Глава пятая
Тайна Петра Воробьева
За час с небольшим приятели переговорили на тысячу тем. Вспомнили о некоторых старинных знакомых, потолковали о футболе, политике, инопланетянах, обсудили ошибки Гитлера во время второй мировой войны, выяснили причины гибели динозавров и цивилизации Майя, разгадали тайну Бермудского треугольника – всего и не перечесть. И о чем бы ни взялись судить приятели, каких бы ни касались они проблем – обо всем рассуждали с большим знанием дела, везде проявляли себя как весьма крупные знатоки. Скованность папы Шульца чудесным образом улетучилась, и беседа друзей потекла с такой удивительной легкостью, что они даже попробовали поизъясняться на английском языке. Но уже давно подмечено, что о чем бы ни завели речь мужчины, каких бы ни касались они проблем – оканчивают они всегда одним и тем же: разговорами о женщинах. Так случилось и на сей раз. Количество водки сократилось в бутылке более чем наполовину, когда Петр сказал:
– Старик, ты знаешь, за что я тебя уважаю?
И сам же ответил:
– За то, что ты тогда не женился на Ирочке!
– На какой Ирочке? – деланно удивился Таежный Волк.
– Не знаешь на какой, да? – засмеялся Петр (Губы его отяжелели, но мысль работала четко). – Обманул девочку, негодяй, а теперь не знаешь, на какой?
– Ну, ты тоже хорош гусь! – польщенно захихикал Керя. – Вспомни Кнопку!
Теперь пришел черед Петра придать своему лицу недоуменное выражение.
– Какую? Натку, что ль?
– А то какую еще? – просиял папа Шульц. – Вспомни, как ты делал ей лялю на день рождения у Паровоза!
– Тсс… – зашипел Петр. – В этом доме и стены имеют уши!
– А ты мне ушами зубы не заговаривай! – радостно загоготал Волк. – Боишься, чтобы жена не узнала?
– Да не ори ты! Вот балда! – Петр метнул настороженный взгляд на приоткрытую дверь и продолжал, таинственно понизив голос. – Кстати, на днях я ее встретил…
– Ну …и?
На лице Таежного Волка – живейшая заинтересованность.
– И вот тебе пример тому, Сережа, как из милых застенчивых девушек вырастают большие гадкие самки.
Керя с улыбкой оттопырил блестящую нижнюю губу.
– Ты помнишь, какой Натка была куколкой?
– А как же! – сказал Керя. – У нас за ней все пацаны в классе стреляли!
– Кроме меня,– возразил Петр.
– И кроме меня,– тут же вставил Таежный Волк.
– Ну, нет. Ты-то как раз за ней и ухлестывал,– усмехнулся Петр. – Не надо нам тут втирать очки.
– Да я в ее сторону даже и не глядел! – возмущенно сказал Керя. – Мне же всегда нравилась только Танька Рутченко, сам знаешь!
– Ну, Танька Танькой, а Кнопка – это совсем другой компот – Петр с понимающей улыбкой выставил руку ладонью вперед. – Так что давай не будем играть в кошки-мышки… Так вот, встретил я ее на днях у базарчика. Взяли мы огнетушитель с Солнечным ударом и двинули к забаловской церкви. Знаешь, в ту степь, где у забора кустики растут?
Лицо Таежного Волка расплылось в блаженной улыбке:
– А как же! Мы там с Козой-дерезой только и паслись!
– Так вот… Засосали мы винища… Стоим, калякаем… Гляжу: Натка совсем ошизела – то смеется, то плачет, как истеричка. Просто тяжело на нее смотреть. Видно, что-то у нее не сладилось в жизни. А сама – ну такая худющая стала! Как мартовская кошка! Ты помнишь, старина, какие у нее были ножки? Стройные, ровные, как бутылочки из-под шампанского. А теперь такие тонкие стали…
– Так ты, наверное, ее… – хихикнул Керя, делая недвусмысленный жест руками. – А? Хе-хе?
– А як же? – Петр горделиво выпятил грудь. – Я своего шанса не упущу! Но ты пойми, старина, тут же, в кустах… Да если бы мне кто-то раньше сказал, что наша Кнопочка до этого дойдет – я б ни за что не поверил. Но, как говорится, сам убедился.
– А жена не узнала?
Балбес Керя, задавая этот вопрос, даже не счел нужным понизить голос. Петр воровато оглянулся.
– Она и не подозревает… Да и чего ради я должен хранить верность этой иссохшей козе? Что у меня от этого, аппетит прибавится?
Приятель глуповато прихихикнул:
– Все верно! Бабы – они на то и существуют. Какая от них еще может быть польза? А никакой.
– Да погоди ты… Вот давай разберемся… Жена,– Петр приставил кончики пальцев к груди. – Это для меня святое… Как пионерский галстук! Хранительница очага… Мать моих детей… И всякое такое. Так?
– Ну, так,– сказал Таежнный Волк.
– А теперь давай зайдем к этому вопросу с другого угла.
– Давай.
– Давай поглядим на эту проблему в более широком аспекте. Ведь я – молодой здоровый мужчина в расцвете сил! Верно?
– Ну, верно.
– Творческих и физических сил,– особо подчеркнул Петр, с многозначительным видом приподнимая палец. – Не урод? Не калека?
– Нет.
– Сахарным диабетом я, кажется, не страдаю?
– Да, вроде бы, пока что не страдаешь.
– А как у меня насчет сердца, легких, печени?
– Я думаю, что все в ажуре.
– А шо ты думаешь по поводу моей селезенки? – Воробьев пытливо посмотрел на друга.
– Да иди ты со своей селезенкой! Што я тебе, доктор, чи шо?
– Все органы в моем теле функционируют нормально! – объявил Петр. – Как у космонавта! И, могу тебя заверить, что я – не импотент!
– С чем тебя и поздравляю,– Керя усмехнулся.
– Наоборот! Совсем наоборот! Во мне клокочет энергия, старина! Избыток энергии! Едва подходит вечер – я начинаю метаться по квартире, как тигр в клетке! Ты же мужик, должен меня понять. Знаешь, как иной раз хочется вырваться из дому, заскочить на танцульки, подцепить какую-нибудь задастую шмару…
Таежный Волк кивнул в знак того, что это чувство ему отлично известно.
– А я лишен этой возможности,– горестно сообщил Петр. – Моя молодость гибнет в четырех стенах. Пойми, старина, есть звери, которые прекрасно живут в клетках, но есть и такие, что умирают. И тут уж ничего не попишешь: как видно, я из тех зверей, что гибнут в неволе…
– А я, по-твоему, из каких зверей, а? – вскинулся Волк. – Из тех же самых зверей, что и ты!
– Э, нет! Ты – это ты! А я – это я! Согласен с этим?
Скрипя сердце, папа Шульц был вынужден признать справедливость этого аргумента.
Склонив голову набок, он с чрезвычайно умным видом выпятил нижнюю губу. Мужчины помолчали – веско, с большим значением, как два великих мудреца. Оба ясно осознавали, что разговор шел сложный, умственный, обстоятельный… Сугубо мужской разговор…
Петр привстал, протянул другу через стол свою мужественную руку. Таежный Волк, в свою очередь, также привстал и протянул свою мужественную длань Петру. Мужчины с большим чувством обменялись крепким рукопожатием. Они поглядели друг на друга хмельными преданными глазами. После чего вновь опустились на стулья.
– У каждого из нас – своя индивидуальная рожа,– сказал Петр.– Вот в чем вся суть!
– Вот именно,– подтвердил Таежный Волк. – Вся суть – в наших рожах!
– Суть всей этой трагикомедии, всей этой хренотени под названием человеческая жизнь! Согласен ты с этим?
Таежный Волк задумался.
– По-моему, это оч-чень сложный вопрос… – Без сто грамм нам его не решить…
Петр взмахнул рукой:
– Наливай!
Последующие полчаса протекли в таком же конструктивном диалоге. Стрелки часов показывали без четверти семь, когда Петр, наконец, произнес:
– Старик… а можно, я задам тебе один вопрос?
– Валяй.
Петр поднял на старого друга испытующий взгляд.
– Старик, а ты не скажешь мне, зачем мы с тобой живем на этом шарике? Чтобы ходить на работу, и отдавать зарплату жене? Ведь должен же человек иметь какую-то цель в жизни?
– Ну.
– Баранки гну! Вот ты – имеешь цель в жизни?
– Я-то? Гмм… К-ха! – Волк кашлянул в кулак.
– А я имею! – торжественным басом возвестил Петр.
Они помолчали.
– Старик… – вновь осторожно начал Петр.
– Ну?
– А хочешь, я открою тебе свою душу?
– Ну.
– Сереня, только это строго между нами…
– Могила!
– Ты понимаеш, старина,– на всякий случай предупредил Петр. – Это – сугубо личное, можно даже сказать, сокровенное. И мне бы не хотелось, чтобы об этом трезвонили на всех углах.
– Считай, что это уже умерло! – заверил Волк, прижимая ладонь к сердцу. – Вот тут – похоронено и забыто. И травкой поросло. На веки веков!
– Ну, хорошо. Только учти: сие – тайна великая есть!
– И ты прекрасно знаешь, как я умею хранить чужие тайны, – вставил Керя с глуповатой улыбкой.
– Ладно. Говорю тебе, как своему самому лучшему другу… Сереня, я… я… – Петр запнулся и покраснел,– пишу стихи!
Глава шестая
Спирт – серьезный товарищ
– Стихи?
На лице папы Шульца читалось явное недоверие.
– Да, стихи! И, между нами, девочками, говоря,– довольно таки недурные стихи,– прихвастнул Петр. – Моя «Баллада о лошади» – это жемчужина современной поэзии.
– Иди ты!
– Сереня, но только это – строго между нами!
Петр поднялся из-за стола. Он пошатнулся. Покашлял в кулак.
– Вот, слушай.
Поэт театральным жестом взметнул руку к потолку и стал декламировать тягучим набатным голосом:
Лошадь в стойле стояла
Сено жевала, фырчала,
Лениво хвостом мотыляла
И тихо о чем-то вздыхала…
Тускло впалый бок отсвечивал…
Морда лошадиная скалилась жалобно.
Глаза смотрели по-человечьи,
С грустью собачьей…
А зубы, длинные и желтые,
Обнажались в ее старческом рту,
Когда лошадь задумчиво
Приподнимала верхнюю губу…
И уши, такие чуткие,
Торчали из ее головы.
И было в них что-то трогательное.
Но что? Не знаю… Увы!
А хвост мотался из стороны в сторону,
Гоняя жужжащих мух.
И лошадь сипела и дергалась,
Не в силах сносить адских мук.
Она одиноко стояла
На земляном полу,
И даже не подозревала,
Что жизнь ее катится к концу
То была старая лошадь,
Простуженная на ветру.
То была больная лошадь,
Проснувшаяся поутру…
Той длинной осенней ночью,
Была лошаденка чуть жива.
У ней болели зубы,
И левая задняя нога…
И ноздри шевелились так жалобно
На ее мокром носу,
Когда лошадь стонала
От острой боли в левом боку…
А мухи кружили, кружили
И лезли под рыжий хвост!
И было ей больно и горестно
И было обидно до слез!
Зачем, ах, зачем жизнь прожита?
Вот в чем общелошадиный вопрос!
Затем, чтоб таскать повозки,
Иль в стойле жевать овес?
Уж утро встает над конюшнею…
Бледный брезжит рассвет.
И новый день занимается,
А сил для работы уж нет…
И лошадь веки смежила,
Поплыла в сверкающий мир.
Она, молодая, красивая,
Стоит на лугу средь кобыл…
– Ну, и так далее,– сказал Петр. – Всего 12 песен! Ну, чо скажешь?
– Почти как у Пушкина,– определил Керя.
Петр покраснел от удовольствия.
– А тебя уже где-то печатали?
Лицо поэта болезненно перекосилось:
– Пока что нет.
– Но ты уже пытался где-нибудь тиснуться?
Друг обречено махнул рукой:
– А… дохлый номер! Ходил тут к одним…
– И чо?
– А чо… Сидят в своем болоте и дуются от важности…
Он потянулся к бутылке, но увидел, что та пуста.
– Ты понимаешь, старина… весь фокус-покус в том, что им не нужны таланты!
– То есть как это – не нужны? – Керя был крайне удивлен.
Петр лишь улыбнулся его наивности:
– А так! Талант должен ниспровергать авторитеты! Он должен петь чистым звонким голосом. Как соловей! А кому это понравится, если ты вдруг запоешь, как соловей? Рутинерам, которые, не имея в груди искры божьей, рабски копируют отжившие формы?
Он с ядовитым смешком помахал пальцем:
– Э, нет! (Керя заметил, как у друга нервно дернулась щека). В нашем литературном болоте разрешено только квакать. Причем, как можно тише и противней. Иначе – сожрут!
– Так, так… – Керя задумчиво почесал затылок. – Выходит, тебе не удалось протолкнуться?
– А как? – возбужденно вскричал Петр. – Скажи мне, Серый, как? Ведь для того, чтобы засветиться, я должен написать что-нибудь серое и бездарное. Причем, по строго установленному шаблону! И затем получить одобрямс от нашего главного болотного кулика. А без его одобрямса – ни-ни! А я… – Петр застучал пальцами по груди,– я, волей Божею, поэт! Они же меня за версту чуют!
– Ну, а в журналы? Ты не пробовал посылать?
– Да, пробовал пару раз…
– И чо?
– А чо… И они меня тоже послали… Так вежливо, знаешь, на фирменных бланках… Мол, ваше произведение, к сожалению, незрело… Советуем побольше читать Пушкина, Некрасова… А я не Пушкин и не Некрасов! Я – Петр Васильевич Воробьев! Можешь ты это догнать?
– Могу,– кивнул Керя.
– Эх, старина… – простонал Петр. – Ты знаешь, иной раз так хочется взять в руки такой большущий валун и кинуть его в наше стоячее болото! Да так, чтоб брызги поднялись аж до небес!
Он помолчал, ероша волосы.
– Ведь как мы живем, а? Скажи, как? Утром встал, точно робот, и погнал на работу. Пришел с работы, поцапался с женой и лег спать. А утром вскочил – и снова погнал по кругу. И так изо дня в день! Изо дня в день! А ведь для того, чтобы жить полнокровной, насыщенной жизнью, нужны свобода, свежие впечатления, общение с интересными людьми… А где у нас все это? Где? Ну, вот забалабасили мы с тобой полкило водяры и сидим, калякаем… Ты смотришь на мою пьяную рожу, а я – на твою. Вот тебе и общение с интересными людьми, и свежие впечатления… Да посади в наше болото Пушкина – и он не пикнет!
– Ну, а жена чо? – вдруг бухнул Волк.
– Чо жена?
– Ну, она-то как? Буром не прет? Ведь поэт в семье,– рассудительно заметил Таежный Волк,– такому, знаешь, тоже не позавидуешь…
– Э… чо с нее взять… – досадливый взмах руки. – Говорит, для того, чтобы выйти на чистую воду, надо садиться за весла и грести, а не бока на диване отдавливать. Как будто писать стихи – это картошку копать!
Поэт в раздражении поднялся из-за стола:
Мой звездный час —
В хитросплетеньи слов.
Моя дорога
Стелется туманом…
Иду по ней –
За поворотом поворот,
Роняет месяц слезы
По карманам…
– Твои?
– Мои… – Петр усмехнулся той особенной усмешкой, которой могут усмехаться лишь непризнанные гении. – Или, например, такое:
Равнодушно смотрю я на женщин…
Одной больше, одной меньше…
Я на женщин гляжу равнодушно.
Ну чего вам, бабоньки нужно?
Папа Шульц загоготал, довольно потира руки.
– А ты говоришь: Пушкин, Есенин… А, короче!
Поэт в сердцах махнул рукой и, встав, направился к буфету.
– Тут у меня в загашнике где-то был цуцик,– пояснил Петр, погруженный в свои невеселые думы. – Сейчас мы его с тобой по такому поводу треснем!
Он взял с полочки двухсотграммовую бутылочку для детского питания. В ней было граммов сто светлой жидкости.
– Ты понимаешь, старина, – сказал Петр, задумчиво помахивая у груди «цуциком»,– к поэту нельзя подходить с обычной меркой. Это – люди особого склада души…
С этими словами он откупорил бутылочку и разлил ее содержимое в стаканы.
– Поэт все время на гранях. Он может радоваться, словно дитя, любому пустяку: солнечному зайчику или полевому цветку, например… и в тоже время страдать из-за таких мелочей, которым простой человек не придаст никакого значения.
Тут Петр подошел к крану и набрал воды в кружку.
– Поэт – это особое, тонко ранимое существо,– ставя кружку на стол, пояснил он серому Волку. – Он может тебе улыбаться – а внутренне переживать мировые катаклизмы…
Друг бросил жадный взгляд на стаканы.
– А это чо?
– Спирт.
Керя взял кружку с водой.
– Поэт живет в своем, особенном мире… – вновь начал Петр и вдруг вскричал, накрывая стакан приятеля ладонью. – Тпрру, старина! Ты чо делаешь?
– Разбавляю водой,– недоуменно сказал папа Шульц. – А чо?
– Зачем?
– Так ведь пожечь все можно внутри!
– Никогда не пожжешь! – убежденно сказал Петр. – Надо только уметь грамотно пить.
– А я как пью?
– Как дилетант.
И Петр, отвлекшись от высоких разговоров о литературе, стал пояснять приятелю, как правильно пить спирт:
– Смотри,– наставлял он друга,– сперва берешь в рот небольшой глоток воды. Потом делаешь что? А? Вопрос на засыпку: вдох – или выдох?
– Вдох, конечно,– сказал папа Шульц.
– Ха-ха! Мальчишка! Как ты безграмотно пьешь! Вот что значит голая практика без серьезной теоретической подготовки! Выдох! Запомни это, и заруби на всю жизнь на своем сизом носу! Это – азы, которые обязан знать каждый уважающий себя интеллигент. Затем, не дыша, пьешь спирт. Вода идет первой и смачивает тебе кишки, так что обжечься практически невозможно. Но не дай тебе Бог хапануть в этот момент воздуха! Тогда все! Ты пропал! Затем, не дыша, делаешь еще один глоточек воды. И все, можешь дышать.
Он взял в одну руку стакан со спиртом, а в другую – кружку с водой.
– Меня, кстати, этой методе один исключительно компетентный в этих областях мужик научил,– пояснил Петр.– Жаль только, что рано загнулся… Прикидываешь, день чувака на работе нет, другой, третий.. Приходят к нему с работы домой – а он один жил, жинка с детьми от него ушла – а он тю-тю, уже посинел…
– Ну, что ж, все там будем,– философски заметил Волк.
– Вот именно,– сказал Петр. – И гении, и графоманы… Никого не минет чаша сия!
Он поднял стакан с добродушной улыбкой:
– Смотри и учись, сынок, пока я живой!
Пил Петр намеренно не спеша, акцентируя внимание друга на узловых моментах своей методы. Получив наглядный урок, выпил спирт и папа Шульц.
– Ну как?
– Нормал!
– Вот видишь. Такое ощущение, словно ты испил живой водицы… А пить эту разбавленную муть… Фи! Это как же надо себя не уважать…
До сих пор все шло как по маслу: Петр облегчал душу перед своим закадычным другом; друг, в свою очередь, обнажал душу перед Петром; за столом царила атмосфера полнейшего взаимопонимания.
Приятели чувствовали необыкновенный прилив сил; никогда, никогда еще им не было так хорошо, никогда мысли их не работали с такой удивительной ясностью – прямо берись за перо и пиши роман!
Однако Настя, сидя в своей комнате, уже давно почуяла неладное. Таежный Волк не внушал ей доверия. Ей были не по душе его воровато бегающие глазки, его крикливые брючки с подтяжками и самодовольный хохот. Меньше всего ей хотелось бы видеть своего безвольного мужа в компании с таким человеком.
«Неужели он снова напьется?» – с тревогой думала она, отчетливо слыша сквозь тонкие, неплотно закрытые двери громкие разлагольствования захмелевших мужчин.– И опять выкинет какое-нибудь коленце? А давно ли он стоял перед ней на коленях и слезно клялся, что это – в последний раз?»
– …Лично я ни на какие коньяки не променяю! – проповедовал Петр. – А уж тем более на бормотуху. Та действует предательски, как неверная жена: обволакивает, обволакивает – так что толком и не поймешь, когда ты выпал в осадок. Наутро голова – как чушка, а морда словно отлита из бронзы. А спирт – эт-та серьезный товарищ. Этот сразу по голове, как обухом – бабах – и ты в офсайде!
Прошло еще минут пять – и Петр принес на кухню гитару. Взяв несколько вступительных аккордов, он с надрывом запел:
Я к ногам твоим припал, милая моя.
Я любви твоей искал, милая моя
Ты ж меня не пощадила, милая моя
Сердце нежное разбила, милая моя.
По ковру ступили ножки, милая моя.
В кровь изранила ты ножки, милая моя.
Гибкий стан к ковру склоняет, милая моя.
И осколки собирает, милая моя.
Но не склеить уж осколков, милая моя.
Сердца нежного осколков, милая моя.
И заплакала так горько, милая моя!
Утри слезы, моя зорька, милая моя.
Друга нежного прости ты, милая моя.
И впредь ножки береги ты, милая моя.
После этой песни (заметим в скобках, что ее автором был сам исполнитель) Петр почувствовал, что весь свет перевернулся в его глазах.
Был летний вечер, и все так же ласково светило солнце. И тихо отмеряли время жизни настенные часы…
И вот из души Петра поползла горечь. Его охватила обида; и злоба, и разочарование, и сатанинская гордыня непонятого, как ему казалось, и оскорбленного в своих лучших чувствах человека, омрачила его рассудок.
Без четверти семь, бард отложил гитару и сказал, тревожно растирая грудь:
– Старик, ты знаешь, что-то у меня такое настроение мерзкое… Давай еще вмажем!
– Я не прочь! – откликнулся верный товарищ.
– Так что, двинули?
– Пошли. Твоя, наверное, съест тебя без соли?
– Что? – багровея, вскричал Петр. – Жена! Жона-а!
Супруга явилась пред «светлые очи» мужа.
Покоритель тайги вышел из-за стола. Он стоял, заложив пальцы за подтяжки и слегка пошатывался. На его раскрасневшемся лице блуждала самодовольная улыбка.
– Жена… – вкрадчиво заговорил Петр, сверля супругу злыми красными глазами. – Я, кажется, уже говорил тебе, что вот этот Волк – мой самый лучший друг… Друг! Можешь ли ты понять значение этого слова? Но он, видишь ли, сомневается в том, что я могу прошвырнуться с ним по вечернему Бродвею… Так вот, я хотел бы узнать твое мнение… Как ты считаешь, имею я право прошвырнуться по Броду со своим с-самым наилучшим дружаней, или не имею? Мне, собственно говоря, твое мнение важно.
Укоризненный взгляд жены взбесил мужа. На его щеках проступили желтые пятна, и он стал похож на разъяренного быка. Гриша, предчувствуя недоброе, выбежал из комнаты и прильнул к материнской ноге. Мальчик смотрел на отца исподлобья хмурым настороженным взглядом.
– А ты чего явился сюда, защитник? – злобно зарычал на сына отец. – Не бойся… Никто твою драгоценную мамочку не обидит…
Он снова метнул враждебный взгляд на жену:
– Ну, что молчишь? Или язык проглотила?
Губы Насти дрогнули.
– Ну что ж! – вскричал Петр. – Что ж! Отлично! Не хочешь отпустить меня по-доброму – тогда возьми цепь и прикуй к своей юбке! Ведь ты же этого добиваешься? А? Этого? Скажи?
Жена продолжала смотреть на него укоризненным взглядом. Лицо Петра исказила гневная гримаса.
– Ну, что молчишь? Мы уходим!
– Куда?
– А… заговорила… Когда мужчина уходит из дому – ты должна молчать. Когда же он задает тебе вопросы – ты должна отвечать. Идем, Сереня!
– Петя,– сказала Настя с мягкой улыбкой. – А, может быть, ты лучше ляжешь, поспишь?
– Что-о? Спать! Ха-ха! С чего это тебе взбрело в голову, глупая женщина? Я не хочу спать!
– Ты скоро вернешься?
– Женщина… – зашипел Петр. – Ты… должна… молчать!
Он наставительно приподнял палец, явно рисуясь перед Керей:
– Запомни это! Ты должна молчать, когда мужчина уходит из дому!
Это один из первых моих рассказов, написанных мною более сорока лет тому назад. Однако же, как мне кажется, не потерявших своей актуальности и в наши дни. 🤔