Глава вторая
Рассказ солдата
Весь день он скрывался в одной из лощин, выжидая, пока стемнеет. Когда же стало смеркаться, он прокрался обратно в сарай и тихонько постучал по бидону:
– Служивый! Ты здесь?
За его спиной послышался шорох. Рыцарь стремительно обернулся, обнажая меч.
– Тсс! Это я, – раздался негромкий голос из завалов инвентаря, и вслед за тем оттуда выполз солдат.
– Ты мечом-то шибко не маши! – предостерег он Конфеткина. – А то мне, ненароком, ещё ус отрубишь.
Рыцарь вложил меч в ножны. Солдат встал на ноги, отряхнулся и протянул рыцарю руку:
– Ну, што, давай знакомиться, что ли? Иван.
– Витя, – сказал светлый воин, пожимая крепкую, шершавую ладонь Ивана.
– А по фамилии как будешь?
– Конфеткин.
Служивый окинул его улыбчивым взглядом:
– Что ж, фамилия добрая… И откуда ты только такой взялся, браток?
– Какой такой?
Солдат почесал затылок:
– А я знаю? Чудной какой-то… Ну, да откуда б ты ни был – а все одно спасибочки. Ослобонил меня от этой проклятущей бабы.
– А как же ты к ней угодил?
Иван усмехнулся:
– Долго рассказывать.
От его плечистой, кряжистой фигуры веяло богатырской силой. Простоватое, широкоскулое лицо Ивана вызывало у Конфеткина симпатию. Глаза светились юмором и добротой. Несмотря на кажущуюся грубоватость, он вызывал к себе доверие – такой не выдаст!
– Ну, так и что, что долго? – сказал Конфеткин. – Время у нас есть – великаны улягутся спать еще не скоро. Выйти отсюда мы все равно пока не можем. Да и делать нам нечего. Так что, коль есть охота, расскажи мне, как ты очутился в этих местах. Авось вместе и надумаем, как быть дальше.
– Ладно, – сказал Иван. – Ты, как я погляжу, парень свойский, смекалистый. Слушай, да мотай на ус. Узнаешь, какие дивные дела творятся на белом свете!
Похоже, он тоже с первого взгляда признал в Конфеткине своего.
Среди всевозможного хлама валялось несколько колод. Солдат кивнул на одну из них:
– Сидай. В ногах правды нет.
Они уселись на обрубки бревен и заговорили вполголоса – так, чтобы их, не дай Бог, не услышали великаны.
– В брюхе урчит, как у скаженной собаки, – посетовал Иван. – Может, сперва перекусим чего?
– Да чего же мы перекусим-то?
Иван хитро подмигнул Конфеткину и, со словами: «Есть тут у меня одна заначка!» опустил руку в карман мундира. Он вынул оттуда сверток и развернул его. В нем оказалась краюха хлеба. Солдат преломил хлеб и протянул добрый кус своему товарищу:
– Держи.
Хлеб был черствый, давнишний – видать, служивый берег его на крайний случай. Тьма сгустилась, и теперь они сидели почти в полной темноте.
– Слыхал про такое местечко: Ясные зори?
– Не-а, – сказал Конфеткин, с аппетитом уминая черствый хлеб.
– Так вот, я с тех краев. Село у нас богатое, зажиточное. Есть в нашем краю всё – и пшеница, и гречка, и просо, и всяческая живность. И даже мёд! А посреди селения растет чудо-яблоня.
– Да ну! – сказал светлый рыцарь с едва заметной иронией. – И чем же это она такая чудесная?
– А вот тем и чудесная, – произнес Иван строгим тоном. – Ствол у нее такой, что не обхватишь и вдесятером. А ветви выше облаков растут! И яблоки-то на ней не простые! Как съешь яблочко – так никакая хворь тебя и не возьмет, и будешь ты во всех своих делах удачлив.
– И ты те яблоки ел?
– А то!
– И как же ты тогда в ошейник к великанам угодил? – сказал Конфеткин. – А говоришь – удачлив!
– Ай, не скажи! – возразил ему солдат. – Ты-то меня ослобонил?
– Ослобонил.
– Во! Видишь! В краю титанов, у самого, не к ночи будь сказано, чёрта на куличках – а таки нашелся добрый молодец, выручил меня из беды! Выходит, удача улыбнулась мне. И, значит, не даром я ел волшебные яблочки!
С его словами трудно было не согласиться. Похоже, Иван не унывал ни при каких обстоятельствах. Он был не из тех, кто носится со своими бедами, как курица с яйцом.
– А что? Пожалуй, ты и прав, – сказал Конфета.
– Ага! Так слушай дальше. Яблоки на этом дереве такие – что и описать их тебе невозможно, так и тают во рту! И чем выше они растут – тем вкуснее. А уж аромат какой от них стоит – за версту слышно! И что самое чудное: если человек какой глуп или, положим, выжига какой-нибудь, то, отведав этих самых яблочек, тотчас становится разумным, и тут же отрекается от всякого своего зла и всякой лжи. И, сказывают, кто постоянно эти яблоки ест, тот обретает такую силу и познание всех тайн небесных, что даже и вообразить себе невозможно. И живет он себе поживает, как у Бога за пазухой, да добрым людям помогает во всех их благих начинаниях и защищает от всяческой нечисти. И не подумай, брат ты мой, что эти яблоки нужно покупать! Куда там! Приходи, бери задаром – была бы твоя воля!
– И что, берут?
– А то! Хотя, конечно, – негде правды деть – есть и такие, что всё им недосуг! То, вишь, погода плохая стоит, то дела по хозяйству не отпускают, или неможется там, или же просто лень идти. А как припечет, да как прищучит беда какая – так и побегут к яблоне, в любую непогоду, позабыв все свои дела и свою лень. И начинают тогда умолять: «Ах, яблонька, милая, помоги мне, век тебя помнить буду!» А как дело-то на поправку пошло – так многие тут же и забудут про чудо-яблоню. Вот так-то, брат ты мой…
Солдат помолчал, размышляя о чём-то своем, несказанном, и светлый рыцарь почувствовал, что он как будто даже и дышат с ним одинаково; и что и думают, и чувствуют они тоже сходно. И уже в самом молчании Ивана была заключена некая притягательная сила – так, кажется, и сидел бы с ним на этой колоде целую вечность.
– Ай, есть и такие, что отродясь и в рот не брали этих яблок, – нарушил тишину Иван. – Дрянной народец, доложу я тебе, сударь ты мой – злобный, коварный. Спит и видит, как бы сделать пакость добрым людям. Но эти, правда, уже за канавой живут.
– Какой канавкой?
– Э! Есть такая канавка, – солдат пошевелился, устраиваясь на колоде поудобней. – Вот послушай. Сказывают старые люди, что яблоню посадил еще наш предок, Горисвет. И с той поры все село у нас Горисветы. В какую хату не зайди – ты кто? Горисвет! Да. Так вот, праотец-то наш – вечная память ему! – и посадил это чудо-дерево, а вокруг него и провел борозду. И с той поры стали люди селиться внутри очерченного бороздой круга. И уж так повелось, что кто более разумен да беззлобен – тот ближе к яблоне селился. А тот, кто меньше разумом наделен – уже за ними. И так – аж до самой канавы. А за канавкой – уже другой народец пошел, другое племя, не из наших. Всё Бирюки, да Лизоблюдовы, да Чернобаевы, да Лиходеевы – тьфу ты, пропасть! Чур, им!
– И что, они к вам за канавку не ходят?
– Иной раз захаживают. А некоторые – так даже пробуют селиться. Да только вот не приживаются никак. Других они корней, другой породы, понимаешь? И – как не прикидываются путными людьми – а все одно, глядишь, натуру-то свою шакалью и проявят. Иль украдут что-нибудь где, или же порчу соседу из зависти наведут. Ну, громада их тогда опять за канавку-то и вытурит.
Рыцарь задумался.
– А вот эта яблоня-то…
– Ну?
– Она ведь для всех плодоносит?
– А то! И никогда, брат ты мой, её урожай не оскудевает. Приходи к ней в любой час, поклонись в пояс – и принимай с зеленых ветвей заветные яблочки. А коль сам дотянуться не в силах – так на то добры молодцы есть. Во всякое время на её ветвях сидят, да в котомки чудо-плоды собирают, а потом, кому следует, их на веревках и опускают. А иные уж так пообвыкли на её ветвях обретаться, что уже вниз и слазить не хотят – так мило им там да сладостно. Живут себе, поживают, словно птицы небесные, и ни о чем не тужат. А самые рьяные-то – так те и до самой верхушки добираются, а потом за облака уходят. И, сказывают старики, сияют они оттуда добрым людям, как будто живые солнца.
– Ну, а коли так, – в простоте своего сердца промолвил Конфеткин, – так отчего бы всем этим Лиходеевым да Бирюкам не отведать волшебных яблочек? И не стать добрыми людьми?
– А противны они им. Яблоню нашу они тридесятой стороной обходят, чураются ее, как черт ладана. Им, вишь, подавай что-нибудь вонючее, гадкое – такое, на что доброму человеку и взглянуть тошно. А наипаче они обожают дурь-траву.
– Дурь-траву? А это что такое?
– Ой-ёй! Да ты, паря, как я погляжу, уж, не с луны ли свалился? Ужель и впрямь ничего не слыхивал об этом проклятущем зелье?
– Не-а.
– Ну, и везет же людям! Так слушай. К западу от наших краев, коли все время шагать на заход солнца, лежат страна Бастардов. Гиблые места, доложу я тебе! Всякая мерзость, всяческое лихо плывет к нам оттуда. Уж и не поймешь, что за народец мерзопакостный там обитает? На иного глянешь: как будто и в штанах ходит, и папиросу шмалит так, что аж дым из ушей валит, а приглядишься – баба! А другой, слышь, напялит на себя платье поцветастей, морду размалюет почем зря, и плывет, задницей туда-сюда вертит. Фу-ты, ну-ты, подумаешь, и что это за фифочка такая нарисовалась? Очи протрешь. Батюшки-светы! Да это ж мужик!
– Гей, что ли?
– Уж и не знаю, как их там кличут – может, гей, а может, и брадобрей. Да только сволочной народец: наглый, ленивый, заносчивый. Родительских заветов не чтит, обычаев древних не соблюдает. Вот землю-то и прогневили… И теперь не родит она им ни пшеницы, ни ржи, и никаких плодов добрых не приносит – все у них там одна волчья ягода, да дурь-трава, да гриб поганка, с чертополохом и перекати-полем. И места всё глухие, негожие. Сколько народу уж там сгинуло – пропасть!
За сараем послышался шорох. Возможно, коты? Солдат замер, прислушиваясь к ночным звукам. Конфеткин тоже напряг слух. Но вскоре шорохи прекратились.
– И названия-то у них всё бедовые, не нашенские, так что даже гадко и вымолвить, – снова повел речь солдат, понизив голос. – Череп-гора! Чёртов глаз! Остров мертвяков! Тьфу ты, пакость! Вот в этих-то треклятых местах больше всего этой дурь-травы и растет. Ягодка у нее, знаешь, такая красная, как кровь. Съешь ее – и тут же очумеешь. А листья бурые, вонючие. И вот разведут эти байстрюки костер, побросают в него листьев, рассядутся вокруг и вдыхают дым. А как надышатся до одури – то являются им всяческие видения. И тут уж эти вражьи дети совсем ум свой теряют. И давай скандалить, драться или же дела непотребные учинять, у всех на виду, словно скот какой.
Иван задумчиво помолчал. Ничто не нарушало тишины подземного города.
– И уж сколько веков эти глюкоманы окаянные хотят нашу красу-яблоню извести! – заговорил он снова после некоторой паузы. – Чтобы уж и саму память о ней искоренить из памяти людской! Никак она им, вишь, покоя не дает.
У сарая послышались чьи-то шаги. Беглецы замерли. Неизвестный приблизился к двери, постоял немного и отошел прочь.
– Фу ты, дьявол! И кого это носит среди ночи? – тихо проворчал солдат.
Он помолчал немного, потом продолжил:
– Вот потому-то мы и защищаем нашу яблоню от всякой нечисти. И уж не раз давали этим басурманам от ворот поворот. На то мы, ратные люди, и поставлены. И вот собрался однажды на нас ворог тучей грозною. И замыслил он, уже в который раз, нашу свет-яблоню извести. И выступили мы в поход против орды этой поганой. Трое суток шли полки наши по землям Бастардов, средь лесов дремучих, пока не вышли к Проклятой Реке. А русло-то у этой реки высохшее, все покрытое галькой, хотя когда-то видала она и лучшие времена – поила своей водой и Землю, и всяческую живность. А берега у нее – ой крутые! А на берегах – курганы стоят, словно уснувшие часовые. Вот князь наш, Всеволод Олегович, выставил на курганах дозорных, а сам с дружиной спустился на дно Проклятой Реки. И прошли мы по сухому руслу аж до Мертвого Острова, к самому распадку, что Чёртовым Глазом зовется, да и стали там лагерем, потому как дальше идти уже было нельзя.
– Почему это?
– А потому, паря, что лихие места там, бедовые. Налево пойдешь – и встанет перед тобой лиловый туман, густой, словно кисель. И будет он стоять до той поры, аж пока в него не войдет последний воин. А как скроется он в колдовском мареве – туман-то и рассеется… Ан дружинников-то и нет! Словно корова их языком слизала. А направо пойдешь – посыплются тебе на голову огненные головешки, и земля задрожит и станет проваливаться под ногами; и вокруг будет стоять дикий хохот да вой… А уж дальше-то, к западу, за Проклятой Рекой, лежит Долина Железного Дракона, а по ней проложены полозья чёрные, и по этим-то полозьям ползает дракон. А глаза у него белые, светящиеся, и из головы валит дым густой. И везет это чудо-юдо дивное в своем чреве мертвяков гнусных к Череп-Горе; а в горе-то прорыта нора длинная, и в нору эту и утаскивает Дракон всякую нечисть. Так-то вот…
– Ну, а дальше-то что было? – спросил Конфеткин. – Стали вы лагерем у Чёртового глаза? И?
– Так вот я ж тебе и толкую. Стоим мы у распадка окаянного, что глазом чёртовым зовется, да вражью рать поджидаем. Потому как, да будет тебе ведомо, в нашу землю ей и прийти больше не откуда – только лишь через это самое место клятое. Три дня да три ночи простояли мы на дне реки. Когда слышим: шум какой-то, словно река бурная бежит, да о камни гранитные бьется. Думаем, что за напасть такая? Вдруг… Ай люли, малина красная! Несутся на нас лавиною, со свистом да гиканьем, огибая Мертвый Остров – кто на ишаках, кто на козлах да на котах полосатых, да на свиньях, хрюкающих – басурмане поганые, аж земля под ними трясется. А в руках-то у них все арканы длинные, да сети крепкие; ай и сабли у них кривые да вострые, а рожи-то всё чумазые. Мы от изумления и рты разинули. Тут князь наш, Всеволод Олегович, как зыкнет:
– Ну, чего зенки вылупили, орлы-соколики?! Ай, басурман не видывали? Не посрамим славы дедовой, братушки! Костьми поляжем – а не пропустим поганых на землю отчую!
И кинулись мы в бой.
Сеча, доложу я тебе, была лютая. Многие из наших в том бою полегло. А и я в аркан к супостату угодил, и утянул он меня аж за Чертов Глаз, на самый Остров Мертвых. Очнулся я средь ночи. Глядь: луна неживая в небе висит, и какая-то она не нашенская, а как бы оранжевая. И так тяжко, так муторно у меня на душе стало – этого и передать тебе невозможно. Вот точно в самое сердце лучи ее мертвые капают. А и небо, знаешь, такое зловещее, да недоброе – чую, к беде это, лиху быть. Сами-то небеса, брат, холодные да серые, как сталь, а по нему черные перья облаков повсюду разбросаны. И лежу я, братишка, то ли на плато каком-то, то ли камне гладком – и сам в толк не возьму. Когда – батюшки-светы! – летят ко мне твари крылатые. Руки, лица у них как у людей, а крылья – словно у черных воронов. Подлетели ко мне, под локти цап-царап – и понесли за реку. И несли они меня по небу, под мертвой луной, над лесами дремучими, да горами темными да долами. И увидел я внизу под собою долину Железного Змия; и прилетели мы, брат ты мой, к самой Череп-Горе. А на горе той стоят демоны в плащах черных, да с капюшонами, а вместо голов у них черепа железные, и в руке-то у каждого по копью острому. А и нашего брата там было немало. Вот поставили меня твари пернатые на гору лысую, да и надели на шею колоду дубовую. И приковали они меня к колоде такого же, как и я, горемыки. И стоял наш брат Православный на той горе-горе цепями скованный, под чужой оранжевой луной. А твари крылатые носили все новых да новых пленников. А как настал час утренний – погнали нас бесы по ту сторону горы. И шли мы с горы той по тропам тайным, пока не пришли в ущелье глубокое. И обступили нас там басурмане дивные. Ростом все мал-мала меньше, а головы-то рогатые, ровно у козлов каких али баранов, а рожи всё злые, да бородатые. У одного, глядишь, одна башка на плечах сидит, а у другого – и целых две имеется. А на поясах все кинжалы висят. Руки, ноги нам лапают, словно девкам каким, да все по-своему что-то лопочут. И стали демоны с Лысой Горы менять нас на всякие камушки. Я, и еще двое ребятушек, попали к одному чертяке о двух головах, по прозвищу Олдык-Булдык. И погнал нас этот самый Олдык-Булдык со своей бражкой в пещеру темную. А в пещере той – лаз секретный прорыт был, да такой, что в него добрый человек едва и протиснется. И пришлось нам, паря, ползти под землю по этой норе чертовой, словно червям каким. Вот ползли мы, ползли – да и заползли в подземелье обширное. А в нем – туман кровавый стоит, словно в печи огненной, а в тумане том басурман – видимо-невидимо! Окружили они нас со всех сторон, галдят, рожи корчат, щипают… вот потешились они над нами всласть, да и отвели в острог каменный, к другим таким же горемыкам… Так-то, Витек, и попал я в полон к этим выродкам рогатым…
Могучая грудь Ивана всколыхнулась от шумного вздоха:
– Да-а… – произнес он. – Нагляделся я там всякого… Много повидал, да наслышался о делах всяких чудных. Так что если рассказывать тебе обо всем – пожалуй, и ночи не хватит…
Он задумчиво понурил голову.
Чем больше Иван рассказывал о своих мытарствах, тем большую симпатию он вызывал у Конфеткина. Ему ужасно нравилось, как Иван выговаривал слова: с расстановкой, неторопливым, басовитым голосом – знал цену словам, не бросал их на ветер. Было в его завораживающей простонародной речи какое-то неповторимое очарование.
– А что ж это там за подземелья такие? Вроде как катакомбы, или как?
– Куда там катакомбам! Целый мир у них там под землей схоронен! А обитает в нем всякая нечисть рогатая. Живут в пещерах каменных, вот как мы с тобой в горницах, да по переходам подземным шастают, точно по улицам. Но живут скверно, не дружно живут. Мы же у них там заместо скота рабочего. Кто покрепче да поздоровей будет, тех они камень рубить определяют – ходы прокладывать, пещеры выдалбливать, да редкие камешки добывать. А кто похлипче вышел – тех по хозяйственной части ставят, чтоб, значит, прислуживали они им.
– А сами-то чем занимаются?
– А сами все больше разбоем промышляют, да зелье дурное пьют.
– И где же они разбойничают, Ваня?
– А где придется. Случается, что меж собою распри учиняют. Но чаще в других мирах бедокурят.
– В каких мирах?
– А в тех, что к ним примыкают. То внизу нашалят, то наверх вылазки сделают.
– А наверху что?
– А! Так, всякая шантрапа собрана… У них там все болота ядовитые, да леса дремучие. А под болотами да чащобами вертепы устроены. И в вертепах тех дурное зелье прямо из-под камней бьет. И стекается оно в подземные реки да озера. Вот на их-то берегах притоны бесовские и раскиданы. Приходи к такому озеру али к реке, да, коль душа твоя мерзости жаждет, и черпай из него дурь окаянную хоть кружкой, хоть котелком. Ан нет – так ложись ничком на берег, и лакай эту гадость поганую, пока хрюкать не начнешь. И у каждого такого кабака подземного свой особый хозяин имеется. В реках сивушных – водяные зеленые плавают, а в озерах – змеи о трех головах сидят. Вот в эти-то притоны черти рогатые через специальные скважины и поднимаются, да пьяниц к себе и утаскивают.
– Зачем?
– А так, потехи ради. Вроде как заместо шутов они потом у них. А заодно и дурным зельем разживаются.
– А внизу что?
Иван пошевелился, помолчал в темноте.
– А ты не знаешь?
– Не-а.
– Чудно это… – задумчиво молвил Иван.
– Почему?
– Да уж должон бы знать, коли тут со мною сидишь.
– С чего бы это?
– А с того, паря, что мы сейчас в этом самом мире и находимся. В мире титанов, то есть. Или, по-ихнему, на уровне Зет.
– Да, ну? – Конфеткин недоверчиво улыбнулся.
– Э! Да ты, как я погляжу, и впрямь с луны свалился! Ужель не ведаешь, что мир Титанов лежит под обителью рогатых чертей?
Конфеткин обескураженно почесал за ухом. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем он проронил:
– Ты это что, серьезно, Ваня?
– Да уж куда серьезней.
Конфеткин пожевал губами, обмозговывая информацию.
– И что же это получается? Что мы с тобой сейчас сидим под землей?
– А то.
Светлый воин, как бы разгоняя наваждение, помотал головой:
– Не понимаю!
– Чего?
– А как же этот город? И небо? А солнце, тучи? А море? А водопад? И что – все это под толщей земли? Да может ли такое быть?
– Как видишь.
Рыцарь выпятил нижнюю губу. Его чело прорезала задумчивая складка.
– Ну, хорошо… допустим. Ладно! Положим, мы с тобой действительно находимся под землей. А что под нами? Тоже, может быть, скажешь, другие миры есть?
– А то!
– И что же там? – Конфета потыкал пальцем вниз, совершенно упустив из виду, что Иван не может увидеть этого в темноте.
– Точно не ведаю. Да только сказывают люди прозорливые, что под нами расходятся книзу глубокие трещины. И как попадет, положим, какой страдалец в этакую трещину – то и будет ползти, да ползти в неё головою вперед, пока не застрянет – лишь, может быть, одна башка только и будет из нее наружу торчать.
– Наружу – это куда?
– В другой мир, куда ж еще?
– А там что?
– Э! Там, мил друг, реки огненные текут. И низвергаются они в моря из расплавленного железа. И как выскользнет, какой бедняга из такой трещины – так и нырнет прямиком в бурлящий поток. Так что, коль по улицам ходить будешь – смотри внимательней под ноги. А то, как сиганешь в люк какой – и поминай, как звали.
Конфеткин на миг вообразил себе эту картину, и его пробрала дрожь.
– А ниже, под этими реками огненными, тоже миры имеются?
– А то, как же. И, как сказывают люди ведающие, тянутся они аж до самого центра Земли. Да только каковы они, не всем раскрывают, в секрете держат.
– Так. Хорошо. Допустим, – пробормотал Конфеткин, сосредоточенно покусывая палец. – Ну, а рогатые карлики? Им что надобно на уровне Зет?
– Как что? А харч? Выпивку-то они себе наверху добывают. А пропитание тырят уже здесь, внизу. Своего-то у них ничего нету. Лишь камни голые, и все. Вот великаны и охотятся на них, словно коты на мышей. А как наловят, сколько им требуется – то и устраивают бои в цирках. И тогда эти рогачи режутся промеж собой на кинжалах.
– А великаны делают на них свои ставки, не так ли?
– Ну, это уж, как водится.
– А скажи-ка мне, Ваня… скажи-ка мне ещё вот о чем, – промолвил Конфеткин, потирая пальцами свой девственно чистый лоб, – вот эти чертяки рогатые – они что, местные, или как?
– Не, залетные.
– А раньше где проживали?
– За Череп-горой. А как пробил их час – так и прибыли сюда в Железном Змие.
– А они что, и всегда были такими – махонькими, да с рогами?
– Нет. Это они уж тут рогами обзавелись.
– А те, что в подземных трещинах блуждают? Они каковы из себя будут?
– А эти, значит, уже как бы полулюди-получерви. Но больше с червями сходство имеют.
– А почему так?
– Да потому, мил друг, что дюже пронырливый народ был – такой, что по чужим головам и к черту в пазуху пролезет.
– А карлики?
– О! Эти были князьями великими! Да только все больше распри кровавые учиняли, а о своем народе не пеклись. Вот теперь под землей и лютуют.
– Хорошо, а Титаны? – допытывался Конфеткин.
– Эти уже тутошние. Правда, в старину тоже за Череп-Горой обитали, но переселились сюда еще с незапамятных времен. И теперь о своей древней прародине ничего не помнят.
– А ты-то откуда всё это знаешь, Ваня?
Солдат задумчиво почесал свою щетинистую щеку.
– А кое-что люди бывалые сказывали, кое-то что и сам на своем веку повидал… Но, в основном, потому, что чудо-яблоки ел.
– Ясно, – кивнул Конфеткин. – А как же все эти несчастные существа находят пути в назначенные им миры?
– А тянут они их к себе, словно как бы магнитом. Ежели, положим, ты за горою разбойничал али лихоимствовал – то тебя к своим же, к лиходеям и влечет. А коль пройдоха – к пройдохам манит. И где бы этакий прохвост не объявился – всё одно к своей яме придет, как свинья к своему корыту. И потому бродят эти нелюди по преисподним мирам до тех пор, пока не вольются в свое сообщество. А уж там они – как рыба в воде. А ежели ты чужак, не из своих будешь – то мимо их ямы пройдешь, и не заметишь её.
– Понятно, Ваня. Понятно. А скажи, долго ль ты в плену у этих рогачей был?
– Да как сказать… кажись, уж тыщу лет прошло – до того там время тошно тянется. Дома-то у меня, браток, жена-краса осталась, Варвара ненаглядная. Да дочки малые – Маришка и Одарочка, да сын Ивасик. Ну, и друзья-приятели, конешно. А уж о яблоньке-то нашей сердешной и говорить нечего! И вот как начнешь вспоминать обо всем этом в застенках каменных, да среди бесов рогатых – то, брат ты мой, такая тут тоска-печаль тебя возьмет…
– И что же ты, сбежал от них?
– Ага. Убёг.
– А как?
Солдат пошевелился на колоде.
– А вот послушай… Вызывает меня как-то к себе Олдык-Булдык. А дело-то уж после работы было, я и размечтался: шас, думаю, похлебаю баланды их бисовой – да и на нары. Штоб, значит, хоть во сне забыться, не видеть этих рож окаянных да нор их каменных. А тут – на тебе, здрасьте! Вваливаются к нам в острог его псы рогатые, да и уводят меня с собой.
Ну, явились мы, значит, к этому выродку двуглавому. Гляжу, Олдык-Булдык в кресле расселся, в своем тереме подземном, и сам с собой в карты играет. А тут и Жердина, шут его штатный, в своем дурацком колпаке с бубенцами стоит, да головой потолок подпирает. И, вижу, хозяин его уже наклюкался аж под самую завязку. А надобно тебе знать, паря, что одну голову у этого черта окаянного Олдык звали, а другую – Булдык. И вот как начнут эти головы играть в карты, или же в кости – то и давай браниться, на чем свет стоит. Уцепятся за что-нибудь – и ни в жисть друг дружке не уступят. Иной раз чуть не до драки дойдет. Да только с кем биться-то? Туловище ведь у них одно на двоих.
В общем, не успел я порог переступить – Олдык на меня зырк по-волчьи, и говорит второй башке:
– Ну, што? Моя правда была?
Булдык взглянул на меня искоса, и отвечает:
– Нет, моя! Это она у него за сегодняшний день отросла. А вчера её еще не было.
Думаю, об чем это они? (а я к тому времени их тарабарское наречие уже маленько кумекать стал.) Вот Олдык и говорит:
– И как же она могла за день вырасти? Ты што, дурак?
– Сам дурак, – отвечает Булдык. – И мать твоя была дурой. А отец – так вообче полный балбес. А ты – их точная копия.
– А ты? – усмехается Олдык. – Не на одних ли плечах со мной сидишь? Глянь-ка лучше на себя, ублюдок!
– Нет, – отвечает ему на это Булдык. – Я – не из таковских буду! Мой род аж от самых Рюмковичей идет. А ты, холоп, ко мне примазался.
Тут Олдык по столу кулаком как грохнет:
– Как так – примазался? Какой я тебе, блин-клин, холоп?!
А Булдык другим кулаком по столу – хрясь:
– Холоп и есть! Худого рода!
И пошло-поехало. Беда, и только! Бранятся меж собой – аж пена из ртов летит. Никак не разберут, чей род у них древней, да кто краше рожей вышел. А уж об том, что оба красавцы писанные – и толковать нечего. Носы у обоих крючками, как у сов ночных, зенки круглые, зеленые – во мраке так и сверкают. А бороды веником торчат, бери хоть сейчас горницу подметай; а и головы, как мячи, гладкие, а на них рога ветвятся. Ну, и Жердина – парень хоть куда: длинный, пучеглазый, и зеленый, как жаба, словно его только что подцепили сачком из пруда. И выряжен, черт знает во что – кафтан не кафтан, штаны не штаны, а так, лохмотья какие-то из лоскутов, как у петрушки. Ну, спорили, спорили головы – наконец Олдык и говорит:
– А скажи-ка нам, Жердина – ты человек благоразумный и нейтральный – на чьей стороне правда будет? На моей – иль на его? Могла ль у этого чужеземца борода за один день аж до самого пупа вырасти?
– Да только гляди, урод безрогий, коли не по-моему вякнешь, – предупреждает Булдык, – не сносить тебе башки.
Жердина подумал-подумал, и отвечает им так:
– Милостивые господа, Ваши сиятельства и Ваши высокие превосходительства. Вопрос, конешно, поставлен вами очень интересный… Да только его так, с кондачка, не решить. Тут следует с научных позиций походить.
– Ты нам головы-то не дури, – отвечают головы. – Толком говори. С каких ещё таких научных позиций?
– А вот с каких, – заявляет им шут. – Необходимо провести научный эксперимент.
– Что за эксперимент? – интересуется Олдык-Булдык. – Говори яснее, тварь болотная. А то мы и с двумя головами уторопать не можем, что за дичь ты несешь.
– А остричь ему бороду, – поясняет Жердина свою мысль. – И каждый день замеры производить, на строго научной основе. А показания – в специальный журнал заносить. Вот и увидим потом, на сколько у него борода за день выросла, за неделю, за месяц. А затем, на основании этих показаний, специальный график вычертим, в виде диаграммы – и тогда сразу всё станет ясно. А так, без научного эксперимента, невозможно дать точный ответ.
Призадумались головы.
– Ты смотри! – говорит Олдык. – А ведь и верно говорит, мошенник! Одной головой – а как лихо кумекает! Мы бы и вдвоем до такого не домикитили!
Почесал Булдык за ухом, да и согласился:
– Да. Это он верно сказал. Проведем научный эксперимент, и все сомнения рассеются.
– А для чистоты эксперимента, – вставляет Жердина с важной рожей, – надо его в возчики перевести. А то в каменоломнях дюже темно, можно и ошибиться в замерах. А так я буду каждый день на карниз приходить и там, на свету, ему бороду линейкой измерять.
– У барбосов нет вопросов, – отвечают головы. – Давай, валяй, Жердина. А о результатах докладывай нам ежедневно.
На том и порешили. Дали мне ножницы, остриг я бороду, и отвели меня обратно в темницу. Вот так дурацкая выходка шута и переменила всю мою дальнейшую судьбу…
Иван примолк на какое-то время, воскрешая в своей памяти все перипетии этой удивительной истории.
– Ну, а потом-то что? – поторопил его Конфеткин.
– А я ж и говорю. Поставили меня эти твари рогатые камень катать, – продолжил Иван. – До этого-то я рубил его в каменоломнях. А теперь, значит, уже возчиком стал. И начал я с этого времени помышлять о побеге.
Иван помолчал, вспоминая былое. Затем продолжал:
– В каменоломнях-то что? Привели тебя рогачи, дали кайло – и вперед, во славу красных карликов! Выполнишь норму – дадут тебе пайку баланды. А нет – так и околевай, как собака. Куда ж тут сбежишь? А возчики – так те камень в нижний мир отвозят. Вот скатят они тачки по центральному стволу аж до самого карниза, что нависает над скалой, как крысиная нора – и давай сбрасывать оттуда каменюки. А потом идут вверх порожняком, за следующей ходкой. И так туда-сюда и мотаются. А по краям центрального ствола боковые ответвления расходятся. Некоторые бездействуют – так те решетками забраны, а в которые камень провозят, охрана стоит. Разведал я все это досконально, как меня в возчики-то определили, и стал думу думать. Ну, хорошо, размышляю, прорвусь я через охрану их бисову, или же решетку каким-то чудом взломаю и проникну в тоннель. А дальше-то что? Все равно без карты в этих лабиринтах заплутаешь, и либо сгинешь без вести, либо опять-таки к этим же выродкам рогатым и угодишь. А в нижний мир спускаться тоже нет резона. Моя-то страна наверху, за Череп-горой. Чего ж мне ещё дальше-то под землю лезть? А и захотел бы – то, как это сделать? Высота там, доложу я тебе, такая, что с карниза и глянуть вниз страшно. В общем, и так я думал, и эдак думку гадал… Гляжу, уж борода опять до самой груди отросла – а на ум ничего путного не приходит. И затосковал я, Витек, по отчизне своей милой так, что и выразить тебе этого невозможно. И вот пришел как-то я с работы в острог, прислонил головушку свою бедовую к холодной каменюке и в мыслях своих восклицаю:
– Яблонька наша ясная, свет наш несказанный и надежда! Спаси и помилуй меня, горемычного, вызволи из плена басурманского, подыми из застенков каменных к свету вышнему!
И слова, знаешь, словно сами собой из сердца изливаются, а по щекам-то слезы горючие текут. И словно сердце они мне омывают, смывают всю скорбь-печаль. И таким я чувствую себя мальчиком махоньким да беззащитным в этом мире окаянном… И, вроде бы, и слов много не поистратил – а только чую, доходит моя мольба до яблоньки, слышит она меня, родимая! И так посветлело у меня на душе. И, в думах о яблоне-заступнице нашей, да об отчизне милой и лег я на нары. Смежил веки, стал засыпать, но не успел в сон погрузиться – глядь, стоит в моей темнице дева прекрасная! Стан стройный, величавый, лицо белое да ясное – такой красы, что и высказать невозможно. А на голове-то корона сверкает, как солнце рассветное, а за плечами коса золотая висит. А платье на ней длинное, белоснежное, как бы все из лепестков цветущей яблони. И такой свет мягкий да ласковый, такая любовь и нежность неизреченная от неё исходят… Уж и не знаю, браток, как тебе все это и передать. И вот смотрю, приближается ко мне царица небесная. Села на краешек нар, да и обняла меня, словно матушка родимая своего сыночка бедового да непутевого. И как бы окутала она меня всего собой, своей любовью несказанной, и растворился я в ней, а она – во мне. И стали мы уже одно существо, одна душа. И говорит мне прекрасная дева:
– Как тебе тут, Ванечка?
– Ох, плохо, – отвечаю я ей. – Уж мочи моей больше нету терпеть.
И, знаешь, говорю-то не губами, а прямо сердцем. И без утайки говорю, потому как губами, браток, и солгать возможно, а сердцем-то уже никак нельзя, сердце никогда не соврет.
– Ну, потерпи еще малость, Ванечка, родимый, – утешает меня дева. – Потерпи маленько, милый. Мы тебя все очень, очень любим. Недолго тебе еще осталось мыкаться в этом краю. Вот найдете медвежонка – и придет конец бедам твоим.
Какого ещё медвежонка, думаю? Хотел спросить у нее, ай не успел – стала она растворяться, словно пар легкий. И вижу, опять я один на нарах лежу, а царевны-то милой и нет… Да только свет от её прихода чудного в душе остался, и заснул я в ту ночь тихим, благодатным сном. А на утро явились в острог стражники рогатые, и давай сквернословием, да речами своими мерзкими воздух колебать. А я ни рож их мерзопакостных, ни словечек похабных и не замечаю – до того у меня светло да празднично на душе. И уж сам не пойму, как так случилось, что первым я свою тачку камнем в тот раз нагрузил, да и покатил побыстрее к карнизу. А караульные-то приотстали – да и куда им спешить: все одно с норы той крысиной ещё никто не сбегал, так что службу свою они несли спустя рукава. Вот, выкатил я тачку на уступ, глядь – а на нем лоза виноградная прямо из камня растет. А конец-то – в пропасть свисает. И как она за ночь прямо в скале выросла? Чудеса, и только! Ну, да я рассусоливать не стал – тачку в пропасть кувырк, хвать за лозу, и полез вниз с горы той бисовой. Лез, лез – гляжу, уже ниже облаков спустился, и земля подо мною видна. Голову задрал – ай люли, малина красная! В тучах – просвет, словно как бы оконце чистое. А в оконце, на уступе каменном, фигурки крохотные секирами машут, лозу волшебную рубают. Ну, думаю, до земли-то лететь далече – и заскользил по лозе, аж руки горят. Когда – фьють! – сорвался с кончика лозы, лечу вниз камнем! И – шмяк во что-то мягкое, податливое. На колени привстал, головой верчу… Батюшки-светы! Я – в ладонях у великана! Это он, выходит, меня на лету поймал. Вот к груди своей меня поднес, да и разглядывает, словно зверушку какую. Поглядел, поглядел, губами почмокал, да в котомку и сунул. Вот так-то, паря, и угодил я в страну Титанов, на уровень Зет.
Он вздохнул, помолчал…
– И, знаешь, я теперь и сам уж всему этому и верю, и не верю… Вот, словно как бы и не со мной всё это происходило, а с каким-то совсем другим человеком. Да и было ли вообще? Вот так вот иной раз подумаю… Не сон ли это?
– Ясное дело, сон! – сказал Конфеткин и с шутливой улыбкой толкнул солдата локтем в бок. – Это я тебя во сне толкаю, Ваня! Как? Больно? Я – твой сон.
Солдат усмехнулся:
– Да понимаю я, что мы с тобой – в подлинном мире. А только, согласись, чудной он какой-то. – Иван пошевелил пальцами, пытаясь подобрать нужные слова. – Какой-то грубый, ненашенский…
– Ничего, прорвемся, – сказал Конфета. – Ты лучше скажи, что это за Уровень Зет такой, в котором мы с тобою очутились?
– Так это мир Титанов…
– Ну, это я уже и сам понял. А кто они такие? Местные, что ль?
– Нет. Слыхивал я от сведущих людей, что Титаны – это дети спускавшихся некогда с небес к земным женщинам богов, и что раньше это было очень надменное и могущественное племя. И во все дни своей жизни они творили одно лишь только зло. И тогда Бог разгневался на их нечестивый образ жизни и согнал их с лика Земли и заключил сюда, в этот подземный мир. И отнял Он у них память об их истории и об их былом могуществе, и теперь великаны уже и сами не ведают, кто они есть в этом мире и откуда пришли.
Конфеткин взволнованно вскочил с колоды.
– Да как же это? – воскликнул он, забыв об осторожности. – Как эти существа могут жить, не помня своих предков и преданий старины?
После пребывания в волшебной амфоре, это казалось ему самым чудовищным наказанием из всех, какие только можно было изобрести на свете. Ведь даже красные карлики и эти пьяные олухи с верхних слоев хранили память о том, кем они были когда-то. И, следовательно, для них еще сохранялось возможность что-то изменить в своем житие-бытие. В какой-то далекой перспективе они могли осознать всю глубину своего падения и раскаяться. Но для Титанов такая возможность была утрачена навсегда.
– А так и живут… – молвил Иван. – Ребятишками-то они еще сохраняют смутные воспоминания о том, что некогда были почти богами. Им хочется что-то делать: петь, танцевать, рисовать, выдумывать небывалые истории… Каким-то непостижимым образом они догадываются, что существуют иные миры. Но с возрастом всё это уходит, и дети всё больше становятся похожими на своих угрюмых родителей. И наступает час, когда они, подобно неким бездушным призракам, отправляются на остров Морро, в свой последний путь.
– А что это за остров? – спросил Конфеткин.
Он вновь уселся на обрубок бревна. Солдат сдвинул плечами:
– Да всякое толкуют… Поговаривают, будто бы он лежит на море-океяне, да только где – не ведает никто.
– А почему?
– Так ведь он же блуждает по морю! То в одном месте объявится, то в другом. Поди, сыщи его! И ходит молва, будто обитают на этом волшебном острове Черные Странницы из Бездн Мрака.
Конфеткин так и замер в темноте. Затем, стараясь не выдать своего волнения, спросил:
– А какие они из себя?
– Ну, как тебе сказать… – Иван развел руки. – Вроде таких тонких летающих кругов.
– Из чёрной плоти?
– Да.
– А по ней ещё змеиный рисунок идёт?
– А ты-то, откуда знаешь? – удивился Иван.
– Да уж знаю… Эх, Ваня, Ваня, из-за одной такой странницы ночи я и попал в этот мир!
Продолжение 30. Звуки неведомой трубы