Чт. Мар 28th, 2024

2 Литературный четверг

Виктор Николаевич Очеретяный начал кропать стихи еще смолоду, во времена своей срочной службы на флоте, и причем все они, словно бублики из одной формы, напоминали бессмертную Гаврилиаду Ляпис-Трубецкого, а по своему идейно-художественному наполнению сводились к хрестоматийной строфе известного украинского поэта:

Збільшовиченої ери
Піонери, піонери —
Партія веде.
Партія веде.

Некоторые его стишата были опубликованы в газетах Красный флот, Ленинские искры, Советский патриот, Голос родины, Боевое знамя, а баллада «Человек за бортом» об одном отважном капитане, бросившимся в студеную воду, дабы спасти смытого за борт матроса, даже удостоилась чести быть напечатанной в Литературной газете.

После службы Виктор Николаевич поступил в Литературный институт имени Горького и, по его уверениям, учился вместе с Николаем Рубцовым, водил дружбу с Робертом Рождественским, Беллой Ахмадулиной и Евгением Евтушенко. Знавал многих тогдашних литературных китов! Параллельно с поэзией начал пробовать свои силы и в прозе. За роман о тружениках кирпичного завода (который он так и озаглавил: «Красный Кирпич») Очеретяный был награжден литературной премией, да еще и получил, в прибавок к этому, трехкомнатную квартиру в центре города!

Да, много воды утекло с той поры!

Казалось, еще совсем недавно херсонские литераторы с помпой праздновали его семидесятилетний юбилей. (Речи лились рекой; вино, водка, коньяк и даже, представьте себе, самогон – тоже). И вот, поди, ж ты, уже подкрадывался на мягких лапах и новый – семидесятипятилетний.

Впрочем, несмотря на то, что голову почтенного мэтра убеляла седина, и животик его приобрел очертания спелого баклажана, был он еще довольно моложав, крепок и энергичен. Кожа на его холеном, гладко выбритом лице была приятного бледно-розоватого цвета, глаза сияли живостью, голос оставался по-юношески звонким и задорным; костюмчик элегантно облегал его фигуру; туфли упруго поскрипывали во время его бодрых рассаживаний туда-сюда – одним словом, держался он молодцевато, излучая полнейшее довольство собой.

А расхаживал он туда-сюда в студии литературного клуба «Золотые ветрила», аккурат за погода до того, как Анна Юрьевна Вертемеева отдыхала в пансионате «Лазурный» на берегу Чёрного моря. И совершенно ясно было всякому, кто наблюдал Очеретяного в эти минуты, что жизнь его удалась, что все вопросы бытия им давным-давно разрешены, все ответы найдены, и его суждения – единственно правильные и непогрешимые, а посему собравшимся тут студийцам оставалось лишь только одно: внимать ему, словно царю Соломону.

Между тем программа заседания была чрезвычайно насыщенной, и Юрий Николаевич старался ужаться, спрессовать свою речь, как спартанский царь Леонид перед битвой при Фермопилах. Ибо он запланировал прочесть студийцам краткую лекцию о поэтах серебряного века, рассказать им о своей поездке в Чаплинку на открытие памятника Николаю Кулишу, продекламировать хотя бы с пяток своих самых свежих – прямо со сковородки! – стихотворений. А кроме всего прочего были и другие животрепещущие вопросы: презентация книжки Вертемеевой «Мелодии любви», выступление женского хора «Червона Рута» и рок-группы «Червоний півень», поэтов лит. студии, «Чиста криниця». И, кровь из носу, надо было предоставить слово баснописцу Ложкину, пародисту Гройсману, юмористу Киселеву-Овсянникову и, разумеется, Овечкиной (а уж без нее и вода не святится!) И на всё про всё – каких-то два часа!

И, причем же, и перенести на другую дату ничего было уже невозможно, поскольку это заседание являлось последним, которое Очеретяный проводил перед своим отъездом «за бугор», и ему непременно хотелось пройтись, так сказать, широким бреднем по всему местному поэтическому водоему, не упустить ни одной, даже самой мелкой рыбешки.

А отбывал Юрий Николаевич в края дальние, в края благословенные по делу не пустячному, но очень важному!

Ведь обе его дочери вышли замуж не за простых Чаплынских трактористов, (так красочно воспетых им в его ранних стихах) но за иностранцев! И одна из них проживала ныне в Америке, в городе Вирджинии-Бич, а другая в Кёльне. И каждую неделю Очеретяный сообщался с ними по скайпу, и обе они, словно сговорившись, единодушно сигнализировали ему о том, что жизнь в зарубежных краях намного слаще и уютней, чем в их СОВКЕ. И продукты у них там намного качественнее, и люди куда как культурней (только в урны плюют!) и вообще всё там у них на порядок выше.

И звали дочери родителей к себе, в свои райские кущи. А супруги Очеретяные и сами-то уже давненько подумывали дернуть куда-нибудь из «ЭТОЙ» страны. Да только куда? В США? В Европу?

Ольга Григорьевна Очеретяная колебалась. А вместе с ней, разумеется, колебался и Юрий Николаевич, ибо, как утверждали злые языки, эта неприметная женщина с плоской грудью и темным калмыцким лицом, держала его в ежовых рукавицах. Наконец она приняла решение отрядить своего благоверного на разведку сначала в Америку, а затем и в Германию, и потом, на основании его отчета, решить, куда же им уезжать.

Вот почему это заседание «Золотых Ветрил» было для Очеретяного, если можно так выразиться, его лебединой песней перед отлетом в края далекие, где, по слухам, вместо снега на землю сыплется манна небесная. И потому маститый писатель сразу же взял быка за рога, и не теряя ни секунды даром, начал лекцию о серебряном веке русской поэзии. Но поскольку эта тема была довольно обширная, а он находился в жесточайшем цейтноте, то её пришлось ужимать, очерчивая лишь беглыми штрихами, и собственно о самом творчестве поэтов сказать так ничего и не удалось. Только что и сумел вытащить на свет божий кое-какое грязное бельишко знаменитых поэтов: кто как безобразничал в пьяном виде, у кого какие шашни были с чужими женами – да и то неосновательно, а так, скомкано, вскользь.

Вторым пунктом программы предполагался отчет о его поездке в Чаплинку, но, как это нередко случается с натурами творческими, его занесло в сторону на парусах собственного красноречия, ибо, начав говорить о поэзии серебряного века, он, не утерпев, припомнил, заодно уж, и кое какие пикантные подробности из жизни некоторых знаменитостей, с которыми ему доводилось, во времена оны, быть на короткой ноге – с Евтушенко, Рождественским, Вознесенским и Беллой Ахмадулиной. И, уже, как вишенку на торте, Очеретяный выдал ходячую историю о том, как жена Николая Рубцова, дико завидуя поэтической славе мужа, задушила его подушкой.

На все эти уклонения от генеральной линии ушло минут пятнадцать, а посему отчет об открытии памятника Николаю Кулишу пришлось тоже смять – сказал лишь несколько неодобрительных слов о городской администрации, которая отнеслась к такому знаменательному событию формально, без огонька – не смогла даже подготовить комфортабельный автобус для поездки на родину Кулиша лучших литературных сил Херсонщины, так что им пришлось трястись по кочкам в какой-то обшарпанной колымаге.

Наконец дошло и до поэзии, и те стихи, которые Очеретяному не удалось прочесть на открытии памятка Кулишу (поскольку к микрофону прорвались чинуши от управления культуры и горисполкома, а писатели были оттеснены ими на задворки), эти самые стихи он и прочёл публике сейчас, то и дело поглядывая на часы с позолоченным браслетом, обнимавшем его запястье. Ах, как хотелось бы ему продолжить выступление и выдать на-гора еще хотя бы с дюжину своих наилучших творений! Однако же время неумолимо поджимало и следовало переходить к презентации книжки Вертемеевой, но вдруг, вместо этого, он пригласил для выступления ансамбль «Червона Рута», состоявший из десяти престарелых дам в длинных бледно-желтых платьях и одного худощавого и чрезвычайно улыбчивого баяниста. И уже когда они выводили своими замогильными голосами: Ніч яка місячна, зоряна, ясная, видно, хоч голки збирай – уже тогда только, случайно взглянув на Анну Юрьевну, Очеретяный вдруг вспомнил, что сейчас был ее выход.

А между тем Анна Юрьевна томилась в ожидании своего выступления, как пекинская утка в духовке. Более часа она нудилась в душном зале, стоически выдерживая разглагольствования маэстро и ожидая, когда же, наконец, он угомонится – а тот все пел и пел, как соловей на ветке, наслаждаясь переливами собственного голоса. Но вот его сольное выступление увенчалась вежливыми аплодисментами, и Вертемеева внутренне напряглась: сейчас её выход! Но вместо неё на авансцену плавным ручейком вытекли, как вытекают футболисты на поле, какие-то бабульки с темнолицым баянистом в хвосте (и, причем, именно одиннадцать человек!) и затянули «Ой ты, Галю, Галю молодая» и иные, им подобные, песнопения.

На бис бабушек не вызывали, и после их ухода Очеретяный хлопнул себя пальцем по лбу, развел руки в стороны, словно конферансье на арене цирка и, расплываясь в довольной улыбке, объявил:

– Совсем уже голова пустая стала! Я же проскочил презентацию «Мелодии любви!»

Он приложил обе ладони к груди, слегка поклонился Вертемеевой и сделал широкий приглашающий жест:

– Анна Юрьевна, прошу!

Вертемеева поднялась с кресла и заняла место ушедших бабулек. Очеретяный занял позицию подле неё. В нескольких скупых, до предела сжатых словах, он очертил достоинства книги (хотя сам её и не читал): похвалил обложку, нашел в стихах Вертемеевой нечто Ахмадулинское, очень лирическое, щемящее, звенящее, наполненное светом небесной любви, и брякнул еще что-то в том же роде, так, что все остались довольны. И в особенности – сам Очеретяный.

Наконец, скрипя сердце, пришлось уступить слово и автору. Анна Юрьевна начала несколько сбивчиво – выражаясь спортивным языком, перегорела до старта. Но постепенно вошла в колею, заговорила свободней и рассказала о том, как писалась ее книга и начала читать стихи… Однако же не прошло и пяти минут, как Очеретяный, бросив орлиный взгляд на часы, вскинул руку:

– Анна Юрьевна, дорогая моя, что же это вы делаете? Сейчас вы прочтете нам все свои стихотворения – и никто у вас книжку уже не купит! Давайте сохраним интригу. Кто хочет ознакомиться с поэзией Вертемеевой – деньги на бочку!

Он расплылся в самодовольной улыбке (как это он лихо ввернул: «деньги на бочку!»). И уже намеревался было вклеить еще что-нибудь в том же роде, но тут с места поднялась Валентина Леонидовна Овечкина – неотвратимая, как сама судьба – и решительно двинулась на авансцену.

Улыбка сползла с лица маэстро – его наихудшие ожидания, похоже, сбывались.

Эта женщина была особой с серым потертым лицом, уже давно перешедшая в лигу пенсионеров, что не мешало ей, однако, носить стильные джинсы и экстравагантные блузки, накладывать на лицо маски, изготовленные ею по тайным рецептам тибетских мудрецов и быть в курсе всех мировых событий – начиная от сотворения Адама и до наших дней. На шее у нее был повязан кумачовый платок, смахивающий на пионерский галстук и лихо сдвинутый набок, а зубы её были изготовлены из превосходного белого фарфора.

Несмотря на почтенный возраст, Валентина Леонидовна излучала волны неисчерпаемого оптимизма. Она любила первенствовать на всевозможных собраниях и обладала волшебной способностью просачиваться в двери самых различных инстанций, а также проповедовать, где это только возможно, о своих духовных исканиях: «нести (и это ее прямая цитата) людям свет новых учений», полученных ею от «великих учителей человечества» – Рериха, Блаватской, Кара-Мурзы, Даниила Андреева, Эммануила Сведенборга и прочих, им подобных мессий. При этом она возбуждалась чрезвычайно легко, как товарищ Троцкий на пролетарских митингах, и тогда ее руки вздымались к потолку, а глаза начинали пылать мутным пламенем, словно бы сквозь закопченное стекло керосиновой лампы.

В такие возвышенные минуты Овечкина готова любить всех до самозабвения – и весь род человеческий в целом, и своих слушателей, каждого по отдельности. Её речь лилась беспрерывным мутным потоком, как вода в сточной канаве, и она сама окрылялась ею, и наливалась мощью и становилась всё жизнерадостней и всё любвеобильней. У её же слушателей, напротив, силы начинали иссякать, как бы выкачиваемые из них каким-то невидимым насосом. На них вдруг наваливалась усталость, появлялись головные боли, и возникало ощущение какой-то пустоты, и выпотрошенным жертвам уже хотелось только лишь одного: бежать, бежать без оглядки от этой проповедницы вселенской любви и гармонии.

Иными словами, Овечкина была прямым конкурентом Очеретяному, и уж коли она выскочит на сцену…

Однако же ведь и Юрий Николаевич не лыком шит. Он, как-никак – председатель Золотых Ветрил! И он не позволит этой карге устраивать тут свои представления! Ему дела нет до того, кто ты – буддист, фашист или нудист. Хочешь проповедовать – ступай в церковь; желаешь выразить свою гражданскую позицию – иди на майдан и скачи там с кастрюлею на голове. А тут – толерантность, тихая гавань, мир поэзии, эстетики и тонких чувств, равноудаленный как от Христа, так и от Иуды.

Пока эти мысли мелькали в голове Очеретяного, Овечкина захватила место с правой руки от Вертемеевой, утвердила ноги на паркетном полу, расставив их, как матрос на палубе корвета на начала вещать:

– Анечка! Дорогая моя! Я – просто в восторге! Сражена наповал! Твоя поэзия – это свет, это солнце! Это простор! Это ветер! Это вызов серости, рутине и мещанству! В них – космическая нежность и вселенская гармония любви! Твои строфы – послание небес, которое ты уловила своим чутким сердцем…

И – пошло-поехало!

Руки Овечкиной взмывают к потолку, прикладываются к сердцу, раскидываются крестом, как бы желая заключить в свои объятия весь мир – как видимый, так и невидимый.

Но что же такое мир невидимый? И что такое небеса? Не те небеса, которые мы видим своими телесными очами – но небеса сокровенные, духовные? И что такое вселенская любовь и космический разум? Так вот, ответы на все эти вопросы Валентина Леонидовна начала искать уже с пяти лет, и на склоне лет к ней пришло, наконец, сокровенное знание, которым она готова поделиться со всем человечеством – и причем, совершенно бесплатно. Как она пришла к этим сокровенным знаниям, спросите вы? Каковы этапы ее духовного роста? О! Это вопросы отнюдь непростые, и чтобы ответить на них, ей необходимо изложить (разумеется, хотя бы бегло) краткие этапы своего духовного становления…

Понятно, Очеретяный пытается осадить миссионерку, и он постукивает пальцем по циферблату своих часов и напоминает Валентине Леонидовне, что время не резиновое, а программа – обширная. Но уж слишком долго просидела Овечкина в засаде, слишком хотелось ей выскочить из своей табакерки и теперь ее понесло.

Доктрины Рериха, Блаватской, Андреева, Сведенборга, Рама Кришны – все это было перемешано в одну кучу и вывалено на головы безропотных слушателей, так что у многих из них мозги съехали набекрень. Это лишь подзадорило проповедницу Шестого Колеса, и от Блаватской и Рериха она, легко и плавно, перекинула мостик к Кастанеде и царю Соломону. Положение становилось критическим, и Очеретяный – в очень вежливой форме, понятно, – попросил Валентину Леонидовну заткнуться. После некоторых препирательств она уступила ему, но лишь с тем непременным условием, что ей будет дозволено прочесть несколько стихов, продиктованных ей с небес светлым ангелом.

Ультиматум был принят, однако же то, что надиктовал Овечкиной ангел с небес, уже не лезло, ни в какие ворота.

…После официальной части рядовые члены студии разошлись по домам, а фигуры значительные перебрались в малый зал музея для продолжения собрания в неформальной обстановке. Были сдвинуты столы, появились закуски и выпивка. На первых ролях снова подвизался Очеретяный.

– Так пускай же наша бригантина, – вещал он, расплываясь в довольной улыбке и держа левую руку на сердце, а правую, с фужером коньку, несколько на отлёте, – под золотыми ветрилами Веры, Надежды и Любви, пройдет через все подводные рифы, все бури и невзгоды!

Он отнял руку от сердца и, продолжая лыбиться, очертил ею стол, ломившийся от выпивки и снеди:

– И все мы, собравшиеся здесь, за этой скромной трапезой, останемся верны нашему поэтическому союзу – куда бы нас ни занесла судьба!

Заработали ножи и вилки.

Следующий тост был поднят за успешную поездку мэтра в Америку, а затем – за его счастливое возращение. Потом выпили за новую книгу Вертемеевой, поздравили прозаика Ложкина и поэта Голобородько с их днями рождения – хотя один из этих них уже прошёл, а второй еще не наступил. Но поскольку правление Золотых Ветрил сочло целесообразным эти мероприятия объединить и отметить их одним махом, дабы не рассусоливать, – то и студийцы, как люди ответственные, свои усилия в этом направлении учетверили, а иные так даже и ушестерили.

Звучали спичи, декламировались сонеты, текли заумные философские диспуты, мешавшиеся с не совсем пристойными анекдотами – одним словом стоял обычный интеллигентный полупьяный треп. Наконец запели:

Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса...

Поэт Тобольцев – тщедушный, подвижный и плешивый человечек, возбужденно сияя очами, выскочил из-за стола и, даже приседая от удовольствия, начал дирижировать хором, размахивая руками:

Призрачно всё
В этом мире бушующем,
Есть только миг,
За него и держись.
Есть только миг
Между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.

После пирушки многие «инженеры человеческих душ» уже нетвердо стояли на ногах. Они высыпали из музея в промозглые сумерки осеннего вечера. Некоторые продолжали размахивать руками, трактовать о политике, поэзии, добре и зле, посмертной жизни и прочих высоких материях. Анна Юрьевна сошла со ступеней музейного крыльца, прошла несколько шагов по тротуару, и тут её настигла Овечкина. Она, словно коршун, подхватила её под локоть и возбужденно воскликнула:

– Ах! Анечка! Как хорошо, что я тебя догнала! Я так много должна тебе сказать! ­Я сегодня слушала твои стихи – и ты знаешь, они так созвучны моим мыслям, моим чувствам, моим настроениям! И я поняла, что мы с тобой стоим на одной духовной высоте! И что ты, одна лишь только ты во всей нашей студии – с твоей чуткой и возвышенной душой – способна меня понять и оценить!

Она снова завела свою пластинку. О том, как упорно искала истину, и как ей стали открываться иные миры, и как она впустила в свое сердце лучи высшего разума, и научилась прощать обиды людям. Отсюда оставался уже один шаг до набившей оскомину темы: о тайных знаниях, открытых ей великими махатмами – Блаватской и Рерихом. И, разумеется, Валентина Леонидовна сделала его.

Она принялась витийствовать о карме, переселении душ, космических циклах вселенной, и о том, что мы, земляне, стоим сейчас на пороге новой эры – Шестого Колеса.

Развивая и углубляя эту мысль, она завела речь об участившихся случаях посмертного опыта людей, переживших клиническую смерть, подкрепляя свои тезисы неоспоримыми фактами, признанными уже и учеными.

В настоящее время, пропагандировала Овечкина, появилось множество свидетельств различных лиц о потусторонней реальности, отмахнуться от которых мы уже просто не имеем права. Взять хотя бы те же астральные туннели, сквозь которые вылетают человеческие души и устремляется к блистающему свету? или сияющие шары, исполненные мира, гармонии и любви, с которыми души людей, находясь за гранью земного бытия, вступают в телепатическую связь. Перед одним капитаном, к примеру, смытым за борт волной и упавшим в море, а затем выловленным матросами, за те несколько минут, пока он находился в бессознательном состоянии, вся его жизнь словно бы прокрутилась на киноэкране во всех мельчайших подробностях. И таким случаям – несть числа. А когда реанимационные бригады пытаются воскресить своих пациентов, те выходят из своих тел и зависают над потолками, или же бродят по коридорам, пытаясь вступить в общение с докторами или родственниками. Один молодой человек, кстати сказать, рассказывал, как он, находясь в объятиях смерти, заглянул в какую-то квартиру и увидел там девушку, на которой собирался жениться. Она пила вино и флиртовала его приятелями вместо того, чтобы находиться у его одра. Вернувшись к жизни, возмущенный жених порвал с этой вертихвосткой и, таким образом, случившееся с ним несчастье обернулось для него неоценимым благом.

Подобные россказни лились из уст Овечкиной, как вода из открытого крана, который некому было закрыть. Наконец, она вернулась на исходную позицию: заговорила о самом возвышенном предмете – о себе самой.

И тут Анна Юрьевна узнала много чрезвычайно интересного.

Оказывается, духовное возрастание Овечкиной следовало разделить на три наиважнейших периода, отмеченных особыми знаками судьбы.

Этап первый – огненный. (Огонь символизирует святость, очищение от всякой скверны, торжество света и жизни над смертью и мраком, а также истину и тайное знание).

Так вот, в семнадцать лет в Овечкину ударила молния, и она пробыла в коме семнадцать часов. Тогда-то она и ощутила свою сакральную связь с космическим разумом. И, в этом же году, по воле провиденциальных сил, она познакомилась со своим будущем супругом. (Причем звали его… Валентин Леонидович!)

Второй этап – золотой. (Золото, как как пояснила Овечкина, является символом божественной благодати). И вот в тридцать четыре года, ровно через семнадцать лет после удара молнии, она упала с лестницы, ударилась темечком об пол и ее душа выскочила из ее тела, как пробка из бутылки. Тогда-то Высший Разум и показал ей ее материальную оболочку, валявшуюся на полу, точно затасканная тряпица.

Третий этап – синий. (Синий цвет символизирует Вечность, Небо и Нирвану). Начался он у нее через следующие семнадцать лет: ровно в пятьдесят один год ее сбила синяя машина. В этот раз Валентина Леонидовна вылетала к свету через астральную трубу и телепатически общалась с огненным шаром, который поведал ей о том ей, что ее миссия на этой Земле еще не завершена, и ей надлежит вернуться в свою телесную оболочку.

Таким образом, простой арифметический подсчет показывал, что следующее соприкосновение с миром иным у нее должно было состояться уже совсем скоро – а именно, в 68 лет. И, по всей видимости, это будет уже последний этап ее духовного возрастания на этой планете, после чего начнутся (Овечкина в этом нисколько не сомневалась) иные стадии ее бесконечного совершенствования в тонких астральных мирах. И тогда её мощь возрастёт настолько, что она, Валентина Леонидовна Овечкина, сможет одной лишь только силою мысли передвигать горы. И в доказательство тому она приводила следующий аргумент.

Когда её пригласили в институт Человека для обследования её биополя, у неё оказалась такая мощная энергетика, что все стрелки на приборах зашкалили, лампочки перегорели, а рамка начали вращаться с такой скоростью, словно это был пропеллер самолета. И это при том, что она находилась в своей грубой материальной оболочке! Что же произойдет, когда она сбросит её и сольётся в нирване с высшим разумом?

От всех этих речей и выпитого вина у Анны Юрьевны начала пухнуть голова. Одно лишь вселяло надежду: они подходили к улице Горького, и здесь проповедница Шестого Колеса должна была свернуть направо. Это, конечно же, не могло не радовать. Однако радость оказалась преждевременной.

– Анечка, – сказала Валентина Леонидовна просительным мяукающим голосом, когда они достигли улицы Горького, – давай зайдем ко мне на минуточку! Я тут совсем рядом живу. Я напою тебя чаем, настоящим тибетским чаем! Ты такого еще никогда не пила! – и, видя колебания Вертемеевой, потянула ее за локоть. – Пошли, пошли! Мне еще так много надо тебе сказать!

Как ни упиралась Анна Юрьевна – а все-таки Овечкина одержала верх. Вскоре они уже поднимались по полутемной деревянной лестнице в ее квартиру.

Оказавшись на крохотной площадке, Валентина Леонидовна нажала на кнопку звонка и дверь тут же отворилась. За порогом стоял Валентин Леонидович.

Нельзя сказать, чтобы он был зеркальным отражением своей жены, но что-то родственное в них явно просматривалось.

Это был как бы бледный оттиск Овечкиной – полустертый, серый и угрюмый. Был ли он мужчиной? Ответить что-либо определенное, глядя на этот «отпечаток в штанах», было не так-то просто. Ибо даже самая принадлежность супругов Овечкиных к противоположным полам была неявной, размытой.

Отворив дверь, Овечкин почтительно посторонился, пропуская женщин в коридорчик, и когда те вошли, тут же затворил ее за ними. Затем помог жене снять пальто и бережно повесил его на вешалку.

Даже и хорошо вышколенный метрдотель – и тот, пожалуй, не сумел бы проделать это с таким искусством.

– А я вот затянула Анечку к нам в гости, – защебетала Овечкина, обращаясь к мужу и принимая у Анны Юрьевны её пальто. – А ты поди-ка, дружок, завари нам тибетского чаю! Сейчас мы будем с ней пировать!

Получив распоряжение от жены, дружок удалился на кухню. Женщины стянули с себя сапожки, надели тапочки и, пока они прихорашивались у зеркала, заботливая рука дружка уже поставила на плиту чайник, а на маленький столик – две фарфоровые чашечки на блюдцах и пузатую сахарницу с орнаментом извивающихся драконов.

Когда женщины появились на кухне, Дружок стоял у стены, подобно официанту и, кажется, ожидал новых распоряжений. С желтеньких обоев на Вертемееву взирали образа каких-то типов с оловянными зенками, смахивающими на бандитов с большой дороги. Их рожи навевали чувство беспросветного мрака и уныния. Почетное место в центре этой экспозиции занимала физиономия некой угрюмой мордатой бабы с выпученными, как у лягушки глазами и производившей особо мерзкое впечатление, а вокруг нее, (как пояснила Овечкина, эта была сама Елена Блаватская) были скомпонованы махатмы шестого колеса.

Валентин Леонидович стоял под махатмами, не шевелясь – словно был одним из них. Лицо у него было сосредоточенным, с землистой ноздреватой кожей. Похоже, он был выдрессирован женой, не хуже циркового пуделя и угадывал её желания налету.

– Хорошо, Валя, можешь идти, – распорядилась Овечкина, отпуская супруга слабым манием руки. – Мы тут без тебя управимся. Нам с Анечкой надо немного поболтать.

Муж наклонил голову в знак почтительного согласия и, не проронив ни слова, удалился.

Вода в чайнике закипела. Овечкина заварила чай, поставила на стол печенье и кизиловое варенье (такого ты еще никогда в жизни не пробовала!) и женщины стали чаевничать.

Разумеется, Валентина Леонидовна в это время не молчала. Она загружала Анечку своей болтовней по полной программе – и за себя, и за своего безмолвного мужа.

– Когда я приехала в Херсон из Павлодара, – повествовала она, расточая улыбки, – я никого здесь еще не знала. – И вот сижу я однажды дома, и слышу, как кто-то читает по репродуктору стихи.

 — Ах ты, девочка чумазая,
где ты руки так измазала?
Чёрные ладошки;
на локтях — дорожки.

– Я прямо остолбенела! Откуда они их взяли? Ведь я же написала их, еще когда училась в шестом классе, и почти никому не показывала. Вдруг слышу, передают, что это – стихи Агнии Барто! Представляешь? Как они могли попасть к ней? Не представляю даже. Мистика какая-то! Чудеса! Хорошо. Взяла я тогда свою тетрадь со стихами и пошла в управление культуры. А там в то время, если ты помнишь, литературным сектором заправлял покойный Братченко Николай Иванович. Зашла я к нему в приемную, и слышу, как он говорит своему секретарю в приоткрытую дверь: «Кто там пришёл? Если это опять какой-нибудь графоман – скажи ему, что я его не приму!» Я все же вошла в кабинет, держу тетрадь со стихами у груди, и вся трясусь от страха. А он так сурово сдвинул брови, да как глянет на меня исподлобья, и говорит: «Вы кто? Графоман?» Я говорю: «Не знаю». Он нахмурился. Ладно, говорит. Давайте вашу тетрадь! Но только учтите, если вы графоман – я увижу это по первому же стихотворению, и больше читать не стану! И углубился в чтение. И читал мои стихи больше часа, не в силах оторваться, пока не дочитал всё до последней корки. А потом поднял на меня глаза и говорит: «Нет, вы не графоман! Вы – поэт от Бога!» Вам надо посещать литературную студию «Золотые Ветрила». И после этого мы с ним обсуждали мои стихи еще целых три часа.

После трех чашек тибетского чаю с кизиловым вареньем, (а цифра три – мистическая, с глубоким тайным смыслом, ибо на ней зиждется всё мироздание) Овечкина сказала:

– А сейчас я прочту тебе своё самое, самое сокровенное. Потому что только ты, одна ты из всех наших Золотых Ветрил, уже поднялась почти что вровень со мною и способна оценить мою поэзию.

Поэтесса вышла из кухни и через минуту возвратилась с общей тетрадью в руке. Она утвердила ноги на потертом линолеуме, как матрос на палубе корвета, открыла тетрадь и…

Истязание стихами длилось около полутора часов, и из дома проповедницы Анна Юрьевна вышла совершенно обессиленной – словно грузчик, целый день, разгружавший фуры с картофелем.

На другой день, уже под вечер, Валентина Леонидовна снова дала о себе знать: она позвонила Анне Юрьевне и минут сорок провисела на телефоне, декламируя те стихи, которые она не успела прочесть ей вчера, и которые она читает лишь только самым близким своим друзьям!

После этого Вертемеевой захотелось взять пистолет и застрелиться. 

Продолжение 3

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

2 комментария для “Золотые ветрила”
  1. Здравствуйте. Хорошо тут у вас, читаю одно — другое. А вот этот рассказ, думаю у него ещё будет продолжение, почему с французского перевод, что это значит?
    Валерий Побережный.

    1. Валерий, спасибо Вам на добром слове.
      Перевод с французского, потому что стихи эти написаны французским поэтом Превером на французском языке, а их перевод на русский язык сделал наш Херсонский поэт и переводчик с английского и французского языков Юрий Несин. Некоторые из его стихов Вы можете прочесть на моем сайте ПЛАНЕТА ПИСАТЕЛЕЙ: http://www.pplanet.org/user/nesin/news/
      Насчёт продолжения, то оно есть. Внизу произведения есть ссылки со станицами
      1 2 3 4
      Кликайте на них и читайте дальше.
      Доброго Вам здоровья и всего самого наилучшего,
      Николай Довгай.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *