32. Путь предателя
После того, как Толерант Леопольдович переметнулся к Гарольду Ланцепупу, его поиски женского идеала не только не прекратились, но стали даже и еще интенсивней.
С Людмилой у него не выгорело, да и, к тому же, поговаривали, что она умерла от укусов ядовитых змей взбешенного чародея. Но ведь были же и другие бабы на земле русской. И, коли не удаётся сорвать яблочко с одной ветки, отчего же не протянуть руку к другой? Вкус-то у всех одинаковый. А женитьба – как показывал богатейший семейный опыт Толерант Леопольдовича, приносила одни лишь неприятности.
Как-то раз дела привели его в селение Ясные Зори.
Село лежало на холме, и с него открывался восхитительный вид на живописные долины, меж зеленых берегов которой струилась речушка Веселая. У небольшой запруды, словно нарисованная на холсте, застыла старая мельница, и в тихой заводи безмятежно плавали утки и гуси.
Был май, во всю цвели сады, жужжали пчелы, и солнышко пригревало почти что по-летнему. Толерант Леопольдович, на гнедом коне, в алых мягких сапожках и алом же кафтане, поверх которого была надета кольчуга тончайшей работы, в сопровождении отряда целовальников, выехал на центральную площадь. Затрубили рожки, созывая поселян на сходку. Шли неохотно, кое-кого приходилось вытаскивать из хат за чубы – словно раков из нор.
Когда площадь наполнилась людом, Толерант Леопольдович сошел с коня и стал держать речь. Содержание её не отличалось особенной глубиной мысли и ясностью изложения – подобными словесами он сыпал, словно горохом, повсюду, где ему случалось вербовать разный сброд в свои отряды. Если убрать пафос, в значительной мере обусловленный тем обстоятельством, что Толерант Леопольдович был на подпитии, а также оставить в стороне некоторую разбалансировку его пьяных движений, то смысл его слов был таков.
Русь – неумытая, нищая, лапотная – веками прозябала в варварской темноте. Народ угнетали и объегоривали, как только могли, кровушку пили стаканами – и не закусывали даже. Не жизнь была – а просто мрак и тоска, хоть бери да в гроб ложись. Но вот наконец-то с просвещенного Запада подули ветра долгожданных перемен; наконец-то явился Гарольд Ланцепуп – великий и непобедимый – и освободил соколотов от ненавистного им ярма князей, принеся долгожданную свободу. И теперь неумытая, сермяжная, забитая Русь имеет просто шикарную возможность приобщиться к дружной семье европейских народов. Под эгидой Гарольда Ланцепупа, в содружестве с его верными целовальниками, на дикой земле Руссов будет установлен новый, европейский порядок. Воцарятся суровые и справедливые законы. Отныне никто не станет забивать себе головы никакими вопросами, обо всем подумает, и все обустроит великий Гарольд Ланцепуп. Не пройдёт и каких-нибудь двадцати лет, как все заживут счастливо и беспечально. А пока нужно чуток потерпеть, подтянуть пояса, поднапрячься… Ведь без труда – не вынешь рыбку из пруда, не так ли? Впрочем, уже и ныне всем желающим перейти на службу прогрессивным силам, гарантируется отменное питание, добротная одежда и щедрое жалование. Причем новобранцам не придется напрягаться, работая в поле – этим пусть занимается смерды. Им же достаточно будет только родину любить и своего повелителя.
Обо всем этом Толерант Леопольдович трезвонил с добрых полчаса. Закончив речь, он воздел руки к небесам и пафосно возгласил:
– Итак, желающие вступить в ряды целовальников – три шага вперед!
Если он ожидал, что селяне так и хлынут, опережая друг друга, записываться в ряды добровольцев – так этого не случилось: все остались стоять на своих местах.
– Ну, смелее же, братцы! Смелее! – подбадривал Толерант Леопольдович, изображая на своем гнусном лице отеческую улыбку. – Не робей! Неужто никто не желает послужить своей Родине?
Селяне поглядывали на этого клоуна с хмурой враждебностью.
«Ну, и хрен с вами, лапотники сермяжные», – сплюнул в сердцах Толерант Леопольдович, взобрался на коня и, махнув свите рукой, чтобы она следовала за ним, поскакал прочь.
В очень дурном расположении духа, выехал Толерант Леопольдович из Ясных Зорь и стал спускаться с холма к речке по разбитому шляху. Путь его пролегал мимо избы мельника Зарубы. А у Зарубы, между прочим, пять дней как отшумела свадьба с красавицей Миланой, дочерью местного пекаря.
Невеста – черноокая, статная, живая, с милыми ямочками на смуглых щеках – хоть картину с неё пиши! А и жених-то – богатырь, косая сажень в плечах, ласковый, добрый, работящий. И силища в нем заключена неимоверная! Быка кулаком может свалить!
А уж как любили друг друга Заруба и Милана (этого ведь от людского ока не укроешь) – наглядеться друг на дружку не могли…
С утра запряг лошаденку дружок ее ласковый, погрузил в телегу мешки с мукой и уехал в село – к отцу ее, пекарю. А она-то все поджидает его, да выглядывает – скоро ль вернется сердечко ее, солнышко ясное?
Чу! Топот коней.
Выглянула Милана в окошко – ба! конный отряд едет, люди ратные. Впереди, на вороном скакуне, гарцует князь в кафтане алом. А рубаха-то на нем кольчужная, и на боку меч булатный висит. Рожа темная, лихая, разбойничья…
– Эй, хозяева! Есть кто в доме?
Выступила на порог Милана, словно пава, очи потупила, поклонилась в пояс:
– Аль желаете чего, люди добрые?
– Как проехать на Холмогоры, не укажешь ли путь, дева красная?
Махнула Милана рукавом широким:
– Туда, батюшка!
– А водицы испить не найдется, госпожа хорошая?
Вошла в сени жена мельника, вынесла кружку с водицей ключевою. А этот чёрт косорылый уже соскочил с коня, у порога торчит, на нее пялится.
Принял кружку из рук ее белых, глянул в личико ей игриво, с вожделением. Подмигнул. Осушил посудину до дна, утер губы рукавом кафтана. Сощурил гримасу хитрую, двусмысленную:
– Ай, хороша водица! Свежая! Сладкая! А и хозяйка-то – яблочко наливное, спелое…
Конники загоготали, по-плутовски как-то закрякали, как будто услышали нечто забавное.
– А хозяин дома ли?
– В селе.
– Что ж он оставил тебя одну-то, такую голубушку?
Ничего не ответила Милана. Стоит, очи потупив.
– А в горницу отчего меня не зовешь, черноокая? – пожирая молодую женщину плотоядными очами и уже мысленно раздевая ее, игриво просюсюкал Толерант Леопольдович. – Нехорошо, чай, гостя на пороге держать?
Молчит жена мельника, очи к земле прикованы, лицо затвердело, как камень. Обернулся Толерант Леопольдович к своим шакалам, подмигнул им и, с гадкою усмешкою, молвит:
– Побудьте-ка пока тут, робяты. А мне с этой красоткой нужно кое о чем потолковать, – он подмигнул им по-воровски, перекосив рожу набок. – И чтоб никто нам не мешал. Ясно?
Ухватил жену мельника за руку и потянул за собой в горницу. За их спинами грянул наглый гогот.
– Ну, что же ты так оробела, красавица? – затянув Милану в дом, загнусавил Толерант Леопольдович. – Ай, не съем тебя. Потешимся малость – а потом, погляди, я тебе гривну дам!
И он, с мерзкой улыбкой на резиновых губах, показал ей монету.
Отскочила Милана от этого черта окаянного, сжала кулачки у груди, яро сверкнула очами:
– Не подходи!
– Ой-ёй! Да что ж мы такие строгие-то, а? Ну, ну, красавица моя, не будь такой суровой. Вот, смотри-ка, я тебе еще колечко подарю придачу, – он поднял руку, повертел колечко. – Ну, не противься же, будь со мной полюбезней… Дай коснуться твоих сахарных уст, сладенькая моя…
Толерант Леопольдович опустил колечко в карман и шагнул к Милане. Он не заметил даже, как в её руке появился нож. А она возьми – да и полосони им его по груди! Хорошо, кольчуга оказалась добрая, выдержала.
– Ах ты, сука! – обретая дар речи, ругнулся Толерант Леопольдович. – Ну, не желаешь по-доброму – так я тебя силой возьму!
Он ударил ее кулаком в висок, и жена мельника рухнула на пол, словно подкошенная.
– Ну, вот, давно бы так! – прорычал Толерант Леопольдович и начал распускать штаны. – А то недотрогу из себя корчит!
Он разодрал на ней сарафан и сделал с ней всё, что хотел. А она при этом и не шелохнулась даже. С чего бы это? Он припал ухом к ее молочной груди. Ба! Не дышит! Голова набок завалилась, волосы разметались вокруг застывшего лица. Он поцеловал ее в шею – теплая еще… Осторожно повернул голову… С левого виска струилась кровь, темные волосы вокруг раны стали бурыми. На полу натекла лужица крови. Обо что же это она так неудачно тюкнулась, интересно знать? Он прикоснулся пальцами ее окровавленных волос, посмотрел на них, понюхал для чего-то, поморщился, обтер руку о ее разорванный сарафан… Пожалуй, больше ему тут делать нечего.
Ускакали целовальники из Ясных Зорь – как в воду канули. А через три дня объявился Толерант Леопольдович в Киеве, во дворце колдуна. Вошел в тронный зал с опаской, поджав хвост, словно собака, укравшая кусок мяса.
Но не о том печалилась душа его, что он убил и, уже мертвую, снасильничал жену мельника – и имени её даже не узнал. Ни об иных делах своих богомерзких он не тревожился. А боялся он того, как бы колдун не проведал о его тайных сношениях с големом Кимберли.
Он-то, понятное дело, во время мятежа не высовывался, выжидал, в какую сторону качнется чаша весов… И вроде бы нигде не засветился… Но ведь у волшебника повсюду глаза и уши… Да к тому же еще и чаша волшебная… А, кроме того – эта чертова ведьма Гайтана. Словно тень, пришитая за хозяином, бродит, ни одно важное дело без ее участия не решается. Такую власть возымела над хозяином: и тайная канцелярия его, и кабинет министров – все в одном лице.
Как-то раз попытался он было к ней подкатиться – так она его так отбрила… С тех пор – зарекся.
А, с другой стороны, стал бы патрон столько времени тянуть, если бы у него было что-то конкретное против него? Ведь прошло, считай, уже целых два месяца после той заварухи на майдане. Если бы шеф заподозрил его в двойной игре – не сносить бы ему головы, давно бы уже торчала на городской стене, вместе с головами других мятежников.
Но как ни старался Толерант Леопольдович приободрить себя такими мыслями, а на душе было муторно. Эх, кабы знать, что у хозяина на уме!
Униженно кланяясь, он подступил к царскому трону, на котором восседал Гарольд Ланцепуп и с умилением припал к хозяйским сапогам сухими воспалёнными устами. Он не смел поднять головы, и все осыпал да осыпал сапоги поцелуями, пока, наконец, его не пнули в морду:
– Ну, довольно уже, чёрт косорылый. Вставай, докладывай.
И все-таки, вопреки приказу хозяина, Толерант Леопольдович остался стоять на коленях. Так было как-то сподручнее, надежнее, привычней.
Он разогнул спину и воздел длани к своему повелителю. Голосом, дрожащим от полноты верноподданнических чувств, старый лис возгласил:
– О, владыка неба и земли, Потрясатель вселенной! Да не окончатся вовеки твои счастливые дни! Да погибнут все твои недруги лютой смертью! Знай, что я, твой худой и убогий холоп Толерашка, не ел, не пил, не спал, а денно и нощно объезжал всю землю русскую, радея о твоем благе и, по твоему мудрому повелению, набирая повсюду рекрутов в ряды твоего воинства. И вот, о великий государь, мой царь и мой любимый повелитель, я набрал триста отборных молодцев (тут, конечно, пришлось малость приврать, не без этого) и теперь они проходят боевую выучку, готовясь по первому же твоему слову выполнить любое твое повеление.
Старый распутник не столько краешком глаза, сколько кожей щеки ощутил сбоку от себя черную тень Гайтаны – но посмотреть в ее сторону не решался.
– А что слышно в народе? – осведомился Гарольд Ланцепуп. – Небось, ропщет?
– О, владыка! – завилял прожженный плут. – Ты ведаешь все тайны вселенной, и тебе, конечно, известно о том, что народ постоянно чем-нибудь недоволен, словно сварливая баба. Чернь глупа и не понимает своей же выгоды. Ей только дай послабление – и она тут же учинит воровство. Без кнута и крепкой узды русский народ жить не может.
Кажется, он все правильно сказал, решил про себя Толерант Леопольдович. И русский народ обгадил, и обосновал важность целовальников. А, значит, и свою собственную значимость.
– И, ничего такого, – колдун пошевелил сизыми пальцами, – не случилось?
– Нет. Ничего, достойного твоего внимания, о мой великий повелитель, – пролепетал, заикаясь от волнения, предатель.
– И ты уверен в этом? – хозяин вонзил в него кинжальный взгляд.
– Да, – чуть слышно выдохнул насильник.
– Хорошо, – скрипуче произнес колдун. – Я доволен тобой… Ступай.
Толерант Леопольдович припал к сапогам хозяина и стал расцеловывать их с таким упоением, с каким даже никакую женщину никогда не ласкал.
Его ткнули в рожу:
– Ну, довольно… пшёл… Собака.
Осчастливленный тем, что сподобился хозяйского пинка, холуй встал и, отвешивая поклоны, попятился к двери. Когда он удалился, волшебник сошел с трона и махнул пальцем Гайтане, чтобы та следовала за ним. Они сели в кресла у витражного окна.
– Ну, что скажешь? – спросил колдун.
Гайтана недовольно передернула плечами:
– Не понимаю, чего ты с ним нянчишься… От него же смердит.
– И что с того?
– А ты не знаешь? – сказала ведунья, саркастически покачивая головой. – Ведь это же трус и предатель. Не понимаю, какую игру ты затеял… Отчего не снес ему башку сразу после майдана, прекрасно видя, что он был заодно с Кимберли? Чего ты выжидаешь? Пока он снюхается с Котяном?
– Ну, ну, продолжай, – улыбнулся колдун.
Ему нравилось следить за ходом ее мыслей.
– Открой глаза, да пошире, – рассерженно сказала Гайтана. – Похоже, ты совсем ослеп. Перед тобой – самонадеянный болван, изменник и бабник. Он предавал уже не раз. Держать при себе такую падаль – чистое безумие. Он воткнет тебе нож в спину – и глазом не мигнет, как только ему представиться для этого удобный случай. А если ты рассчитываешь на его благодарность – забудь и думать об этом. Что это такое – ему неведомо.
Улыбка Гарольда Ланцепупа стала еще шире:
– Так, так…
– Не вижу поводов для веселья! – сварливо сказала Гайтана. – Ты уже получил от него все, что мог. Он привел к тебе горстку изменников, из которых ты сколотил костяк своих целовальников. Он собрал всю нечисть с земли русской, и теперь под его началом сосредоточены довольно значительные силы. Смотри, он уже начал раздуваться от спеси, расправлять крылышки и даже подумывать о том, а не клюнуть ли тебя в задницу? Не стоит искушать судьбу, и давать слишком много власти в одни руки. Тем белее – такому упырю, как этот. По-моему, самое время подрезать ему крылья, пока он не взлетел чересчур высоко. Гляди, выкормишь змею на свою погибель!
– Ну вот, началось! Опять ты за свое, – с видом доброго дедушки, произнес колдун. – И сколько можно талдычить одно и то же?
– А ты, похоже, совсем уже всякий страх потерял. Смотри, с огнём играешь!
Такие беседы для колдуна – сущий бальзам на душу. Ведь он был – и это не гипербола – один во всей вселенной! Ему был просто необходим кто-то, с кем он мог бы поговорить без обиняков, сверить свои мысли – и чтобы этот кто-то не гнулся, не лебезил, не ползал перед ним на брюхе…
– Так, значит, ты считаешь, что этот пёс уже свое отслужил, и теперь его следует заменить новым?
– Да. Я так считаю. И очень удивлена тем, что ты этого ещё не сделал.
Колдун почесал шею. Помолчал. Потом изрек:
– Ничего… Ты – женщина. Тебе не дано подняться на уровень высокой политики. В этом все дело.
– Угу, – сказала Гайтана. – Только гляди, как бы тебе не свалиться с облаков на землю.
Неожиданно колдун подмигнул Гайтане и улыбнулся:
– Ничего. Авось не свалимся, а?
– Я вижу, ты опять что-то замыслил? – поинтересовалась Гайтана. – Опять какой-нибудь хитрый план?
Колдун с хитринкой прищурил левое око.
– И что на этот раз?
– Видишь ли… – сказал чародей, ерзая в кресле, ибо его одолевала чесотка, – видишь ли, Гайтана… насадить козла на кол – для этого большого ума не надо. А вот сделать так, чтобы этот козел сослужил тебе службу и после своей смерти – для этого, согласись, надо иметь кое-что в голове.
Ведунья удивленно посмотрела на волшебника:
– И какая же может быть польза от этого дохлого козла? Разве собакам на растерзание кинуть?
– А не скажи! Для того, чтобы управлять таким народом, как руссы, мало опоганить их святыни и стереть у них историческую память. Надо еще, на место издревле чтимых героев, возвести своих, новых!
Гайтана усмехнулась:
– То есть, этого шелудивого пса?
– Вот именно! Именно этого шелудивого пса!
– Эк, хватил… – скептически усмехнулась Гайтана. – Да из него такой же герой, как из меня – Февронья.
– Вот в том-то и всё великолепие замысла! – зашипел колдун. – В том-то и вся изюминка! Заставить киевлян… да что там киевлян! Заставить весь русский народ поклоняться самому отъявленному негодяю, поддонку и мерзавцу! Принудить его почитать эту вонючую кучу дерьма! А? Это ли – не красота игры? Ха-ха-ха! Оцени!
– Так, значит, вот для чего ты берег этого говнюка… – раздумчиво сказала Гайтана.
– Да! И пылинки с него сдувал! Чтобы ни одна к нему не пристала! Вот потому-то он никоим образом не должен быть причастен к майдану. Ни-ни! Его удел – пасть геройской смертью за счастье и свободу своего народа! Его лик должен сиять, как солнце. Понимаешь? Мы похороним его со всеми почестями! О нем легенды слагать будут, песни петь, улицы его именем называть. А ты – на кол посадить… Фи…
Гайтана почесала нос:
– А кто же выпишет ему подорожную к бабе Яге?
Колдун опять заерзал в кресле, поскреб шею:
– А что, разве у него не осталось никаких врагов на земле Русской, и никто не хочет свести с счеты с этой канальей? Да у этой кучи дерьма должно быть полно врагов.
– Ты прав, – сказала Гайтана, – желающих поквитаться с этим говнюком – пруд пруди. Он нагадил очень многим…
– Но только учти, – предупредил её чародей, – это должен быть человек со стороны, не имеющий к нам никакого касательства.
Ведунья нахмурила брови.
– Есть у меня на примете один такой. Как раз для такого дела…
– Кто он?
– Мельник Заруба. Он женился неделю назад на одной девушке и был влюблен неё, как мальчишка. А третьего дня этот пес изнасиловал ее, причем уже мертвую – ибо живая она ему не давалась. А Заруба, похоже, не из тех молодцов, кто спускает такое. Если, понятно, ему растолковать, что да как.
– Вот ты и займись этим. Понятно?
– А кто заменит говнюка? – поинтересовалась Гайтана, с особым аппетитом смакуя последнее слово. Как видно, оно ей очень понравилось – емкое, меткое и с ног до головы характеризующее князя Толерант Леопольдовича.
– Пока не знаю. Но только это должен быть человек из народа, из самой его гущи. Понимаешь? Не князь, не боярин, а именно свой, простой и понятный, как секира.
Прошло четыре дня. Толерант Леопольдович бражничал в своем киевском доме на замковой горе, и не подозревая даже о том, что в кремле уже практически все готово к его погребению. До мелочей был продуман обряд его похорон, составлены надгробные речи, утвержден список говорунов – отшлифовывались последние детали под режиссурой хозяина.
В сумерках к воротам его дома подкатила телега с дубовым гробом, запряженная парой вороных. К утру должны были подтянуться и профессиональные плакальщицы. (Им было сказано, что на этот раз надобно расстараться, выложиться по высшему разряду – однако и игра стоила свеч!)
Между тем говнюк пировал.
Он сидел за столом, уставленным обильными яствами и горячительными напитками в том самом доме, где когда-то пытался сосватать Людмилу, ибо после падения Киева, не будь дураком, хапнул дом воеводы (с позволения колдуна, разумеется).
На душе было мерзко – хоть в гроб ложись, и мозг упорно сверлила давнишняя мысль: Эх, ма! Бросить бы все к чертям собачьим – да и перескочить к Котяну! Сколько можно ходить по краю пропасти да лизать хозяйские сапоги?
А у Котяна он в великой чести будет – не то, что здесь! Как никак, а ведь ОН брат самого князя Киевского – не какая-то там захудалая сошка! И явится к нему не с пустыми руками, но дружиной лихих молодцов, которых он с таким тщанием собирал по всей земле русской!
А дабы крепче скрепить братский союз с козлобородым – жениться на одной из его дочерей и, таким образом, породниться с ним, плавал в радужных мечтаниях князь Тмутараканский. Они, впрочем, не красавицы – плосколицые да косоглазые. Ну, да плевать, с них не картины писать… Для утех баб сочных, ядреных, на земле русской на его век хватит…
И не знал Толерант Леопольдович, что ему уже не доведётся никогда наслаждаться ни одной женщиной в этом мире – ни половецкой, ни русской…
С давних времён в одной из стен этого дома было проделано окошко размером с голову человека. Затворялось оно снаружи искусно сделанной заслонкой и совершенно сливалась со стеной, так что обнаружить его было непросто. И пока Толерант Леопольдович витал в облаках, рисуя, в своем воображении себя зятем хана Котяна, кто-то невидимый, находящийся за стеной, наложил стрелу на тетиву лука, и ее наконечник выглянул из окна. Стрела засвистела в воздухе, вонзилась в грудь говнюка и пришпилила его к спинке кресла – как паука.
Так окончился путь этого Иуды.