Чт. Мар 28th, 2024

Был вечер, я мыла на кухне посуду, а мои драгоценные мужчины уже заняли места в креслах, приготовившись к просмотру очередного американского боевика. Пока же по телевизору крутили рекламные ролики, и им при­ходи­лось терпеть восторженные возгласы, типа: «Сникерс!» – «Твикс!» – «И толстый, толстый слой шоколада!»

Когда я, наконец, управилась с мытьем посуды и вошла в комнату, реклама закончилась и ее сменила заставка: «Встреча с кандидатом в народ­ные депутаты Вовком С.М.»

– Ты только посмотри на этих барбосов,– сказал муж, кривя губы в усмешке. – Пятнадцать минут они проморочили нам головы своей дурацкой рекламой, а теперь здрасьте: решили показать якогось Вовка!

Едва он произнес эту фразу, как на экране появился и сам Вовк. И я сразу же узнала его.

Давно это было.

Жарким летним днем игралась я во дворе родительского дома с моей любимой куклой Оксаной. Вдруг за забором залаяла собака и раздался грозный окрик тети Люды:

– Стрелка! Молчать!

Затем голос тети Люды стал ласковым, как будто даже заискивающим:

– Сюда, Мироныч, сюда. Проходите, не бойтесь. Она вас не тронет… Стрелка! Я т-те пакажу, дрянь такая!

Прижав куклу к груди, я подкралась к забору. В одной из досок выпал сучок, и на его месте светилась дырка, представляющая собой превосходное место для наблюдений. Я опустилась на колени и прильнула глазом к дыре.

В поле моего зрения попала часть соседского двора. В тени винограда, на рассохшемся венском стуле, лежал кот, уронив голову на белые перчатки лап. На дорожке, у глинобитной хаты, стоял человек невысокого роста, с рябым лицом и копной рыжих волос над узким скошенным лбом. Несмотря на летнюю теплынь, на нем была байковая рубаха, а серые вельветовые штаны – заправлены в сапоги.

– Сейчас, Мироныч, сейчас,– сказала тетя Люда певучим голоском, заискивающе улыбаясь.

Она засеменила к веранде.

Ее гость остался стоять во дворе. Он заложил руки за спину, независимо выпятив живот и нижнюю губу. Был он хмур и словно чем-то даже озабочен. Запомнился мне один его жест: в ожидании тети Люды, Мироныч эдак неспешно, по-хозяйски уверенно, протянул руку к кусту винограда и, отщипнув несколько ягод, кинул в рот. Ягоды оказались незрелыми и Мироныч, скривившись, выплюнул их.

Вскоре во дворе снова показалась тетя Люда. В одной руке у нее был стакан с мутной жидкостью, а в другой – помидор. Угодливо улыбаясь, она протянула угощение Миронычу и тот жадно осушил стакан. Потом удовлетворенно крякнул и с аппетитом взялся за помидор. Закусив, он вытер руки о штаны и деловито спросил:

– Ну, где она?

– Здесь, здесь,– сказала тетя Люда и торопливыми шажочками засеменила к сараю. Мироныч последовал за ней. Прошло несколько минут…

У стены летней кухни стоит деревянная скамейка. Рядом, у алюминиевой миски, лежит лохматая дворняга, и два пушистых щеночка, похожих на снежные комки, тыкаются мокрыми черными носами в ее соски. Неженка-кот по-прежнему дремлет на солнышке…

Внезапно тишину резануло тоскливое блеяние. Спрыгнув со стула, кот кинулся наутек, а собака, жалобно заскулив, забилась со своим выводком под скамью.

– Ах ты, треклятая скотина! – сердито рыкнул Мироныч, и я увидела, как он тянет за рога белую пушистую козу. Несчастное животное, жалобно мекая, отчаянно упиралось. За козой, сжав у груди кулачки, с потерянной улыбкой топталась тетя Люда.

– Ну, шо? – косо усмехнулся Мироныч. – Небось, жить охота, га?

Он грохнул литым кулаком козу по спине. Коза, мекнув, осела. Мироныч потянулся к сапогу…

Уж сколько лет прошло с той поры, а эта картина так и стоит перед моими глазами.

Грубая, мускулистая рука, сжимающая рукоять ножа, торчащего из-за кокетливой гармошки голенища. Плоское рябое лицо с криво вздернутым уголком губы. И – глаза…

С первой же секунды они произвели на меня нехорошее впечатление: было в них что-то неживое, мерзкое. Тускло-желтый блеск этих глаз был так неприятен, так жесток!

Удерживая козу за рога, Мироныч занес нож над обреченным животным. Я в ужасе закрыла лицо ладошками и уткнулась головой в доски забора…

Когда я снова осмелилась посмотреть в дыру, коза с хрипом рыла землю копытцем, а из шеи у нее фонтаном била кровь. Алая жидкость стекала в небольшую лужицу, и Мироныч умело держал агонизирующую козу за рога, прижимая ее мордочкой к земле с таким расчетом, чтобы кровь не растекалась по всему двору. В обалделых глазах мясника плясали восторженные огоньки.

Таким и вошел в мое детское сознание этот человек. И вот теперь он смотрел на меня с экрана телевизора…

Вовк сидел в вольтеровском кресле, на фоне узорчатого ковра, с собакой у ног и с котиком на коленях. На столе пыхтел самовар, стояли чайные чашечки, сахарница, ваза с печеньем, и Мироныч, в простых домашних тапочках, в спортивных брючках с кантиками по бокам, производил впечатление эдакого мирного законопослушного гражданина.

– Вот я заметил,– сказал сидевший с ним за столом репортер,– что вы все время поглаживаете то кота, то собаку… Наверное, вы очень любите животных?

– А как же! – сказал Мироныч. – Очень, очень люблю! Это, знаете ли, моя слабость…

Репортер сделал микроскопический глоточек чаю, церемонно оттопырив мизинец, и аккуратно поставил чашечку на стол. Объектив камеры скользнул к груди депутата. Ворот его пестрой, в цветочках, рубахи был, по-домашнему расстегнут, и в его вырезе красовался большой крест.

– Я, знаете ли, еще когда был пацаном,– решил поделиться своими воспоминаниями Мироныч,– всегда таскал домой кошечек, птичек, и потом подолгу ухаживал за ними. Найду, знаете ли, бывало, на улице какую-нибудь бездомную собачонку, принесу ее домой, отогрею, постелю ей мягкую постельку, напою теплым молочком… Меня уж, бывало, и родители за это наказывали. Но – ничего не помогало. Любовь к животным – это, знаете ли, у меня в крови!

Оператор переместил объектив камеры с креста на стену с висевшей там иконой Божьей матери.

– Я, знаете ли, такой человек,– продолжал Вовк, пытаясь придать своему голосу задушевные оттенки,– что даже и мухи-то обидеть не могу! Я даже рыбу-то – и то ни разу в жизни не ловил! Как увижу, иной раз, как она, бедненькая, трепещет на крючке у иного рыбака – так у меня просто сердце от жалости к ней разрывается.

– Ай-яй! – подал голос сын. – И как только, с таким слабеньким сердцем, он думает выдержать избирательную компанию!

– Этот выдержит,– сказал муж. – Можешь не сомневаться в этом.

– Понятно,– сказал репортер с вежливой улыбкой. – Ну, а есть у вас какие-нибудь увлечения, так сказать, хобби?

– Конечно,– Мироныч пригубил чайку. – Я, например, очень люблю читать книжки… Люблю музыку…

В объектив снова попал крест. Затем – рука, по-хозяйски уверенно оглаживающая собаку.

– И какие книги вы больше всего любите? – слащаво улыбнулся репортер. – Наверное, богословские?

– Ну, почему же непременно богословские? – Мироныч как будто даже слегка обиделся. – Вот почему-то все считают: раз он христианский демократ – так, значит, уже никаких нормальных книг и не читает. А я, напротив, очень люблю Пушкина, Лермонтова… потом еще этого… Как его… – Вовк прищелкнул пальцами, мучительно нахмурив лоб.

– Иными словами, ничто человеческое вам не чуждо? – пришел на выручку репортер.

– Вот, вот! – просиял Мироныч, и оператор показал гитару на стене. – Ведь я такой же, как и все! Просто имею свои убеждения. И вижу, что продвижение вперед, к гармонии и прогрессу,– он очертил перед собою контуры большого пузыря,– немыслимо без нравственного обновления общества!

Сын широко зевнул:

– Интересно, скоро эта Балалайка уже сбацает нам что-нибудь на гитаре?

Я спросила:

– А почему ты решил, что он будет играть?

– А неужели не ясно? – сын самоуверенно вскинул палец. – Классиков изучать надо! Если по ходу пьесы на стене висит ружье – значит, оно должно в нужный момент выстрелить. А тут – гитара.

– Таковы мои убеждения,– плел свои словесные кружева Вовк. – А этого тоталитаризма я не приемлю. Вы знаете, я не хотел вам об этом говорить – но раз уж у нас с вами получается такой откровенный разговор – то я вам скажу: я тоже, как и все мы, вышел из недр той, старой прогнившей системы. И, когда в нашей стране начались демократические преобразования, я работал не кем-нибудь, а инструктором в обкоме партии! И я мог бы еще продолжать там работать и делать себе карьеру. Как, кстати, делали многие другие. Но я уже тогда, уже в то время понял, что к чему. И срочно вышел из партии! Между прочим, на три дня раньше Бориса Николаевича! Вот так!

Сын восхищенно рассмеялся:

– Это надо же, а! Во молодец! Самому Ельцину нос утер!

– И, если уж на то пошло,– совсем уже распахнул свою душу кандидат в народные депутаты,– открою вам еще один секрет. Вы знаете, еще когда я был пионером и стоял у красного знамени в почетном карауле – так вот, я еще тогда, еще в те времена (а вы ведь помните, какие это были времена…) так я еще тогда, тайком от всех, понимаешь ли, высморкался в эту красную кумачовую тряпку с изображением серпа и молота! А это, согласитесь, по тем временам был поступок! Ведь вы же помните, какая тогда царила атмосфера в обществе?

– Да, да, конечно,– с кислой улыбочкой промямлил репортер.

– И вот, я уже в ту пору видел, что мы не туда идем! – набирал обороты Вовк – Не в ту сторону движемся. И, как умел, выражал свой протест!

– Вот видишь, ма,– заметил сын,– а ты с папой не сморкалась в кумачовые знамена – и осталась на бобах. А человек, гляди, как ловко сориентировался.

Что ж, сын был прав…

Не сморкалась я ни в кумачовые знамена, ни в «жовто-блакитні». И не выходила из рядов компартии. Ни на три дня раньше Бориса Николаевича, ни после него. По той простой причине, что никогда в этой самой партии не состояла…

С грустью вспоминаю я свои школьные годы… Как свято верила я в идеалы коммунизма! Какой была наивной, простодушной девочкой…

Помнится, козу «христианский демократ» зарезал летом 1972 года. А спустя месяц с копейками мне снова довелось увидеть его. Случилось это погожим утром первого сентября. Я стояла со сверстниками на школьном дворе в ожидании «линейки». К нам подошел директор и сказал:

– А, Машенька! Ты-то мне как раз и нужна. Пошли со мной.

Так оказалась я за длинным, покрытым красной скатертью столом среди учителей и лучших учеников школы.

Празднично одетые школьники с букетами цветов стояли в первых рядах, окаймляя прямоугольную площадку. За ними теснились мамы, папы, бабушки, У всех было праздничное настроение, все ждали торжества. Но «линейка» все почему-то не начиналась.

И тут я увидела, как к нам идут какие-то люди в мышиных костюмах. А среди них – и Мироныч! Сердце мое оборвалось.

Протиснувшись ко мне, Вовк грузно опустился на скамью. Через несколько минут «линейка» началась. После вступительных слов было объявлено:

– Слово представляется председателю профсоюзного комитета фабрики «Заря» Вовку Степану Мироновичу.

Под жидкие аплодисменты собравшихся поднялся со скамьи Вовк, мотнул вправо-влево ершистой головой, поправил тугой, как удавка, галстук. И поведал детворе почтенный гость, на сколько именно процентов и по каким показателям коллектив его фабрики перевыполнил план. После чего призвал нас с честью нести эстафету славных дел. Да, кстати уж, не упустил упомянуть и о пионерском галстуке – частице красного знамени, щедро политого на полях сражений кровью наших дедов и отцов. И был дан строгий наказ: беречь, как зеницу ока, заветы великого Ильича, брать примеры с Тимура, Павла Корчагина и Павлика Морозова. Воздав хвалу «родной коммунистической партии и лично товарищу Леониду Ильичу Брежневу», Вовк вытер лоб несвежим носовым платком и тяжко опустился на скамью.

Хлопали сдержанно, без чрезмерного энтузиазма.

Вперед выступила звонкоголосая пионерия и бойко заверила «дорогого нашего Степана Мироновича» в том, что дело великого Ленина находится в надежных руках. А бедные первоклашки, теряясь от переживаний, пролепетали свои стихи.

Я сидела рядом с Вовком, не смея шелохнуться…

– Скажите, а вот о Боге вы думаете? – спросил ведущий.

– О ком, о ком? – не сразу вник христианский демократ.

– О Боге.

– А! О боге… А как же! Конечно, думаю… Вон вчера, понимаешь ли, целый день только о Боге и размышлял.

– Да? И по какому же поводу?

– Ну, как же! – Вовк загнул палец. – Ведь приближаются же праздники святых апостолов Петра и Павла! Это раз. И мы задумали организовать в их честь благотворительный концерт рок звезд эстрады. Затем, на троицу, я участвовал в крестном ходе. Потом буду готовиться к празднику Благовещенья и Пресвятой Богородицы… Так что, как видите, о Боге я не забываю.

– Что-то рановато он решил готовиться к Благовещенью,– не без сарказма заметил муж.

Сын рассмеялся:

– И вы верите в то, что он – христианский демократ?

– А как же! – сказал муж. – Гляди, какой здоровенный крест нацепил!

Сын ернически улыбнулся:

– Ну, па, да ты еще наивней мамы! Ты вообще видел когда-нибудь по-настоящему верующих людей? У них же лица светятся внутренним духовным светом. А теперь взгляни на этого карася. У него же глаза отмороженные! Вот он толкует тут о Боге – а у самого такое рыло, как будто он готов человека зарезать. Ведь это же оборотень! Волк в овечьей шкуре! Вчера он ходил в личине коммуниста, сегодня выдает себя за христианского демократа, а завтра, если ему это будет выгодно, наденет скафандр и станет уверять всех, что прилетел к нам из созвездия Альфа Центавра, чтобы спасти гибнущее человечество.

– А что ж ему прикажешь делать? – удивился муж. – Не для себя же человек старается. Печется о народном благе!

– О кармане он своем печется,– насмешливо сказал сын. – И больше не о чем. Вот как ты думаешь, па, какую музыку он любит?

– Наверное, Баха. Или же Моцарта,– предположил мой муж.

– А вот и нет! Сейчас он должен любить либо рок, либо, что для него еще надежнее, народные песни.

– Почему это?

– А как же! Ведь он же за народ горой стоит! Должен же он продемонстрировать избирателю свои народные корни? А рок,– растолковал сын,– это чтобы привлечь на свою сторону молодежь…

– И какие песни вы любите? – словно подслушав наш разговор,– спросил репортер.

– Тише! – закричал сын, хотя никто, кроме него, и не шумел. – Сейчас услышим!

– Народные,– сказал Мироныч.

– А! Слыхали! А что я говорил! – радостно вскричал сын.

– Я, знаете ли, всегда был вместе со своим народом,– по­яснил Вовк.

Сын радостно хихикнул:

– И даже в сортир только вместе со своим народом ходил!

– Вы знаете, моя мама была из народа. И папа тоже был из народа. А бабушка,– Вовк махнул ладошкой куда-то в неопределенную вдаль,– так та вообще из самого глухого и забитого села…

– Ну что? Видали? – сын удовлетворенно потер руки. – Сперва опозорил своих родителей, заявив, будто они не позволяли ему ухаживать за кошечками и собачками, а теперь еще и бабушку зачем-то приплел. Как будто народ у нас и вправду только в глухих селах живет!

– Вот я заметил, что у вас тут на стене висит гитара… – вяло интервьюировал репортер.

– Какой глазастый, а? – не унимался сын. – Все же заметил!

– Так, может быть, вы нам что-нибудь споете?

– Ну что ж, попробую,– не стал отнекиваться Вовк. – Правда, я уже давненько не пел…

– Ничего, давай, валяй! – сказал сын. – Чтобы до корыта добраться – ты и гопака перед нами спляшешь.

– Так что прошу извинить меня за мой голос,– тонкие губы Вовка раздвинулись в лицемерной улыбке.

Любитель народных песен, не спеша, поднялся с кресла. Он подошел к стене и снял гитару… Опустив веки, словно слепой бандурист, он провел рукой струнам и, ужасно фальшивя, запел:

Дивлюсь я на небо,
Та й думку гадаю:
Чому я не сокіл,
Чому не літаю?
Чому мені, Боже,
Ти крилець не дав?

От Николай Довгай

Довгай Николай Иванович, автор этого сайта. Живу в Херсоне. Член Межрегионального Союза Писателей Украины.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *