1. 10. 200* г.
Вчера возвращался с дружеской поэтической вечеринки, глядел спьяну на звезды, и вот какая мысль залетела в мою голову!
Это насколько же это я опередил свое время и свою эпоху, братцы! Просто оторопь берет! Насколько же я чувствую, провижу дальше, тоньше и ярче всех остальных! Но кто же может это оценить – вот в чем вопрос?
Впрочем, ведь это и неудивительно, что мы, когорта избранных, плеяда гениев, и вообще духовные титаны человечества, не поняты современниками. Нас могут оценить лишь потомки, нам нужна многовековая перспектива. Ведь жил же в безвестности Рубенс! Был неведом широким массам и Вильям Шекспир… Да вот и я – кому нынче известен?
О, Млечный путь! Млечный путь! Величественное, потрясающее зрелище! Некоторых звезд уже, возможно, давным-давно нет – а они все тянут к нам свои лучи из космической бездны через тысячелетия и безмерные пространства.
Не так ли светят через века своим потомкам Шекспир, Данте, Пушкин и я? Не суждено ли и мне сиять в этом созвездии великих блистательной звездой, и даже затмить своим сиянием того же Шекспира, Данте и Пушкина?
Как знать, как знать…
4. 10. 200* г.
На днях раскрылся еще одной своей яркой индивидуальной гранью – выступил уже не только как самобытный поэт и прозаик, но и как непревзойденный публицист! И, кстати сказать, недурно это у меня получилось! Я прямо в глаза им это так и высказал – всем этим бездарям, что собрались на свое заседание по поводу издания их очередного альманаха «Алые паруса». Боже, какая серость! Какая убогость мысли! Понятно, если бы среди авторов был я – это явилось бы украшением всего сборника. И уж как бы я засиял в нем! Как засверкал бы всеми гранями своего самобытного ярчайшего таланта!
6. 10. 200* г.
Вчера ходил по городу и присматривал себе место для памятника.
Понятно, наш народ – ужасный дикарь и сармат: ставит памятники своим гениям лишь посмертно. Нет, чтобы взять, да поставить уже при жизни – куда там! Живешь-живешь – и никто тебя не замечает. Только строят козни и досаждают. А как канешь в лету – так сразу спохватятся. Батюшки-светы! Ведь среди нас жил гений! Ведь он же ходил по этим мостовым, дышал одним с нами воздухом! И давай гоняться за его дневниковыми записями, исследовать всевозможные периоды его жизни! Вот тут-то эти мои записи и пригодятся!
10. 10. 200*г.
Позвонила вчера вечером одна поэтесса, а трубку – возьми и подними жена. Тебя, говорит, спрашивают. Ну, толковали мы малость с поэтессой. Она читала мне свои новые стихи, испрашивала моего мнения о них, которое она очень высоко ценит. Я, разумеется, дал ей несколько дельных рекомендаций и, уже где-то в первом часу ночи окончил разговор. И вот, не успел я положить трубку, как жена мне:
– Кто это был?
И причем таким агрессивным, таким недовольным тоном! А я – весь еще под впечатлением от нашей высокодуховной поэтической беседы – и отвечаю ей:
– Изабелла Изабор.
– Какой еще такой забор?
– Поэтесса,– растолковываю жене. – Изабелла Изабор.
Спокойно ей так, взвешенно отвечаю. А она мне:
– Ну, так и что с того, что Изабор? Нормальные люди, пусть они даже и поэтессы, не звонят к женатым мужчинам за полночь. И не висят на телефоне по три часа. А если у них и хватает наглости звонить в столь поздний час – то они хотя бы представляются.
Ну, что тут скажешь? Как говориться, комментарии излишни! Мало того, что у моей жены нет этого чувства прекрасного, этой поэтической тонкости, душевного такта, столь необходимого супруге гения – так она еще и на скандал нарывается!
Объясняю ей, как глубоко она не права.
Во-первых, Изабелла позвонила мне не за полночь – а до полуночи, а точнее, в половине двенадцатого. А это – разница. И позвонила она мне единственно потому, что написала стихотворение: «Люблю тебя, мой друг печальный», и ей захотелось его мне прочесть. Не мог же я, как человек тонкий и благовоспитанный, сдержать ее душевный порыв? Естественно, не мог. Да и «висела-то она на телефоне» вовсе не три часа – а лишь один час и двадцать пять минут. Я специально время засек! Так что тут тоже явное преувеличение. Теперь насчет того, что нормальные люди, когда звонят кому-то по телефону – то обязательно представляются. Чушь! И вот доказательство. Я, когда звоню кому-нибудь – то никогда не представляюсь. А зачем? В нашей среде это не принято. «Здоров, старик!» «Привет, подруга!» – и все дела. И что же это теперь выходит, что и я ненормальный?
А она мне в ответ:
– Выходит, что так.
Ну, я, братцы мои, тоже за словом в карман не полез – не на таковского напала!
– Что ж,– говорю я своей супруге.– Пожалуй, ты и права. Если за норму считать серость, убогость мысли и пошлые рамки мещанских приличий, а отклонением от нормы – поэтическую гениальность и тонкие душевные порывы, то я, действительно, ненормальный! А ты – вполне здорова.
И что же она мне ответила? Усмехнулась так желчно, и говорит:
– Ты лучше бы кран в ванной починил, гений! Уже вторую неделю вода капает.
Каково?! На часах – почти два часа ночи, а ей кран в ванной чинить загорелось! И при чем тут вообще кран, когда речь идет о литературе, о высоком искусстве! Вот в этом-то кране, как в капле воды, и отражена вся приземленность моей жены!
12. 10. 200* г.
Муха – большая и назойливая – с жужжанием влетела в открытую форточку. Я долго гонялся за ней с полотенцем, предварительно сдвинув на окне тюль и раздвинув портьеры, чтобы в окно вливалось как можно больше света и, надеясь при этом, что глупая муха полетит на него и усядется на оконное стекло. Тут-то я и прихлопну ее. Опыт в этом деле у меня уже имелся немалый. А потому я предусмотрительно убрал с подоконника чашку с недопитым кофе, рюмку с выпитым коньяком, будильник, подсвечник, подставку для карандашей, настольное зеркальце, кварцевую лампу, гипсовую статуэтку обнаженной античной девушки, вокруг которой кольцами извивалась змея, дырокол и еще кое-какую дребедень. Прошлой осенью я этого не сделал. Помнится, тогда, кроме всякой всячины, на подоконнике стояла еще и фарфоровая ваза – свадебный подарок тещи. И я, схватив подвернувшуюся мне под руку малиновую блузку жены, погнался за такой же вот наглой противной мухой, а она преспокойно уселась на оконное стекло. Я, как последний болван, ударил по мухе блузкой. Муха, разумеется, увернулось, а оконное стекло разбилось вдребезги. Вместе с вазой, слетевшей на пол. Муха же, взмыв вверх, уселась на дверной наличник и с ехидством стала наблюдать за тем, как я, стоя на коленях, собираю осколки. Во всем этом, разумеется, была повинна моя глупая жена. И надо же было ей додуматься положить в кармашек блузки связку ключей! А затем еще и бросить ее, как приманку, на диване. Как будто ей и невдомек было, что специально для ключей на свете существуют женские сумочки, а для одежды выдуманы платяные шкафы! Но попробуй доказать что-нибудь женщине! Я, конечно, попытался потом объяснить ей, с присущим мне тактом и выдержкой, как она была неправа. Но где вы видели женщину, способную признать свою неправоту? Женщины, скажу я вам, вообще начисто лишены самокритичности. Да и оригинальности мышления тоже. Вот взять, чтоб далеко не ходить, хотя бы и мою жену. Целый год после этого случая она по сто раз на дню талдычила мне одно тоже: мол, застекли окно – и баста! А это, согласитесь, кого хочешь, может достать. И так она допекла меня этим треклятым стеклом – хоть волком вой! И это в то самое время, когда в мире происходят такие важные события! Украина сбивает российский самолет, Америка бомбит Югославию, а я работаю над своей новой поэмой «Любовь и под парусами»!
P. S.
А вот еще один пример женской логики.
Недавно жена заявила мне, будто бы в нашем доме, нет мужчины. А кто же я, позвольте узнать? Это уже даже и не смешно. Как же это мужчины нет, когда у меня в паспорте, в графе пол, написано русским языком по белому – мужской. Ну, а если я не мужчина, то кто же? Женщина?
13.10.200*г.
Вчера все-таки присмотрел неплохое местечко. Это на Суворовской, как раз перед парком Ленина. Там и многолюдно, и дома такие импозантные – но место, блин, уже занято: стоит Суворов! Потом сходил в сквер за драмтеатром – а там влез Потемкин. И когда он так лихо успел? Ведь недавно же еще площадь пустовала! И что же мне теперь прикажете делать? Стоять где-нибудь на задворках?! Все лучшие места порасхватали! И вот какая мне тогда запала мысль. В самом Ленинском парке сидели некогда на скамеечке бронзовый Ленин и бронзовый Сталин, тот, что Иосиф Виссарионович. Причем Сталин, как верный соратник Ильича, подстелил на скамейку свою шинель – так оба вождя пролетарской революции на сталинской шинели и сидели. А потом, когда Сталина развенчали, приехали темной ноченькой какие-то молодцы – да Сталина от Ленина и откололи, вместе с куском шинели. Пришел народ наутро в парк – ба! а Ленин-то сидит уже один, без товарища Сталина! И по сию пору еще даже сидит на обломке сталинской шинели – считай, лет семьдесят прошло, как он там восседает. Так вот, я и думаю: Ленина тоже пора скинуть. Посидел, брат ты мой, – и будет, нечего рассиживаться, пора и честь знать.
14.14.200*г.
Что общего между мной, Достоевским и Львом Николаевичем Толстым? Что нас объединяет? И в чем наше различие? Думал об этом весь вечер, и вот к каким выводам пришел.
Во-первых, борода! И у меня, и у Льва Толстого, и у Достоевского наличествует борода! Затем – глаза. Минут десять рассматривал себя в зеркало, и что же обнаружил? У меня такой же острый, пронзительный и все подмечающий взгляд, как и у Достоевского, и Толстого – взгляд большого мастера художественного слова.
А что нас различает? Опять-таки борода! У Толстого и Достоевского бороды длинные, окладистые, а у меня – веером торчит.
10.15.200*г.
Ходил на телевидение. Предложил им, чтобы сделали обо мне фильм или же, на худой случай, взяли интервью. Но там отказались. Почему?
Плетут интриги! Специально замалчивают, что в нашем городе живет гений!
12.18.200* г.
Был в газете. Подкинул им идейку – нарисовать, в серии очерков, мой литературный портрет. Не клюнули!
10.10.2507 г.
Кольцо сжимается. Чувствую, хотят со свету сжить!
Факты? Ладно, возьмем одни лишь только голые факты. Пушкина и Лермонтова – застрелили? Застрелили! Есенина и Маяковского довели до самоубийства? Довели. А Рубцов? Его, как я узнал совсем недавно, задушила собственная жена! Иными словами, прослеживается четкая тенденция – над всеми гениальными поэтами тяготеет некий злой рок. И вот вопрос: откуда ждать удара мне? От жены? От завистников? От ФСБ?
P.S.
Слава Богу, что моя жена не пишет стихов! А то бы она меня непременно задушила! Как Рубцова!
14. 15. 2012 г.
Вчера заметил слежку.
Шагаю себе по улице, погруженный в свои думы, а за мной какой-то мужик увязался. Вроде бы как по своим делам идет. И даже в мою сторону не глядит. А вид – подозрительный!
14. 14. 2012 г.
Увидел еще одного странного субъекта. Иду это я с поэтом Тюлькиным по Абрикосовой, толкую с ним о высоком предназначении поэта. Двигаемся не спеша, наслаждаясь прекрасной погодой и высокодуховной беседой. Вдруг обгонят нас какой-то тип в кепке. Поравнялся с нами – и зырк на меня одним глазом. И дальше поскакал!
Я Тюлькину и говорю:
– Ты ничего не заметил?
А он в ответ:
– Нет, ничего. А что?
Я говорю:
– Да вот тот тип, что нас только что обогнал – как-то он косо на меня глянул!
– Ну, мало ли,– говорит Тюлькин. – Глянул и глянул. Тебе-то что?
– Э, нет! – отвечаю ему, помахивая пальцем. – Неспроста это! Ой, не спроста! Замышляет что-то.
И весь день у меня потом этот странный прохожий из головы не выходил.
17. 17. 1897 г.
Заперся дома, третий день никуда не выхожу. Жена стала очень подозрительна. Ходит по дому как тень, словно в доме покойник лежит. Спрашивает, как мое самочувствие, не хочу ли чего-нибудь поесть… С чего бы это вдруг забота такая? Может быть, отравить хочет? Сговорилась с тем типом, что меня давеча на Абрикосовой обогнал, и теперь хочет на тот свет спровадить! А потом продать за границу все мое литературное наследие. Там за мои рукописи миллионы отвалят. А воспоминания, мемуары? Хе-хе! Это же бесценное достояние для наших потомков! И ведь все это может уплыть к черту на кулички!
Как подумаешь обо всем этом – аж оторопь берет!
21. 30. 20087 г.
Спрятал рукописи в печку. Сейчас у нас паровое отопление – а раньше было печное, и в моей комнате сохранилась груба. Тайник, конечно, не бог весть какой. Но… авось не допрут!
Теперь я понял весь их расклад! Тот тип с Абрикосовой, видать, уже давно охотится за моими рукописями и, параллельно, крутит шашни с мой женой! Потому-то она вокруг меня и вытанцовывает! А после моей кончины передаст мое литературное наследие своему хахалю. Тот издаст все под своим именем и, таким образом, войдет в историю мировой классики. Толькин тоже непрост. Очень непрост. Не с ними ли он заодно?
Прерываю свои записи: пришла машина с красным крестом, и из нее к нам в дом направляются какие-то люди в белых халатах. Скорее всего, работники спецслужб, переодетые санитарами.
Пока не пришли, спрячу-ка я эти записи в печку.