замок, который затмил бы своим великолепием дворец царя Соломона? Говори же, не стесняйся, о, Бустард. Ведь за последние три тысячи лет люди не изменились. Они по-прежнему гоняются за миражами. Никто и не подумает о жемчугах, все алчут навоза…

– Оставь свое глупое пустословие, болтливый джин и выслушай же меня, наконец! – раздраженно прервал великана старик.  – Есть одна девушка…

– Ага! Так, значит, ты опять домогаешься какой-нибудь красотки, о, блудливый старикашка?    

– Да умолкнешь ли ты, наконец?

– Слушаюсь и повинуюсь! – ответил джин саркастическим тоном, склоняя голову и складывая руки на груди крестом. – Итак, продолжай: у тебя на примете опять появилась какая-нибудь невинная девица, которую ты желаешь увлечь в свои похотливые сети.

– Ты все толкуешь превратно, о, джин, и во всем усматриваешь лишь только одну дурную сторону, в то время как дело обстоит как раз наоборот. Я, напротив, хочу вызволить девушку из постигшей её беды, вернув ей прежний облик.

– А! Понимаю, о, мой великодушный господин! Ты хочешь вызволить девушку из беды, в которую сам же её и вовлек?

– А что мне оставалось делать? – сказал чародей. – Ведь любовь зла.

– Значит, речь идет о той самой Машеньке, которую ты некогда просил меня перенести к себе на ложе любви, чтобы сделать её куклой для твоих низменных наслаждений? Скажи, и не надоело ли тебе, о, старый ты греховодник, рыскать чёрным вороном по белу свету, высматривая себе юных красавиц?

– И что у тебя за манера такая, подбирать самые неблагозвучные слова? – проворчал колдун, топорща брови. – Разве нельзя облечь свою речь в приятную форму? Ведь ты же знаешь, как было дело. Всё шло уже к их свадьбе, и я с ума сходил от ревности. Вот и погорячился чуток. Но теперь-то я хочу исправить свой промах и снять заклятие.

– Ну, так и сними – кто тебе не даёт?

– Ты же прекрасно знаешь, что я не в состоянии сделать это. Иначе зачем бы я стал звать тебя.

– И чего же ты хочешь?

– Чтобы ты расколдовал Машу Сметанину, чего же ещё! – злобно просвистел колдун.

– А жених пусть так и остаётся котом?

– Да.

– Понятно! – сказал джин. – Ведь если снять чары с обоих, они поженятся, а ты опять останешься с длинным-предлинным носом, не так ли? Так что твоё благородство распространяется только на девушку, но отнюдь не на её жениха.

– Послушай, Аль-Амин! Разве ты не должен повиноваться мне? Ведь ты – мой раб, а Я – твой господин! Так делай, что тебе велят, и поменьше болтай.

– А если нет?

– Ты что же, глумишься надо мной, о, дерзкий джин?

– От тебя ничего не скроешь, мой господин. Твоя проницательность известна всему миру.

– О, дьявол! Так скажи мне тогда, зачем я вызвал тебя? Чтобы выслушивать твою пустую говорильню?

– Что ж, если мои слова кажутся тебе пустыми, я, пожалуй, вернусь в свою лампу. В ней я, по крайней мере, буду избавлен от необходимости видеть твою мерзкую рожу.

– Так сгинь же, с глаз моих долой, негодный раб!

– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, – сказал великан, отвешивая чародею насмешливый поклон.

С этими словами он стал превращаться в облако пара, и оно втянулось в волшебный сосуд. Бустард отложил лампу в сторону и, негодуя, воздел руки к пыльному потолку:

– О, времена! О, нравы!

Он всё еще стоял в этой драматической позе, когда в сенях раздался грохот упавшего ведра, сопровождаемый площадной руганью. Затем дверь отворилась, и на пороге возникла Долдона – сухощавая баба с растрепанными волосами и с лицом цвета свежевспаханной земли. На ней была рваная кофта и темная грязная юбка в репяхах, с мокрым пятном, растекшимся от низа живота и до колен. Кривые чумазые ноги без чулок походили на клюшки. Очумелые глаза горели, как у кошки, а на сизых, словно у покойницы, устах растянулась длинная бессмысленная улыбка. Игриво вертя плоским задом и поводя плечами, она подняла руки, по-цыгански завинтила пальцами и затянула сиплым голосом:

Жениха хотела, вот и залетела,

Ла-ла-ла-ла-ла-ла…

– Опять надралась, – проворчал колдун, награждая женщину непристойным эпитетом.   

– А шо такое? Я шо, не имею права культурно отдохнуть? – Долдона удивленно выкатила пьяные зенки. 

Вспыхнувший затем скандал, дети мои, я вам описывать не стану. Замечу только, что Бустард дал Долдоне несколько увесистых тумаков, загнал её пинками в чулан и запер её на засов. Она поорала там немного и угомонилась.   После этого волшебник разделся догола. Он взял со стола жестяную коробочку, открыл её и натёрся какой-то бурой мазью. Его хилое костлявое тело стало как-то чудно выгибаться и покрываться перьями; наконец он превратился в ворона, взмахнул крыльями и вылетел из комнаты в открытое окно.    

Глава третья

Аль-Амин

Я взмахнул волшебным перышком, и мы опять стали видимыми.

– Ну и дела! – воскликнул я. – Выходит, этот колдун наложил заклятие на дядю Васю и на тетю Машу, а сам превратился в ворона, и улетел куда-то, заперев жену в чулане! И как же мы теперь будем вызволять влюблённых из беды?

– Положись на дядю Петю, мой мальчик! Положись на дядю Петю… – хвастливо произнес петух. ­– Уж коли дядя Петя берется за дело, он всегда добивается своего.

С этими словами он соскочил с моих рук и стал расхаживать по комнате, что-то обдумывая. Наконец поднял крыло вверх – очевидно, некая мудрая мысль посетила его петушиную голову:

– О! А давай-ка попробуем вызвать джина из волшебной лампы. Быть может, он нам и поможет. Ну-ка, парень, бери в руки эту посудину, и начинай: «Кала, бала, мала…» Ну, и так далее, по тексту.

Предложение петуха показалось мне дельным. Я взял волшебную лампу и, потирая ее, начал приговаривать слова заклинания, подслушанные у мага.

– Ну, что там еще такое, о, боги? – раздался через некоторое время утробный глас из лампы. – Ни минуты покоя… Ну, ни минуты покоя…

Послышался свист и из лампы вырвалась струя пара – и вот джин уже стоит перед нами.

– Кто меня звал? – загудел великан громовым голосом.

– Мы, – сказал я.

– Кто это – мы?

– Я, и этот вот синьор, дядя Петя.

– Чьи предки, замечу, кстати, были приближенными великого царя Инти, – вставил петух. – И, следственно, в моих жилах течет голубая кровь.

– О! Говорящая птица! – воскликнул джин. – Её-то нам как раз тут и недоставало! А я уж думал, нынче перевелись говорливые петухи. Ну, и зачем же вы пожаловали ко мне?

– Дело в том, – начал петух.

– Погоди, – сказал великан. ­– Пускай скажет мальчик.

– Дело в том, – начал я, – что Бустард заколдовал дядю Васю и тетю Машу. А мы хотим расколдовать их, но не знаем, как это сделать. Вот мы и подумали: а не согласитесь ли вы, уважаемый джин, помочь нам в этом деле?

– То есть, вы не повелеваете мне, а просите? – уточнил Аль-Амин.

– Да. Мы просим вас.

– А разве вам неизвестно, что джин является рабом всякого, кто завладел этой волшебной лампой и знает тайное заклинание? И, таким образом, вы можете приказывать мне, а не просить?

– Ну, то было в давние времена, – возразил я, – а нынче рабства уже нет. Даже в такой дикой стране, как Соединенные Штаты Америки – и то с этим покончено.  

– Да! – сказал джин. – Свобода – это славная штука!

– И что же из этого вытекает? – подтолкнул я.

– И что же?

– А то, что если влюбленные заколдованы – мы должны сделать всё, от нас зависящие, чтобы освободить их от злых чар и вернуть им человеческий облик, так?  

– Да ты, как я погляжу, ловкий политик, – улыбнулся Джин.

– Значит, Вы расколдуете дядю Васю и тетю Машу?

– Нет.

– Но почему же? Разве вам трудно это сделать?

– Нисколько, – сказал Аль-Амин.

– Так отчего же тогда вы не хотите им помочь?

– Ты, как я погляжу, добрый мальчик, – ответил Джин с ласковой улыбкой. – У тебя честное сердце и ясные глаза, еще не замутненные завистью и ложью. Да, этот мир еще не успел испоганить тебя, и поэтому я кое-что тебе объясню.

Тут великан уменьшился в росте и присел на скамью.

– Садись-ка, потолкуем.

Я уселся около джина, и мне показалось, что рядом со мной сидит мой школьный товарищ – такой же простой мальчишка, как и я сам.

– Видишь ли, Витя, когда-то, давным-давно, на заре сотворения мира, Бог создал и первых людей, и это было сообщество титанов. Эти создания были огромного роста, прекрасно сложены, и их тела светились золотистым светом, как бы вложенные в некие сияющие коконы. Бог дал этим людям бессмертие и щедро одарил их самыми разнообразными талантами. Они могли летать по воздуху, менять свой облик, создавать дворцы и даже целые города одной лишь силой мысли. Среди них, о, Витя, – и я тоже был одним из этих древних людей – было немало выдающихся художников, архитекторов, музыкантов и поэтов. Ведь, создавая нас, Творец желал, чтобы мы были ему добрыми помощниками во всех его делах. Направляемые и поучаемые нашим Создателем, мы научились даже творить свои собственные миры. Но чем полнее мы ощущали в себе божественную мощь – и творческую, и телесную, тем горделивей становились. Ведь мы не ведали никаких болезней, никаких превратностей судьбы, с которыми сталкивается ныне каждый человек. Силы наши казались нам безграничными, и мы уверовали в то, что сами являемся богами. И эта наша гордыня была столь велика, что мы бросили вызов Богу. Нет, мы не восстали против нашего Творца, ибо не питали к нему вражды. Просто мы не пожелали ходить божьими путями, а захотели жить по-своему, чтобы нами не управлял никто, пусть даже это будет и сам Господь Бог. Но по мере того, как росла наша гордыня, божественный ореол вокруг наших тел тускнел и тускнел, пока не исчез совсем. Множество раз Бог пытался достучаться до наших сердец. Он говорил нам, что вся наша мощь – вовсе не наша, она исходит лишь от Него одного, и, предоставленные сами себе, мы лишимся всех божественных сил. Все, чего желал от нас Отец наш Небесный – так это чтобы мы оставили, наконец, свою гордыню и стали смиренными, как и он сам. Но как раз этому-то мы и противились больше всего на свете. И потому Божии слова все слабее просачивались в наши сердца, а затем мы и вообще перестали слышать Его голос. И, увидев это, Создатель смёл нас с лика Земли. Одних из нас он отправил в места отдаленные, недоступные для людских взоров. Другим дал разные испытания, чтобы мы осознали всю глубину своего падения и затем снова, если захотим, обратились к Нему. Меня же он заключил в эту лампу и повелел служить тем, кто будет ею владеть. Но она чаще всего попадала в руки к разным негодяям. Никто не просит у меня ни ума, ни просветления сердца, сокровища Неба им не нужны. Все алчут одного: власти, золота, наслаждений .  

Тут джин умолк, и мне казалось, что мысль его витает где-то далеко-далеко. Когда он заговорил вновь, голос его был полон неподдельной горечи.

– Находясь в этой лампе, я в полной мере испытал всю глубину своего падения. Но при этом Бог не отобрал у меня своих божественных сил – о, нет! Ах, если бы он только сделал это…

Он погрузился в мрачные раздумья. Потом заговорил опять.

Смотри, о, Витя! Вот свинья в хлеву. Она не может быть несчастна оттого, что ей не дано играть на рояле, и она и без музыкальных талантов вполне довольна собой. И слепой червь, пресмыкающийся в навозе, не огорчается тем, что не может парить, как птица, в небесах. Но каково это – чувствовать, что твои силы бьют через край, что ты способен свернуть горы и… не иметь возможности даже и пальцем пошевелить! Желать распрямить могучие крылья, взлететь выше солнца – а вместо этого, год за годом, столетие за столетием, прозябать в одиночной темнице со связанными крыльями… Понять это, о, Витя, может лишь только джин, просидевший, в волшебной лампе не одну тысячу лет…

Горемыка вздохнул – тяжко, протяжно, и как-то совсем уже по-стариковски.

– …Но вот, наконец-таки, один раз в тысячу или, может быть, даже в три тысячи лет, эта лампа попадает в руки к людям. И что же? Ты ждешь, не дождешься, когда тебе дадут наказ, достойный твоего гения. Тебе хочется свершить нечто небывалое, грандиозное и непременно светлое – такое, от чего люди станут добрее сердцем. Ты видишь уже и прямые пути, которые могли бы привести людей к счастью. И готов даже взойти ради них на крест. Но вместо этого почти все они упорно двигаются своими кривыми стезями к чёрным ямам зла. И, чтобы вернее упасть в них, обременяют меня своими нелепыми просьбами. Тому, слышь, подай ящик золота, этому подгони дворец с гуриями. И, поверишь ли мне, о, Витя, за все эти пять тысяч лет никто, никто еще не попросил у меня о том, чтоб я помог ему стать честнее, смиренней, сердечней. Нет, все желают лишь только насытить свою алчность, похоть и честолюбие, чтобы раздуваться от спеси, как мыльные пузыри.

Я – возьми, и брякни ему:

– А разве и вы не вели себя также перед Богом?

Аль Амин посмотрел на меня острым и, как мне показалось, немного удивленным взглядом.

– Да, бьешь ты крепко, парень, – проворчал он, задумчиво потирая подбородок, – Прямо наповал…

Я понурился – и дернуло же меня выскочить со своим языком!

– Но ты прав, – произнёс Аль-Амин. ­­– Сидя в своей лампе, я понял, что и мы в глазах Творца похожи на надутые чванством пузыри…

­– И, выходит, Ваше наказание было справедливым?

– О, нет! Нет, и еще раз нет! ­– гневно воскликнул джин.

Он сурово нахмурил брови.

– Смотри, о, Витя: Бог хотел, чтобы мы шли по жизни предначертанными им путями. Любящий Отец, он одарил нас всевозможными талантами, и нам оставалось лишь только их развивать. Поначалу всё так и было. Но на каком-то этапе мы, почуяв свою силу, захотели выйти из-под его опеки. Но ведь Бог (он же всевидящ, не так ли?) такую ситуацию должен был просчитать. Ведь нечто подобное сплошь и рядом случается и в вашей жизни. Родители желают для своих детей одного – а те, подрастая, сворачивают совсем на другую колею. Разве не так?

– Ну, да. Ты, например, хочешь играть в хоккей – а тебя бац, и отдают в музыкальную школу… Или, ещё хуже того, определяют в кружок бальных танцев. Брр!

– Вот, вот! – подхватил Аль Амин. – Вот тут-то ты и начинаешь брыкаться, и делать всё наперекор! Но ведь, в вашем случае, вами руководят родители. Ты знаешь, что они и мудрее тебя, и сильней и, главное, любят тебя и стараются для твоего счастья. А у меня-то, кто нынче в командирах ходит? Шельмец Бустард?! Вот где мука, мука смертная! Вот где, Витя, настоящий ад! Ты и вообразить себе не можешь, какая горькая обида вздымается в груди у джина, когда он слышит повеление какого-нибудь ничтожества, вроде этого колдуна! И, причем, ты уже наперед знаешь, что добром эта его затея для него не окончится, что эта его блажь ему же боком и вылезет. Но все равно обязан исполнять!

– Ой, ли? – лукаво заметил я.

– А, так ты, значит, уже подсмотрел? – сказал Аль-Амин с мягкой улыбкой. – Уж, не с помощью ли этого пера, которое ты сжимаешь в руке?

– Ну да.

– А надоело мне, Витя, бегать на побегушках у всяких каналий. И вот что я тебе скажу: уж лучше пусть Творец лишит меня всех своих даров – а быть рабом я все равно больше не желаю!

Мы помолчали.

– Не желаю – и точка! – сердито воскликнул джин, как будто с ним спорили, и даже пристукнул кулаком по своему колену.

Он снова насупил брови – видать, здорово-таки уже у него нагорело на душе. И точно – не прошло и пяти секунд, как Аль-Амин застучал себя кулаком по груди:

– Вот тут уже всё перегорело, понимаешь? Перегорело и мхом поросло!

Он невесело поджал губы, но, впрочем, ненадолго:

– И, знаешь, какую я подметил черту у всех этих своих повелителей?

– Нет.  

– Неблагодарность!

Он вдруг придвинулся ко мне, по-братски опустил на моё плечо руку и горячо зарокотал в самое ухо:  

– И я тебе так скажу, о, Витя: люди, по большей части своей, мелочны, злы и неблагодарны. Почти все они желают получить больше того, чего они стоят на самом деле, и напрягаться при этом как можно меньше. Я для них – это волшебный дым, волшебная палочка, что угодно, но только не человек с бессмертной душой. Выполнил их причуду – и… дуй назад в свою лампу. Вот ты стараешься для них, стараешься, в лепешку готов, иной раз, расшибиться –  а никто тебе потом даже и спасибочки не скажет.

– Мы, скажем, – пообещал я Аль-Амину. – Обязательно скажем. И я, и моя бабушка с дедушкой, и дядя Вася с тетей Машей, и дядя Петя. Вот честное-пречестное слово, мы все скажем вам огромное-преогромное спасибо, товарищ джин. И пригласим Вас на свадьбу к дяде Васе и к тете Маше. Будете у них шафером. Вы только расколдуйте, пожалуйста, жениха и невесту, а?

Аль-Амин с улыбкой погрозил мне пальцем:

– А ты, я вижу, не так уж и прост…

Он потянулся, делаясь выше ростом, и поднялся с лавки.

– Надоел я, видать, тебе уже со своими стариковскими разговорами. Однако и ты меня понять должен. Шутка ли: просидеть в лампе пять тысяч лет, и за все эти годы ни с кем не перемолвится ни словечком. И вдруг – ты! Честный человек! Вот меня и понесло. А насчет твоей просьбы я тебе скажу так. Можно было бы, конечно, даже хоть и сейчас расколдовать этих влюбленных. Для меня это, о, Витя – раз дунуть. Однако же не могу.

– Это почему же? 

– Зарок такой себе дал: не исполнять ничьих повелений, хоть даже и самого господа Бога. Ибо я – свободный человек! Это, во-первых.

– А просьб? Мы же Вас просим, а не повелеваем!

– Ну, насчет просьб, врать не стану, я зарока себе пока не давал…

– Вот видите! – ухватился я.

– И, по этому пункту мы могли бы ещё с тобой столковаться, – невозмутимо продолжил Аль-Амин, – но есть еще и пункт номер два! 

 – И что же это за пункт?

Аль-Амин поднял палец, как мой петух крыло, и я понял, что он готовится преподнести мне какую-то мудреную сентенцию. И точно, его голос наполнился менторскими интонациями:

– О! Слушай же, Витя! Есть в этом мире один непреложный закон! Если человек получает что-то задаром – он этого не ценит. А вот когда он упрется рогом, да потрудится до седьмого пота…

Эх, поставить бы рядом с ним мою бабушку – любо дорого было бы на них посмотреть! Ту тоже хлебом не корми – а только дай меня поучить уму-разуму.

­– Я готов, товарищ джин! – воскликнул я, не удержавшись от школярского сарказма. – Где у вас тут лопата? Что нужно копать? Давайте, я потружусь до седьмого пота, поупираюсь рогом в какой-нибудь дуб, а Вы, тем временем, расколдуете дядю Васю и тетю Машу!

– Ты смотри, умник какой выискался, – усмехнулся Аль-Амин. – Еще и подначивает. Ты что же, думаешь, работа только в огороде бывает? Нет, сударик ты мой, ты сам, сам должен пойти и вызволить влюблённых из беды.

– Пойти – но куда? Не зная куда?

– О! Вот это уже вопрос по существу!

Аль-Амин поднял ладонь, дунул в неё, и в его руке оказался пергамент. Он развернул его.

– Смотри: вот это – Чародейка. Тут – видишь, это место помечено крестиком, – ты найдешь лодку. Поплывешь в ней по Белому Озеру, а из него, по гусиной протоке, попадешь в озеро Перепелиное, и тут, в камышах – гляди внимательнее, парень! – свернешь в Ореховый ерик…

– Да нет там никакого ерика, – возразил я. ­­– Сколько раз мы с дедушкой ловили рыбу в этих местах на его лодке – и никакого ерика я там не видел.

– Верно, ­– кивнул джин. – Потому как он скрыт от людского ока волшебными чарами. Но тебе будет дан знак. Из камышей выплывет чёрная утка со своим выводком.  Приметь то место, откуда она выплыла – и, не мешкая, сворачивай туда же. Да гляди в оба, не прозевай!

– Ну, а дальше-то что?

– А дальше вот что. Выйдешь из Орехового ерика на озеро Кукуево, причалишь к берегу. И если кто повстречает тебя там, да начнет расспрашивать, кто мол, таков, да куда путь держишь, отвечай, что ты друг Аль-Амина из волшебной лампы и идёшь к Фундуку Кукуевичу. И как отведут тебя к нему, расскажи ему всё без утайки о своём деле. Он мужик головастый, подсобит. Погостишь у него недельки две-три…

– Да вы что! – вскричал я, подскакивая с лавки. – Какие недельки две-три! Да меня бабушка с дедушкой живьём съедят! Тут если на час-другой где задержишься – и то тебя потом так конопатят!

– Ну, на этот счет ты не тревожься, – успокоительно сказал джин. – В тех мирах время течет по другим законам. И, пока ты будешь находиться там – здесь пройдет минут тридцать-сорок, не больше. Усёк?

– Да.

– Итак, твоя цель – попасть в край Зачарованных Невест, найти там тётю Машу, вернуть её домой и снять заклятие с влюблённых.

– Но как?

– Всему свое время. Об этом ты узнаешь в свой срок. Однако и у меня будет к тебе одна просьба. Уважишь?

– Какая просьба?

– Видишь ли, о, Витя… Невмоготу мне уже стало жить в доме этого Бустарда и видеть его мерзкую рожу! Надоело! Вот он уже где у меня сидит!

Аль-Амин поднёс к горлу ребро ладони.

– Ну – и?

– И, как только ты расколдуешь жениха и невесту – приходи сюда невидимым образом и забери отсюда волшебную лампу, ради всех святых.

Я призадумался. Конечно, мне хотелось помочь бедному джину. Но, с другой стороны, он подбивал меня на воровство. Видя мои колебания, Аль-Амин не стал давить на меня – верный своим принципам, он оставлял мне свободу выбора.

– Ну, ладно, пойду я, пожалуй, – зевнул он. – Да и вам пора в путь…

Мой взгляд зацепился за жестяные коробочки, стоявшие на столе. В одной из них лежала бурая мазь, которой натирался колдун, а во второй было какое-то красноватое зерно…

– А это что такое? – спросил я у джина.

– А это зерно волшебной травы чингиль, – пояснил мне Аль-Амин. – Поклевав его, Бустард из черного ворон снова превращается в человека.

Продолжение 2

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

2 комментария для “Волшебное перышко”
  1. Лето, дачное лето, прощальное волшебное перышко! Раннее солнце, робкое, холодное, чистое, дрожит в высоте, запутавшись в сосновых иголках. Воздух окрашен в зыбкие утренние тона. Это еще не цвет, а предчувствие цвета: вздох о розовом, намек о прозрачном. А земля черная, плотная, а тра­ва сырая, густая, и под каждым кустом твердым куском лежит лиловая тень. Сыро, густо, тенисто, сад запущен. А солнце неза­метно ползет вверх и пронизывает сосновые макушки бледными радужными спицами. Там, на самом верху, радостно порхают синие птички и нестерпимым солнечным счастьем сияют зеле­ные игольчатые зонтички. Там совершается утро, там праздну­ется праздник, та eca7 м безграничная радость! Под ногами зеленая колкая страна, сизые черничные под­лески, недозрелые, слегка тронутые красным цветом земля­ничные горошины, бело-розовые поля клевера, а за светлым лесом проглядывает тихая гладь горящего под солнцем озера.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *